Неточные совпадения
И там же надписью печальной
Отца и матери,
в слезах,
Почтил он прах патриархальный…
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и
падут;
Другие им вослед идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к
гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки
в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
К ногам злодея молча
пасть,
Как бессловесное созданье,
Царем быть отдану во власть
Врагу царя на поруганье,
Утратить жизнь — и с нею честь,
Друзей с собой на плаху весть,
Над
гробом слышать их проклятья,
Ложась безвинным под топор,
Врага веселый встретить взор
И смерти кинуться
в объятья,
Не завещая никому
Вражды к злодею своему!..
За обедней Снегирев как бы несколько попритих, хотя временами все-таки прорывалась
в нем та же бессознательная и как бы сбитая с толку озабоченность: то он подходил к
гробу оправлять покров, венчик, то, когда
упала одна свечка из подсвечника, вдруг бросился вставлять ее и ужасно долго с ней провозился.
Пред
гробом, сейчас войдя, он
пал как пред святыней, но радость, радость сияла
в уме его и
в сердце его.
…Две молодые девушки (Саша была постарше) вставали рано по утрам, когда все
в доме еще
спало, читали Евангелие и молились, выходя на двор, под чистым небом. Они молились о княгине, о компаньонке, просили бога раскрыть их души; выдумывали себе испытания, не ели целые недели мяса, мечтали о монастыре и о жизни за
гробом.
Одиноко сидел
в своей пещере перед лампадою схимник и не сводил очей с святой книги. Уже много лет, как он затворился
в своей пещере. Уже сделал себе и дощатый
гроб,
в который ложился
спать вместо постели. Закрыл святой старец свою книгу и стал молиться… Вдруг вбежал человек чудного, страшного вида. Изумился святой схимник
в первый раз и отступил, увидев такого человека. Весь дрожал он, как осиновый лист; очи дико косились; страшный огонь пугливо сыпался из очей; дрожь наводило на душу уродливое его лицо.
Как цветок из семени, занесенного вихрем на чуждую почву, — она как-то неожиданно для рассеянного Семена Афанасьевича родилась
в швейцарском отеле, первые годы жизни провела за границей, потом
попала в отель на Малой Морской, откуда ее мать вынесли
в белом
гробу, чтобы увезти на кладбище
в деревню.
Со вздохом витязь вкруг себя
Взирает грустными очами.
«О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто на тебе со славой
пал?
Чьи небо слышало молитвы?
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?..
Времен от вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья!
Быть может, на холме немом
Поставят тихий
гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нем...
Когда стали погружать
в серую окуровскую супесь тяжёлый
гроб и чернобородый пожарный, открыв глубочайшую красную
пасть, заревел, точно выстрелил: «Ве-еч…» — Ммтвей свалился на землю, рыдая и биясь головою о чью-то жёсткую, плешивую могилу, скупо одетую дёрном. Его обняли цепкие руки Пушкаря, прижали щекой к медным пуговицам. Горячо всхлипывая, солдат вдувал ему
в ухо отрывистые слова...
Егорушка думал о бабушке, которая
спит теперь на кладбище под вишневыми деревьями; он вспомнил, как она лежала
в гробу с медными пятаками на глазах, как потом ее прикрыли крышкой и опустили
в могилу; припомнился ему и глухой стук комков земли о крышку…
Труп отца не нашли, а мать была убита раньше, чем
упала в воду, — ее вытащили, и она лежала
в гробу такая же сухая и ломкая, как мертвая ветвь старого дерева, какою была и при жизни.
Обменявшись рассказами о наших злоключениях, мы завалились
спать. Корсиков
в уборной устроил постель из пачек ролей и закрылся кацавейкой, а я завернулся
в облака и море, сунул под голову крышку
гроба из «Лукреции Борджиа» и уснул сном счастливого человека, достигшего своей цели.
Но Саша лег
в землянке: мешали люди тихой мечте, а
в землянке было немо и одиноко, как
в гробу.
Спал крепко — вместе с безнадежностью пришел и крепкий сон, ярко продолжавший дневную мечту; и ничего не слыхал, а утром спохватились — Андрея Иваныча нет. На месте и балалайка его с раскрашенной декой, и платяная щеточка, и все его маленькое имущество, а самого нет.
Так Святогор, народный богатырь нашего эпоса,
спит в железном
гробе; накипают на его
гробе закрытом все новые обручи: душит-бьет Святогора его богатырский дух; хочет витязь кому б силу сдать, не берет никто; и все крепче спирается могучий дух, и все тяжче он томит витязя, а железный
гроб все качается.
Гроб качается хрустальный,
И
в хрустальном
гробе том
Спит царевна вечным сном.
И о
гроб невесты милой
Он ударился всей силой.
Гроб разбился. Дева вдруг
Ожила. Глядит вокруг...
Изумленными глазами,
И, качаясь над цепями,
Привздохнув, произнесла:
«Как же долго я
спала!»
И встает она из
гроба…
Ax!.. и зарыдали оба.
В руки он ее берет
И на свет из тьмы несет,
И, беседуя приятно,
В путь пускаются обратно,
И трубит уже молва:
Дочка царская жива!
— Слава-богу лег на пол
спать с своей принцессой, да во сне под лавку и закатись, а тут проснулся, испить захотел, кругом темень, он рукой пошевелил — с одной стороны стена, повел кверху — опять стена, на другую сторону раскинул рукой — опять стена (
в крестьянах к лавкам этакие доски набивают с краю, для красы), вот ему и покажись, что он
в гробу и что его похоронили. Вот он и давай кричать… Ну, разутешили они нас тогда!
Крутицкий (
падая на колени). Елеся, пожалей старика!
В гроб ведь ты меня вгонишь,
в гроб. Мои ведь, отдай!
— Да, — отвечаю сквозь слезы, — он улетел. Ты из него душу, как голубя из клетки, выпустил! — и, повергшись к ногам усопшего, стенал я и плакал над ним даже до вечера, когда пришли из монастырька иноки, спрятали его мощи, положили
в гроб и понесли, так как он сим утром, пока я, нетяг,
спал, к церкви присоединился.
А я бы с ней
спала, и
в гроб бы даже…
В гостиной есть диван и круглый стол
На витых ножках, вражеской рукою
Исчерченный; но час их не пришел, —
Они гниют незримо, лишь порою
Скользит по ним играющий Эол
Или еще крыло жилиц развалин —
Летучей мыши. Жалок и печален
Исчезнувших пришельцев гордый след.
Вот сабель их рубцы, а их уж нет:
Один
в бою
упал на штык кровавый,
Другой
в слезах без
гроба и без славы.
И кто бы смел изобразить
в словах,
Чтό дышит жизнью
в красках Гвидо-Рени?
Гляжу на дивный холст: душа
в очах,
И мысль одна
в душе, — и на колени
Готов
упасть, и непонятный страх,
Как струны лютни, потрясает жилы;
И слышишь близость чудной тайной силы,
Которой
в мире верует лишь тот,
Кто как
в гробу в душе своей живет,
Кто терпит все упреки, все печали,
Чтоб гением глупцы его назвали.
— Тебе
спать хочется, а я, как овца, по твоей милости кашляю… Вот погоди, ты меня и
в гроб скоро вгонишь… Тогда выспишься, змея.
Пируйте же, пока ещё мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто
в гробе спит, кто, дальный, сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему…
Кому ж из нас под старость день лицея
Торжествовать придется одному?
— Бог знает, кому туда дорога-то шла, — возразила Грачиха, — не тот, может, только туда
попал. Старой вашей барыне на наших глазах еще
в сей жизни плата божья была. Не
в мою меру будь сказано, как померла, так язык на два аршина вытянулся, три раза
в гробу повертывалась, не скроешь этого дела-то, похорон совершать, почесть, не могли по-должному, словно колдунью какую предавали земле, страх и ужас был на всех.
В одной из таких зимниц, рано поутру, человек десять лесников, развалясь на нарах и завернувшись
в полушубки,
спали богатырским сном. Под утро намаявшегося за работой человека сон крепко разнимает — тут его хоть
в гроб клади да хорони. Так и теперь было
в зимнице лыковских [Волость на реке Керженце.] лесников артели дяди Онуфрия.
Пришел Семен Петрович. Встал он задолго прежде назвáного хозяина и успел уж проведать Василья Борисыча. Нашел его
в целости:
спал таким крепким сном, что хоть
в гроб клади.
— Так-то так, уж я на тебя как на каменну стену надеюсь, кумушка, — отвечала Аксинья Захаровна. — Без тебя хоть
в гроб ложись. Да нельзя же и мне руки-то сложить. Вот умница-то, — продолжала она, указывая на работницу Матрену, — давеча у меня все полы перепортила бы, коли б не доглядела я вовремя. Крашены-то полы дресвой вздумала мыть… А вот что, кумушка, хотела я у тебя спросить: на нонешний день к ужину-то что думаешь гостям сготовить? Без хлеба, без соли нельзя же их
спать положить.
— Смирится он!.. Как же! Растопырь карман-от! — с усмешкой ответил Василий Фадеев. — Не на таковского, брат,
напали… Наш хозяин и
в малом потакать не любит, а тут шутка ль, что вы наделали?.. Бунт!.. Рукава засучивать на него начали, обстали со всех сторон. Ведь мало бы еще, так вы бы его
в потасовку… Нечего тут и думать пустого — не смирится он с вами… Так доймет, что до
гроба жизни будете нонешний день поминать…
— Потом он подошел к трупу и стал у изголовья
гроба, и
в это время вдруг отец Спиридонова вбежал, рыдая,
в зал,
упал пред
гробом на колени и закричал: «О, кто же им ответит за тебя, что я тебя любил, а не твое богатство?» И тихий голос отвечал скромно: «Я».
И когда я так чувствую свое бессилие, мною овладевает бешенство — бешенство войны, которую я ненавижу. Мне хочется, как тому доктору, сжечь их дома, с их сокровищами, с их женами и детьми, отравить воду, которую они пьют; поднять всех мертвых из
гробов и бросить трупы
в их нечистые жилища, на их постели. Пусть
спят с ними, как с женами, как с любовницами своими!
Вдруг взгляд его
упал на стоявший
в открытой могиле
гроб.
Войдя
в траурную залу, он остановился и потребовал пить. Подкрепившись питьем, подошел к
гробу, но здесь
упал в обморок. Когда он был вынесен и приведен
в чувство, то подняли тело и поставили
в открытой карете. За
гробом тянулся длинный ряд карет, и, так как покойница была жена генерала, то
гроб провожала гвардия. Поезд отправился
в Невский монастырь.
Духи поселялись
в глаза, чтобы взглядом испортить кого,
падали рассыпною звездою над женщиною, предавшеюся сладким полуночным грезам, тревожили недоброго человека
в гробу или, проявляясь
в лихом мертвеце, ночью выходили из домовища пугать прохожих, если православные забывали вколотить добрый кол
в их могилу.
— Да — это
гроб! это похороны!.. меня живую хотят похоронить!.. — вскричала Анна Иоанновна, еще более перепуганная этим зрелищем и готовая
упасть в обморок.
Суворов лежал
в гробу со спокойным лицом, точно
спал, только белая борода отросла на полдюйма.
«Мертвый во
гробе мирно
спи, жизнью пользуйся живущий!» — все время вертелись
в его уме слова поэта.
В голосе старца дрожали слезы, хотя
в строгих очах не было их. По лицу Хабара слезы бежали ручьем. Он
пал в ноги отцу и дал ему обет именем господа, именем матери исправиться отныне и тем заслужить любовь родителей здесь, на земле, и за
гробом.
В свидетели брал угодников божиих. Обет был искренен, силы и твердости воли доставало на исполнение его.
Под кровом черных сосн и вязов наклоненных,
Которые окрест, развесившись, стоят,
Здесь праотцы села,
в гробах уединенных
Навеки затворясь, сном непробудным
спят.
Мертвый
в гробе мирно
спи,
Жизнью пользуйся живущий!
«Близко ль, милый?» — «Вот примчались».
Слышат: сосны зашатались;
Слышат:
спал с ворот запор;
Борзый конь стрелой на двор.
Что же, что
в очах Людмилы?
Камней ряд, кресты, могилы,
И среди них божий храм.
Конь несется по
гробам;
Стены звонкий вторят топот;
И
в траве чуть слышный шепот,
Как усопших тихий глас…
Вот денница занялась.