Неточные совпадения
В сенях трещала догоревшая свеча
в деревянной тарелке, и казак мой, вопреки приказанию, спал крепким
сном, держа ружье обеими
руками.
Долго потом во
сне и наяву, утром и
в сумерки все мерещилось ему, что
в обеих
руках его белые
руки и движется он с ними
в хороводе.
А уж там
в стороне четыре пары откалывали мазурку; каблуки ломали пол, и армейский штабс-капитан работал и душою и телом, и
руками и ногами, отвертывая такие па, какие и во
сне никому не случалось отвертывать.
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как
в страшном, непонятном
сне,
Они друг другу
в тишине
Готовят гибель хладнокровно…
Не засмеяться ль им, пока
Не обагрилась их
рука,
Не разойтиться ль полюбовно?..
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда.
— Я сама, — говорила Наталья Савишна, — признаюсь, задремала на кресле, и чулок вывалился у меня из
рук. Только слышу я сквозь
сон — часу этак
в первом, — что она как будто разговаривает; я открыла глаза, смотрю: она, моя голубушка, сидит на постели, сложила вот этак ручки, а слезы
в три ручья так и текут. «Так все кончено?» — только она и сказала и закрыла лицо
руками. Я вскочила, стала спрашивать: «Что с вами?»
В лихорадке и
в бреду провела всю ночь Соня. Она вскакивала иногда, плакала,
руки ломала, то забывалась опять лихорадочным
сном, и ей снились Полечка, Катерина Ивановна, Лизавета, чтение Евангелия и он… он, с его бледным лицом, с горящими глазами… Он целует ей ноги, плачет… О господи!
— Это денег-то не надо! Ну, это, брат, врешь, я свидетель! Не беспокойтесь, пожалуйста, это он только так… опять вояжирует. [Вояжирует — здесь: грезит, блуждает
в царстве
снов (от фр. voyager — путешествовать).] С ним, впрочем, это и наяву бывает… Вы человек рассудительный, и мы будем его руководить, то есть попросту его
руку водить, он и подпишет. Принимайтесь-ка…
Во
сне Варвара была детски беспомощна, свертывалась
в маленький комок, поджав ноги к животу, спрятав
руки под голову или под бок себе.
Руку Самгина он стиснул так крепко, что Клим от боли даже топнул ногой. Марина увезла его к себе
в магазин, — там, как всегда, кипел самовар и, как всегда, было уютно, точно
в постели, перед крепким, но легким
сном.
Испуганный и как во
сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался; было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал
в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро
в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной
рукой за деревянную балясину ограды, а другая
рука его была поднята
в уровень головы, и, хотя Клим не видел
в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
Все погрузилось
в сон и мрак около него. Он сидел, опершись на
руку, не замечал мрака, не слыхал боя часов. Ум его утонул
в хаосе безобразных, неясных мыслей; они неслись, как облака
в небе, без цели и без связи, — он не ловил ни одной.
Что же стало с Обломовым? Где он? Где? На ближайшем кладбище под скромной урной покоится тело его между кустов,
в затишье. Ветви сирени, посаженные дружеской
рукой, дремлют над могилой, да безмятежно пахнет полынь. Кажется, сам ангел тишины охраняет
сон его.
— Снег, снег, снег! — твердил он бессмысленно, глядя на снег, густым слоем покрывший забор, плетень и гряды на огороде. — Все засыпал! — шепнул потом отчаянно, лег
в постель и заснул свинцовым, безотрадным
сном. Уж было за полдень, когда его разбудил скрип двери с хозяйской половины; из двери просунулась обнаженная
рука с тарелкой; на тарелке дымился пирог.
— Змея! — произнес Захар, всплеснув
руками, и так приударил плачем, как будто десятка два жуков влетели и зажужжали
в комнате. — Когда же я змею поминал? — говорил он среди рыданий. — Да я и во сне-то не вижу ее, поганую!
Он три раза перевернулся на диване от этого известия, потом посмотрел
в ящик к себе: и у него ничего не было. Стал припоминать, куда их дел, и ничего не припомнил; пошарил на столе
рукой, нет ли медных денег, спросил Захара, тот и во
сне не видал. Она пошла к братцу и наивно сказала, что
в доме денег нет.
Он по утрам с удовольствием ждал, когда она,
в холстинковой блузе, без воротничков и нарукавников, еще с томными, не совсем прозревшими глазами, не остывшая от
сна, привставши на цыпочки, положит ему
руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем, и угощает его чаем, глядя ему
в глаза, угадывая желания и бросаясь исполнять их. А потом наденет соломенную шляпу с широкими полями, ходит около него или под
руку с ним по полю, по садам — и у него кровь бежит быстрее, ему пока не скучно.
«Может быть, одна искра, — думал он, — одно жаркое пожатие
руки вдруг пробудят ее от детского
сна, откроют ей глаза, и она внезапно вступит
в другую пору жизни…»
— Лжец! — обозвал он Рубенса. — Зачем, вперемежку с любовниками, не насажал он
в саду нищих
в рубище и умирающих больных: это было бы верно!.. А мог ли бы я? — спросил он себя. Что бы было, если б он принудил себя жить с нею и для нее?
Сон, апатия и лютейший враг — скука! Явилась
в готовой фантазии длинная перспектива этой жизни, картина этого
сна, апатии, скуки: он видел там себя, как он был мрачен, жосток, сух и как, может быть, еще скорее свел бы ее
в могилу. Он с отчаянием махнул
рукой.
И вот она, эта живая женщина, перед ним!
В глазах его совершилось пробуждение Веры, его статуи, от девического
сна. Лед и огонь холодили и жгли его грудь, он надрывался от мук и — все не мог оторвать глаз от этого неотступного образа красоты, сияющего гордостью, смотрящего с любовью на весь мир и с дружеской улыбкой протягивающего
руку и ему…
В иную минуту казалось, что я ребенок, что няня рассказала мне чудную сказку о неслыханных людях, а я заснул у ней на
руках и вижу все это во
сне.
Под утро я немного задремал, и тотчас мне приснился странный
сон: мы — я и Дерсу — были на каком-то биваке
в лесу. Дерсу увязывал свою котомку и собирался куда-то идти, а я уговаривал его остаться со мной. Когда все было готово, он сказал, что идет к жене, и вслед за этим быстро направился к лесу. Мне стало страшно; я побежал за ним и запутался
в багульнике. Появились пятипальчатые листья женьшеня. Они превратились
в руки, схватили меня и повалили на землю.
Ему привиделся нехороший
сон: будто он выехал на охоту, только не на Малек-Аделе, а на каком-то странном животном вроде верблюда; навстречу ему бежит белая-белая, как снег, лиса… Он хочет взмахнуть арапником, хочет натравить на нее собак, а вместо арапника у него
в руках мочалка, и лиса бегает перед ним и дразнит его языком. Он соскакивает с своего верблюда, спотыкается, падает… и падает прямо
в руки жандарму, который зовет его к генерал-губернатору и
в котором он узнает Яффа…
Просыпаясь, она нежится
в своей теплой постельке, ей лень вставать, она и думает и не думает, и полудремлет и не дремлет; думает, — это, значит, думает о чем-нибудь таком, что относится именно к этому дню, к этим дням, что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам, как расположить этот день, это, конечно, не дремота; но, кроме того, есть еще два предмета, года через три после свадьбы явился и третий, который тут
в руках у ней, Митя: он «Митя», конечно,
в честь друга Дмитрия; а два другие предмета, один — сладкая мысль о занятии, которое дает ей полную самостоятельность
в жизни, другая мысль — Саша; этой мысли даже и нельзя назвать особою мыслью, она прибавляется ко всему, о чем думается, потому что он участвует во всей ее жизни; а когда эта мысль, эта не особая мысль, а всегдашняя мысль, остается одна
в ее думе, — она очень, очень много времени бывает одна
в ее думе, — тогда как это назвать? дума ли это или дремота, спится ли ей или Не спится? глаза полузакрыты, на щеках легкий румянец будто румянец
сна… да, это дремота.
Странное готовилось ему пробуждение. Он чувствовал сквозь
сон, что кто-то тихонько дергал его за ворот рубашки. Антон Пафнутьич открыл глаза и при бледном свете осеннего утра увидел перед собой Дефоржа: француз
в одной
руке держал карманный пистолет, а другою отстегивал заветную суму. Антон Пафнутьич обмер.
— Что это вы? — прошептала она, взглянула взволнованно мне
в глаза и отвернулась, словно для того, чтоб оставить меня без свидетеля…
Рука моя коснулась разгоряченного
сном тела… Как хороша природа, когда человек, забываясь, отдается ей, теряется
в ней…
Дрожащей
рукой, карандашом были написаны несколько слов: «Боже мой, неужели это правда — ты здесь, завтра
в шестом часу утра я буду тебя ждать, не верю, не верю! Неужели это не
сон?»
Однажды привиделся ему
сон. Стоит будто он
в ангельском образе, окутанный светлым облаком;
в ушах раздается сладкогласное ангельское славословие, а перед глазами присносущий свет Христов горит… Все земные болести с него как
рукой сняло; кашель улегся, грудь дышит легко, все существо устремляется ввысь и ввысь…
Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тишина; от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали, что давно из него удалились люди. Тут он разогнул свою
руку, которая судорожно была сжата во все время
сна, и вскрикнул от изумления, почувствовавши
в ней записку. «Эх, если бы я знал грамоте!» — подумал он, оборачивая ее перед собою на все стороны.
В это мгновение послышался позади его шум.
Вспоминая эти сказки, я живу, как во
сне; меня будит топот, возня, рев внизу,
в сенях, на дворе; высунувшись
в окно, я вижу, как дед, дядя Яков и работник кабатчика, смешной черемисин Мельян, выталкивают из калитки на улицу дядю Михаила; он упирается, его бьют по
рукам,
в спину, шею, пинают ногами, и наконец он стремглав летит
в пыль улицы. Калитка захлопнулась, гремит щеколда и запор; через ворота перекинули измятый картуз; стало тихо.
— Видела я во
сне отца твоего, идет будто полем с палочкой ореховой
в руке, посвистывает, а следом за ним пестрая собака бежит, трясет языком. Что-то частенько Максим Савватеич сниться мне стал, — видно, беспокойна душенька его неприютная…
Она проснулась —
в руку сон!
— Да, не физическую. Мне кажется, ни у кого
рука не подымется на такого, как я; даже и женщина теперь не ударит; даже Ганечка не ударит! Хоть одно время вчера я так и думал, что он на меня наскочит… Бьюсь об заклад, что знаю, о чем вы теперь думаете? Вы думаете: «Положим, его не надо бить, зато задушить его можно подушкой, или мокрою тряпкою во
сне, — даже должно…» У вас на лице написано, что вы это думаете,
в эту самую секунду.
— Ну вот-с, это, что называется, след-с! — потирая
руки, неслышно смеялся Лебедев, — так я и думал-с! Это значит, что его превосходительство нарочно прерывали свой
сон невинности,
в шестом часу, чтоб идти разбудить любимого сына и сообщить о чрезвычайной опасности соседства с господином Фердыщенком! Каков же после того опасный человек господин Фердыщенко, и каково родительское беспокойство его превосходительства, хе-хе-хе!..
И вот, наконец, она стояла пред ним лицом к лицу,
в первый раз после их разлуки; она что-то говорила ему, но он молча смотрел на нее; сердце его переполнилось и заныло от боли. О, никогда потом не мог он забыть эту встречу с ней и вспоминал всегда с одинаковою болью. Она опустилась пред ним на колена, тут же на улице, как исступленная; он отступил
в испуге, а она ловила его
руку, чтобы целовать ее, и точно так же, как и давеча
в его
сне, слезы блистали теперь на ее длинных ресницах.
Когда я
в восьмом часу утра вскочил как полоумный и хватил себя по лбу
рукой, то тотчас же разбудил генерала, спавшего
сном невинности.
Это известие совсем ошеломило Ганну, у ней даже
руки повело от ужаса, и она только смотрела на сноху. Изба едва освещалась чадившим ночником. На лавке, подложив старую свитку
в головы, спала мертвым
сном Федора.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на
руках мальчика на полу
в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день и не поспать: не много таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как
рукой и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
Сон Помады был
в руку. Как только хозяйка побудила Лизу и сказала, что ее, еще где тебе, давно ждет какой-то разносчик, Лиза встала и, выглянув немножко из окна, крикнула...
Наконец Лобачевский встал, молча зажег свою свечку и, молча протянув Розанову свою
руку, отправился
в свою комнату. А Розанов проходил почти целую зимнюю ночь и только перед рассветом забылся неприятным, тревожным
сном, нисходящим к человеку после сильного потрясения его оскорблениями и мучительным сознанием собственных промахов, отнимающих у очень нервных и нетерпеливых людей веру
в себя и
в собственный свой ум.
Лихонин смутился. Таким странным ему показалось вмешательство этой молчаливой, как будто сонной девушки. Конечно, он не сообразил того, что
в ней говорила инстинктивная, бессознательная жалость к человеку, который недоспал, или, может быть, профессиональное уважение к чужому
сну. Но удивление было только мгновенное. Ему стало почему-то обидно. Он поднял свесившуюся до полу
руку лежащего, между пальцами которой так и осталась потухшая папироса, и, крепко встряхнув ее, сказал серьезным, почти строгим голосом...
Я не умел поберечь
сна бедной моей матери, тронул ее
рукой и сказал: «Ах, какое солнышко! как хорошо пахнет!» Мать вскочила,
в испуге сначала, и потом обрадовалась, вслушавшись
в мой крепкий голос и взглянув на мое посвежевшее лицо.
Он велел остановиться, вышел из экипажа и приказал Ивану себя почистить, а сам отдал мужику обещанную ему красненькую; тот, взяв ее
в руки, все еще как бы недоумевал, что не
сон ли это какой-нибудь: три-четыре версты проводив, он получил десять рублей!
— Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там
в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у меня на
руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на
руки оставлял. Он мне во
сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих
руках; так или нет?
Старик не двигался. Я взял его за
руку;
рука упала, как мертвая. Я взглянул ему
в лицо, дотронулся до него — он был уже мертвый. Мне казалось, что все это происходит во
сне.
Странный и страшный
сон мне приснился
в эту самую ночь. Мне чудилось, что я вхожу
в низкую темную комнату… Отец стоит с хлыстом
в руке и топает ногами;
в углу прижалась Зинаида, и не на
руке, а на лбу у ней красная черта… а сзади их обоих поднимается весь окровавленный Беловзоров, раскрывает бледные губы и гневно грозит отцу.
Ночь покрывает и этого магната-заводчика, для которого существует пятьдесят тысяч населения, полмиллиона десятин богатейшей
в свете земли, целый заводский округ, покровительственная система, генерал Блинов, во
сне грезящий политико-экономическими теориями, корреспондент Перекрестов, имеющий изучить
в две недели русское горное дело, и десяток тех цепких
рук, которые готовы вырвать живым мясом из магната Лаптева свою долю.
Раиса Павловна умела принять и важное сановное лицо, проезжавшее куда-нибудь
в Сибирь, и какого-нибудь члена археологического общества, отыскивавшего по Уралу следы пещерного человека, и всплывшего на поверхность миллионера, обнюхивавшего подходящее местечко на Урале, и какое-нибудь сильное чиновное лицо, выкинутое на поверхность безличного чиновного моря одной из тех таинственных пертурбаций, какие время от времени потрясают мирный
сон разных казенных сфер, — никто, одним словом, не миновал ловких
рук Раисы Павловны, и всякий уезжал из господского дома с неизменной мыслью
в голове, что эта Раиса Павловна удивительно умная женщина.
И вдруг опять он увидел, точно
в горячечном
сне, что все, кто были
в комнате, сразу закричали, забегали, замахали
руками.
Назанский был, по обыкновению, дома. Он только что проснулся от тяжелого хмельного
сна и теперь лежал на кровати
в одном нижнем белье, заложив
руки под голову.
В его глазах была равнодушная, усталая муть. Его лицо совсем не изменило своего сонного выражения, когда Ромашов, наклоняясь над ним, говорил неуверенно и тревожно...