Неточные совпадения
Долго
спрашивал ее муж, долго передавала она, как больная
врачу, симптомы грусти, высказывала все глухие вопросы, рисовала ему смятение души и потом — как исчезал этот мираж — все, все, что могла припомнить, заметить.
Наш доктор знал Петровского и был его
врачом.
Спросили и его для формы. Он объявил инспектору, что Петровский вовсе не сумасшедший и что он предлагает переосвидетельствовать, иначе должен будет дело это вести дальше. Губернское правление было вовсе не прочь, но, по несчастию, Петровский умер в сумасшедшем доме, не дождавшись дня, назначенного для вторичного свидетельства, и несмотря на то что он был молодой, здоровый малый.
Другой, страдающий кровохарканием, узнав, что я
врач, всё ходил за мной и
спрашивал, не чахотка ли у него, и пытливо засматривал мне в глаза.
Эти партии бродят по совершенно не исследованной местности, на которую никогда еще не ступала нога топографа; места отыскивают, но неизвестно, как высоко лежат они над уровнем моря, какая тут почва, какая вода и проч.; о пригодности их к заселению и сельскохозяйственной культуре администрация может судить только гадательно, и потому обыкновенно ставится окончательное решение в пользу того или другого места прямо наудачу, на авось, и при этом не
спрашивают мнения ни у
врача, ни у топографа, которого на Сахалине нет, а землемер является на новое место, когда уже земля раскорчевана и на ней живут.
Когда я
спросил в Александровске, есть ли здесь проститутки, то мне ответили: «Сколько угодно!» [Полицейское управление, впрочем, дало мне список, в котором было только 30 проституток, свидетельствуемых еженедельно
врачом.]
— Папа, ведь и они были маленькими: Кювье, Бюффон, Лаплас, Биша? [Бюффон Жорж Луи Леклерк (1707–1788) — французский естествоиспытатель, выпустил при участии Л.Добантова многотомную «Естественную историю». — Лаплас Пьер Симон (1749–1827) — знаменитый французский математик, физик и астроном, автор «Аналитической теории вероятностей» (1812). — Биша Мари Франсуа Ксавье (1771–1802) — французский анатом, физиолог и
врач.] —
спрашивала Нюрочка задумчиво.
Обезумевший от ужаса Н.И. Пастухов бросился в город на ожидавшей его на берегу лошади и мигом вернулся оттуда в сопровождении полиции и нескольких
врачей, которых он буквально хватал по дороге, не
спрашивая об условиях, и только испуганным и дрожащим голосом повторял...
— И неужели же эта клевета на моего мужа могла выйти из вашего дома, от вашего
врача? —
спросила Екатерина Петровна.
— Простите, — говорю, — пожалуйста; но тогда позволительно
спросить вас: зачем же, по-вашему, сами
врачи?
Басов. Шутки? Послушайте… вы, того, доктор… одним словом:
врачу, исцелися сам! Кстати,
спрошу вас — вы меня в воду не столкнете, а?
Боярин призадумался. Дурной гражданин едва ли может быть хорошим отцом; но и дикие звери любят детей своих, а сверх того, честолюбивый боярин видел в ней будущую супругу любимца короля польского; она была для него вернейшим средством к достижению почестей и могущества, составлявших единственный предмет всех тайных дум и нетерпеливых его желаний. Помолчав несколько времени, он
спросил: употребляла ли больная снадобья, которые оставил ей польский
врач перед отъездом своим в Москву?
Иванов. Очевидно, мы с вами никогда не споемся… B последний раз я
спрашиваю и отвечайте, пожалуйста, без предисловий: что собственно вам нужно от меня? Чего вы добиваетесь? (Раздраженно.) И с кем я имею честь говорить: с моим прокурором или с
врачом моей жены?
Такой прием графа и самая бумага сильно пугнули смотрителя: он немедленно очистил лучшую комнату, согнал до пяти сиделок, которые раздели и уложили больную в постель. А о том, чем, собственно, дочь больна и в какой мере опасна ее болезнь, граф даже забыл и
спросить уже вызванного с квартиры и осмотревшего ее дежурного
врача; но как бы то ни было, граф, полагая, что им исполнено все, что надлежало, и очень обрадованный, что дочь начала немного дремать, поцеловал ее, перекрестил и уехал.
Доктор, бывший тоже домашним
врачом Янсутского, не выдержал и
спросил его...
На деньги эти он нанял щегольскую квартиру, отлично меблировал ее; потом съездил за границу, добился там, чтобы в газетах было напечатано «О работах молодого русского
врача Перехватова»; сделал затем в некоторых медицинских обществах рефераты; затем, возвратившись в Москву, завел себе карету, стал являться во всех почти клубах, где заметно старался заводить знакомства, и злые языки (из медиков, разумеется) к этому еще прибавляли, что Перехватов нарочно заезжал в московский трактир ужинать, дружился там с половыми и, оделив их карточками своими, поручал им, что если кто из публики
спросит о докторе, так они на него бы указывали желающим и подавали бы эти вот именно карточки, на которых подробно было обозначено время, когда он у себя принимает и когда делает визиты.
Васса. Ну то-то… Федору письмо отвезешь. Наталье письмо — не показывай. Тотчас напишешь мне — как Федор.
Врачей спроси. Немецкий язык помнишь?
— Кто там, Аксинья? —
спросил я, свешиваясь с балюстрады внутренней лестницы (квартира у
врача была в двух этажах: вверху — кабинет и спальни, внизу — столовая, еще одна комната — неизвестного назначения — и кухня, в которой и помещалась эта Аксинья — кухарка — и муж ее, бессменный сторож больницы).
Когда мы вышли из-за стола, я
спросил докторшу об участи раздавленного Ватрушкина; женщина-врач точно обрадовалась моему вопросу и с торопливой улыбкой проговорила...
Я не пошел за ним: видеть его у постели моего бедного больного друга было свыше сил моих. Я кликнул своего человека и приказал ему тотчас же ехать в губернский город,
спросить там лучшего
врача и привезти его непременно. Что-то застучало в коридоре; я быстро отворил дверь.
Да-с, но в то же время это показывает, что они совершенно не понимают духа времени: я, по моей болезни, изъездил всю Европу, сталкивался с разными слоями общества и должен сказать, что весьма часто встречал взгляды и понятия, которые прежде были немыслимы; например-с: еще наши отцы и деды считали за величайшее несчастие для себя, когда кто из членов семейств женился на какой-нибудь актрисе, цыганке и тем более на своей крепостной; а нынче наоборот; один английский
врач, и очень ученый
врач, меня пользовавший, узнав мое общественное положение, с первых же слов
спросил меня, что нет ли у русской аристократии обыкновения жениться в близком родстве?
Кирилов стоял и молчал. Когда Абогин сказал еще несколько фраз о высоком призвании
врача, о самопожертвовании и проч., доктор
спросил угрюмо...
«Больной», с которым я имею дело как
врач, — это нечто совершенно другое, чем просто больной человек, — даже не близкий, а хоть сколько-нибудь знакомый; за этих я способен болеть душою, чувствовать вместе с ними их страдания; по отношению же к первым способность эта все больше исчезает; и я могу понять одного моего приятеля-хирурга, гуманнейшего человека, который, когда больной вопит под его ножом, с совершенно искренним изумлением
спрашивает его...
Я говорил окружавшим: «Поставьте больному клизму, положите припарку» и боялся, чтоб меня не вздумали
спросить: «А как это нужно сделать?» Таких «мелочей» нам не показывали: ведь это — дело фельдшеров, сиделок, а
врач должен только отдать соответственное приказание.
Один молодой
врач спросил знаменитого Сиденгама, «английского Гиппократа», какие книги нужно прочесть, чтобы стать хорошим
врачом.
«Читая эти два описания, — говорит профессор В. А. Манассеин, — не знаешь, чему более дивиться: тому ли хладнокровию, с которым экспериментатор дает сифилису развиться порезче для большей ясности картины и «чтобы показать больного большему числу
врачей», или же той начальнической логике, в силу которой подчиненного можно подвергнуть тяжкой, иногда смертельной болезни, даже не
спросив его согласия.
— Кондрашка! — равнодушно ответил
врач, укладывая ланцеты. — Федулов, — сказал он, обращаясь к фельдшеру, — ступай в дом пациента, там и останешься, будешь дежурить у кровати… А что Карл Хрестьяныч, дома?.. —
спросил он потом у будочника Маркелова, пришедшего на место не столько ради порядка, сколько из любопытства.
С самого начала моей литературной деятельности я издавал свои книги сам и не видел в этом никакого неудобства. В нескольких типографиях
спросишь смету, выберешь типографию, бумагу, сговоришься с книжным складом — и все. Помню раз, когда я жил в ссылке в Туле, ко мне приехал какой-то издатель из Москвы и предложил мне выпустить новым изданием сильно тогда шумевшие мои «Записки
врача».
Лев Николаевич обратился к домашнему
врачу, стал рассказывать о своем сердце,
спросил, продолжать ли принимать назначенные капли.
Врач взял его за пульс, а Лев Николаевич с покорным, детским ожиданием смотрел на него.
— Ах, подите вы с вашим лежаньем! Я вас
спрашиваю толком, русским языком: что мне делать? Вы
врач и должны мне помочь! Я страдаю! Каждую минуту мне кажется, что я начинаю беситься. Я не сплю, не ем, дело валится у меня из рук! У меня вот револьвер в кармане. Я каждую минуту его вынимаю, чтобы пустить себе пулю в лоб! Григорий Иваныч, ну да займитесь же мною бога ради! Что мне делать? Вот что, не поехать ли мне к профессорам?
— Что он, очень плох? —
спрашиваю я.
Врач не отвечает мне и обращается к хозяйке.
Я подхожу к
врачу и
спрашиваю, в каком положении больной.
Я опять подхожу к
врачу. И опять
спрашиваю, что больной.
— Что у вас болит? —
спрашивает его полицейский
врач.
Грубость и невоспитанность военно-медицинского начальства превосходила всякую меру. Печально, но это так: военные генералы в обращении с своими подчиненными были по большей части грубы и некультурны; но по сравнению с генералами-врачами они могли служить образцами джентльменства. Я рассказывал, как в Мукдене окликал д-р Горбацевич
врачей: «Послушайте, вы!» На обходе нашего госпиталя, инспектор нашей армии
спрашивает дежурного товарища...
Один солдат обратился к старшему
врачу полка с жалобою на боли в ногах, мешающие ходить. Наружных признаков не было,
врач раскричался на солдата и прогнал его. Младший полковой
врач пошел следом за солдатом, тщательно осмотрел его и нашел типическую, резко выраженную плоскую стопу. Солдат был освобожден. Через несколько дней этот же младший
врач присутствовал в качестве дежурного на стрельбе. Солдаты возвращаются, один сильно отстал, как-то странно припадает на ноги.
Врач спросил, что с ним.
В одном из наших полков открылся брюшной тиф. Корпусный
врач спросил полкового...
Главный
врач спросил встречного казака, как проехать в деревню Сахотаза, тот показал.
— Вы что, собственно, делаете? —
спрашивал я
врачей этих госпиталей.
— Эти фанзы заняты кем-нибудь? —
спросил часового главный
врач.
— А вы теперь куда? —
спросил я
врачей, которых мы сменяли.
Потянулись поля. На жнивьях по обе стороны темнели густые копны каоляна и чумизы. Я ехал верхом позади обоза. И видно было, как от повозок отбегали в поле солдаты, хватали снопы и бежали назад к повозкам. И еще бежали, и еще, на глазах у всех. Меня нагнал главный
врач. Я угрюмо
спросил его...
Генерал прошелся по бараку, останавливался перед неспящими больными и равнодушно
спрашивал: «Чем болен?» Главный
врач и смотритель почтительно следовали за ним. Уходя, генерал сказал...
Мне рассказывали, что еще под Дашичао Куропаткин, осматривая госпитали,
спросил одного главного
врача, почему при госпитале нет бани и хлебопекарни. Главный
врач замялся и ответил, что они не знают, долго ли тут придется простоять. Куропаткин твердо и спокойно заявил...
Другой раз, тоже в палате хроников, Трепов увидел солдата с хроническою экземою лица. Вид у больного был пугающий: красное, раздувшееся лицо с шелушащеюся, покрытою желтоватыми корками кожею. Генерал пришел в негодование и гневно
спросил главного
врача, почему такой больной не изолирован. Главный
врач почтительно объяснил, что эта болезнь незаразная. Генерал замолчал, пошел дальше. Уезжая, он поблагодарил главного
врача за порядок в госпитале.
— Ты какой части? — строго
спросил главный
врач.
Кроткий слепой ребенок пробудил в душе доброго толстяка самое живое сострадание, и под впечатлением этого чувства он написал письмо своему бывшему воспитаннику, который уже около семи лет изучал за границей медицину: подробно изложив всю историю слепоты несчастной девочки, он
спрашивал совета у князя Виталия, к какому
врачу обратиться для серьезного пользования малютки и кто из них может вернуть ей зрение.
— Скажите мне, пожалуйста, от кого же это зависит разрешить протопить вагон теперь? — в негодовании
спросил главный
врач.
Инспектор госпиталей Езерский — у этого было свое дело. Дежурит только что призванный из запаса молодой
врач. Он сидит в приемной за столом и читает газету. Вошел Езерский, прошелся по палатам раз, другой.
Врач посмотрел на него и продолжает читать. Езерский подходит и
спрашивает...
Через два дня приехали какие-то полковник и
врач,
спросили Султанова. Он вышел.