Неточные совпадения
Покуда шла эта неурядица, Калерия Степановна как-то изловчилась перестроить
старое аббатство. Туда и переселилась Милочка, по продаже Веригина, так как муж решительно отказался принять ее к себе. Вместе с нею перенесли в аббатство свои штаб-квартиры и
паны Туровский, Бандуровский и Мазуровский.
Но не далеким небом и не синим лесом любуется
пан Данило: глядит он на выдавшийся мыс, на котором чернел
старый замок.
Пан Данило ни слова и стал поглядывать на темную сторону, где далеко из-за леса чернел земляной вал, из-за вала подымался
старый замок. Над бровями разом вырезались три морщины; левая рука гладила молодецкие усы.
— Готов обед,
пан отец, сейчас поставим! Вынимай горшок с галушками! — сказала пани Катерина
старой прислужнице, обтиравшей деревянную посуду. — Постой, лучше я сама выну, — продолжала Катерина, — а ты позови хлопцев.
— Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз сделал, тому и навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на полшеляга: сказал, да и назад… Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно. Все это штуки
старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту ругнули на все бока! Эх, если бы я был царем или
паном великим, я бы первый перевешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам…
Это был жилец,
старый холостяк,
пан Уляницкий.
Самым
старым из этой шляхты был
пан Погорельский, живая летопись деревни, помнивший времена самостоятельной Польши. Он служил «панцырным товарищем» в хоругви какого-то
пана Холевинского или Голембиовского и участвовал в конфедерации. Ему было что-то около сотни лет.
Было знойно и тихо. В огороде качались желтые подсолнухи. К ним, жужжа, липли пчелы. На кольях
старого тына чернели опрокинутые горшки, жесткие листья кукурузы шелестели брюзгливо и сухо.
Старые глаза озирались с наивным удивлением: что это тут кругом? Куда девались панцырные товарищи,
пан Холевинский, его хоругвь, прежняя шляхта?..
Старая церковка принаряжалась к своему празднику первою зеленью и первыми весенними цветами, над городом стоял радостный звон колокола, грохотали «брички»
панов, и богомольцы располагались густыми толпами по улицам, на площадях и даже далеко в поле.
Надрываться над работой Коваль не любил: «А ну ее, у лис не убигнет тая работа…» Будет,
старый Коваль поробил на
пана.
Тут он спал лето и зиму с
старой собакой, Розкой, которую щенком украл шутки ради у одного венгерского
пана в 1849 году.
Тогда в залах
старого зáмка и вокруг него на острове брякало оружие, и
паны громкими криками сзывали гайдуков.
— Плохо, молодой человек, плохо! — говорил мне нередко
старый Януш из зáмка, встречая меня на улицах города в свите
пана Туркевича или среди слушателей
пана Драба.
Если только это была правда, то уже не подлежало спору, что организатором и руководителем сообщества не мог быть никто другой, как
пан Тыбурций Драб, самая замечательная личность из всех проблематических натур, не ужившихся в
старом зáмке.
«
Паны дерутся, а у хлопов чубы болят», — говорит
старая малороссийская пословица, и в настоящем случае она с удивительною пунктуальностью применяется на практике. Но только понимает ли заманиловский Авдей, что его злополучие имеет какую-то связь с «молчаливым тостом»? что от этого зависит война или мир, повышение или понижение курса, дороговизна или дешевизна, наличность баланса или отсутствие его?
7-гоапреля. Приехал новый исправник,
пан Чемерницкий, сам мне и визит сделал. О
старой ссоре моей за „много ли это“ и помина не делает.
Вот же, хлопче, будто и теперь я эту песню слышу и тех людей вижу: стоит козак с бандурой,
пан сидит на ковре, голову свесил и плачет; дворня кругом столпилась, поталкивают один другого локтями;
старый Богдан головой качает… А лес, как теперь, шумит, и тихо да сумно звенит бандура, а козак поет, как пани плачет над
паном над Иваном...
Вот уж и слуг таких теперь тоже на свете нету:
старый был человек, с дворней строгий, а перед
паном, как та собака.
— Ох,
пане,
пане, — говорит Опанас, — у нас говорят
старые люди: в сказке правда и в песне правда. Только в сказке правда — как железо: долго по свету из рук в руки ходило, заржавело… А в песне правда — как золото, что никогда его ржа не ест… Вот как говорят
старые люди!
—
Пане,
пане! — кричит голосом
старого Богдана. — Ой,
пане, отвори скорей! Вражий козак лихо задумал, видно: твоего коня в лес отпустил.
И вот они трое повернулись к Оксане. Один
старый Богдан сел в углу на лавке, свесил чуприну, сидит, пока
пан чего не прикажет. А Оксана в углу у печки стала, глаза опустила, сама раскраснелась вся, как тот мак середь ячменю. Ох, видно, чуяла небóга, что из-за нее лихо будет. Вот тоже скажу тебе, хлопче: уже если три человека на одну бабу смотрят, то от этого никогда добра не бывает — непременно до чуба дело дойдет, коли не хуже. Я ж это знаю, потому что сам видел.
—
Пан Кошут! бондзь-ну
пан ласков, зробь нам мазуречку… этакую… — Шульц закусил губу и проговорил: — Этакую, чтоб кровь
старая заговорила.
— Да, если бы это не был такой прекрасный молодой человек, я бы с ним поссорился,
пан Лопатин. Но я помню свою молодость, да кроме того,
старый солдат и теперь еще неравнодушен к глазам прекрасным…
— То есть воля
пана, — ответил он, пожимая плечами. — Я был очень доволен вами, милостивый государь. Я рад, когда в моем отеле проживают прекрасные, образованные люди…
Пан друг также художник? — спросил он, обращаясь ко мне с вторичным и весьма изящным поклоном. — Рекомендую себя: капитан Грум-Скжебицкий,
старый солдат.
Но ведь Панов-Бесприютный мог убежать не у него (у него вообще не бегали); он мог уйти с каторги или поселения, и, в этом случае встретившись с ним где-нибудь на тракту, полковник без сомнения дал бы ему рубль на дорогу и проводил бы
старого знакомца добрыми пожеланиями.
Однажды, в плохое время господства
старого пиджака,
пан грабя пришел покормиться к Бейгушу и увидал у него на письменном столе фотографическую акварельную карточку прехорошенькой женщины, обделанную в очень изящную рамочку.
Доказательства этому
пан Духинский находил между прочим и в том, что наши женщины отличаются маленькой ножкой — явный признак сродства с китаянками и что москали вовсе не подвержены ревматизму, который будто бы есть специальная болезнь цивилизованной Западной Европы; мы же до того монголы, что не можем даже чувствовать ревматической ломоты, и что, стало быть, в видах охранения цивилизованного мира надо восстановить на месте нынешней России
старую Польшу, а москалей прогнать за Урал в среднеазиатские степи.
Невдалеке от себя увидел он и тещу свою, Ланцюжиху, с одним заднепровским пасечником, о котором всегда шла недобрая молва, и
старую Одарку Швойду, торговавшую бубликами на Подольском базаре, с девяностолетним крамарем Артюхом Холозием, которого все почитали чуть не за святого: так этот окаянный ханжа умел прикидываться набожным и смиренником; и нищую калеку Мотрю, побиравшуюся по улицам киевским, где люди добрые принимали ее за юродивую и прозвали Дзыгой; а здесь она шла рука об руку с богатым скрягою,
паном Крупкою, которого незадолго перед тем казаки выжили из Киева и которого сами земляки его, ляхи, ненавидели за лихоимство.
— Паны-братья! По
старому обозному обычаю, людей так не казнили, как их теперь казнят. Кое-что в старину было лучше. Вы это сейчас же увидите. По
старому обозному обычаю, осужденному на смерть человеку оказывали милость: у осужденного спрашивали, что он хочет, не имеет ли он предсмертной просьбы? И если человек объявлял предсмертную просьбу, то исполняли, чего бы он ни попросил. Так и мы поступим.
7 апреля. Приехал новый исправник,
пан Непокойчицкий, сам мне и визит сделал. О
старой ссоре моей за „много ли это“ и помина не делает.
Тогда
старый Дукач еще больше разлютовался на весь народ и на самого пана-отца — и его самого не захотел крестить просить.
Это таки и была правда:
старая Керасивна, давно оставившая все свои слабости, хоть и жила честно и богобоязненно, но к исповеди не ходила. Нy и возродились опять толки, что она ведьма и что, может быть, и вправду пан-отец Савва хорош «за ее помогой».
Звал
старый Дукач и судейского паныча и дочку нашего покойного пана-отца, да никто не пошел.
И чем страстнее была привязанность к известной одалиске со стороны Степана Ивановича, тем бульшую нежность и заботу это лицо вызывало к себе со стороны его жены. Проходила страсть у Вишневского, и он «отъезжал за Супой», а Степанида Васильевна брала на себя заботу устроить
старую «утеху» и приуготовить новую, которая снова возвратила бы фарбованского
пана с того берега.