Неточные совпадения
Адвокаты и горные
инженеры пользовались в этом случае особенно громкой репутацией, потому что те и другие представляли для настоящих матерых игроков постоянную
статью дохода: они спускали тут все, что успели схватить своими цепкими руками на стороне.
Мои
статьи о подземной клоаке под Москвой наделали шуму. Дума постановила начать перестройку Неглинки, и дело это было поручено моему знакомому
инженеру Н. М. Левачеву, известному охотнику, с которым мы ездили не раз на зимние волчьи охоты.
Юлия после этого
стала как опущенная в воду; прокурор тоже выглядел как-то еще солиднее; даже беспечный
инженер был явно мрачен и все кусал себе ногти. Разговор тянулся вяло.
— Сделайте милость! — воскликнул
инженер. — Казна, или кто там другой, очень хорошо знает, что
инженеры за какие-нибудь триста рублей жалованья в год служить у него не
станут, а сейчас же уйдут на те же иностранные железные дороги, а потому и дозволяет уж самим нам иметь известные выгоды. Дай мне правительство десять, пятнадцать тысяч в год жалованья, конечно, я буду лучше постройки производить и лучше и честнее служить.
Салов, черный господин и
инженер стали играть. Прочие посетители, о которых говорил Салов, что-то не приезжали, а потому Павел все время разговаривал с правоведом.
По всему было заметно, что Илариону Захаревскому тяжело было слышать эти слова брата и стыдно меня; он переменил разговор и
стал расспрашивать меня об деревне моей и, между прочим, объявил мне, что ему писала обо мне сестра его, очень милая девушка, с которой, действительно, я встречался несколько раз; а
инженер в это время распорядился ужином и в своей маленькой, но прелестной столовой угостил нас отличными стерлядями и шампанским.
В октябре 1888 года по Москве разнесся слух о крушении царского поезда около станции Борки. Говорили смутно о злостном покушении. Москва волновалась. Потом из газет
стало известно, что катастрофа чудом обошлась без жертв. Повсюду служились молебны, и на всех углах ругали вслух
инженеров с подрядчиками. Наконец пришли вести, что Москва ждет в гости царя и царскую семью: они приедут поклониться древним русским святыням.
— Я ничего не знаю, или мало, — с тем же раздражением отвечал
инженер, — вы Лебядкина пьяным поите, чтоб узнавать. Вы и меня сюда привели, чтоб узнать и чтоб я сказал.
Стало быть, вы шпион!
На платформе раздался продолжительный звонок, возвещавший отход поезда с ближайшей станции. Между
инженерами произошло смятение. Андрей Ильич наблюдал из своего угла с насмешкой на губах, как одна и та же трусливая мысль мгновенно овладела этими двадцатью с лишком человеками, как их лица вдруг
стали серьезными и озабоченными, руки невольным быстрым движением прошлись по пуговицам сюртуков, по галстукам и фуражкам, глаза обратились в сторону звонка. Скоро в зале никого не осталось.
Крепко пожав друг другу руки, они с улыбкой расстались; один пошел в сторону, противоположную той, куда скрылся
инженер, другой — задумчиво напевая,
стал убирать посуду со столов.
— Да! Вы, в сущности, поэт, и вам надо учиться, чтобы
стать дельным
инженером…
Знакомое мне ущелье Черека уж
стало не то: вместо головоломного карниза, по которому мы тогда бедовали, проложена дорога, по которой ездили арбы. Кое-где рабочие разделывали дорогу. В том самом месте, где мы тогда остановились перед скалой, заградившей путь, стояла рабочая казарма и жил
инженер.
Приехал из Петербурга
инженер Виктор Иваныч, о существовании которого я уже
стал забывать.
Стало совсем темно, и улица мало-помалу опустела. В доме, что напротив, затихла музыка; отворились настежь ворота, и по нашей улице, балуясь, мягко играя бубенчиками, покатила тройка. Это
инженер с дочерью поехал кататься. Пора спать!
Болтаясь по колена в холодной грязи, надсаживая грудь, я хотел заглушить воспоминания и точно мстил себе за все те сыры и консервы, которыми меня угощали у
инженера; но все же, едва я ложился в постель, голодный и мокрый, как мое грешное воображение тотчас же начинало рисовать мне чудные, обольстительные картины, и я с изумлением сознавался себе, что я люблю, страстно люблю, и засыпал крепко и здорово, чувствуя, что от этой каторжной жизни мое тело
становится только сильнее и моложе.
Как-то за ужином мы вместе с
инженером съели целого омара. Возвращаясь потом домой, я вспомнил, что
инженер за ужином два раза сказал мне «любезнейший», и я рассудил, что в этом доме ласкают меня, как большого несчастного пса, отбившегося от своего хозяина, что мною забавляются и, когда я надоем, меня прогонят, как пса. Мне
стало стыдно и больно, больно до слез, точно меня оскорбили, и я, глядя на небо, дал клятву положить всему этому конец.
Он отошел от меня и даже головой не кивнул. Я поклонился ему и его дочери, читавшей газету, и вышел. На душе у меня было тяжело до такой степени, что когда сестра
стала спрашивать, как принял меня
инженер, то я не мог выговорить ни одного слова.
Пропусти госпожу эту! — приказал
инженер тому же сторожу, который приотворил дверь, и девушка сейчас же юркнула в нее; но, выйдя на платформу и как бы сообразив что-то такое, она быстро отошла от дверей и
стала за стоявшую в стороне толпу баб и мужиков.
— Достаточно и этих подлецов… Никуда не годен человек, — ну и валяй на сплав! У нас все уйдет. Нам ведь с них не воду пить. Нынче по заводам, с печами Сименса […с печами Сименса. — Сименс Фридрих, немецкий
инженер, усовершенствовал процесс варки
стали.] да разными машинами, все меньше и меньше народу нужно — вот и бредут к нам. Все же хоть из-за хлеба на воду заработает.
Сестра Татьяна вдруг привезла из Воргорода жениха, сухонького, рыжеватого человечка в фуражке
инженера; лёгкий, быстрый на ногу, очень весёлый, он был на два года моложе Татьяны, и, начиная с неё, все в доме сразу
стали звать его Митя. Он играл на гитаре, пел песни, одна из них, которую он распевал особенно часто, казалась Якову обидной для сестры и очень возмущала мать.
Некогда оно принадлежало так называемому «хозяину», и вдобавок еще
инженеру,
стало быть, человеку, не лишенному хотя некоторых прикладных знаний.
Стали говорить, что надо бы сделать обыск у Лычковых и у Володьки, и тогда клещи и уздечки нашлись у
инженера в саду под забором: кто-то подбросил.
Инженер, по-видимому,
стал раздражителен, мелочен и в каждом пустяке уже видел кражу или покушение.
В третьем часу вместе обедают, вечером вместе готовят уроки и плачут. Укладывая его в постель, она долго крестит его и шепчет молитву, потом, ложась спать, грезит о том будущем, далеком и туманном, когда Саша, кончив курс,
станет доктором или
инженером, будет иметь собственный большой дом, лошадей, коляску, женится и у него родятся дети… Она засыпает и все думает о том же, и слезы текут у нее по щекам из закрытых глаз. И черная кошечка лежит у нее под боком и мурлычет...
Когда мы вернулись в барак,
инженер стал упрашивать меня, чтобы я лег непременно на его кровать.
— С какой же
стати мы будем принимать? — кричал фон Штенберг. — Это нас не касается! Поезжай к
инженеру Чалисову! От кого это котлы?
Лицо его по-прежнему выражало мозговую лень, и, по-видимому, рассказ Ананьева не тронул его нисколько. Только когда
инженер, отдохнувши минутку, опять принялся развивать свою мысль и повторять то, что уже было сказано им вначале, студент раздраженно поморщился, встал из-за стола и отошел к своей кровати. Он постлал постель и
стал раздеваться.
Повздорили, ссора
становилась все крупнее, и
инженер дал Андрееву пощечину.
Инженер рассыпался в извинениях. Помирились, вместе сели в буфете за стол и
стали пить.
В вокзальной уборной Андреев
стал вызывающе задирать зашедшего туда
инженера (в пьяном виде он был несносен и забиячлив).
Цыгане пели, свистали, плясали… В исступлении, которое иногда овладевает очень богатыми, избалованными «широкими натурами», Фролов
стал дурить. Он велел подать цыганам ужин и шампанского, разбил матовый колпак у фонаря, швырял бутылками в картины и зеркала, и всё это, видимо, без всякого удовольствия, хмурясь и раздраженно прикрикивая, с презрением к людям, с выражением ненавистничества в глазах и в манерах. Он заставлял
инженера петь solo, поил басов смесью вина, водки и масла…
Знакомство завязалось, и вскоре молодой
инженер стал чуть не ежедневным гостем Троицкого, а спустя немного времени уже хозяйничал в нем, на правах близкого к Дарье Ниеолаевне человека.
Вышла Лелька из столовой. Захотелось ей пройтись. Осенние дни все стояли солнечные и сухие. Солнышко ласково грело. Неприятный осадок был в душе от всего, что говорил
инженер Сердюков; хотелось встряхнуться, всполоснуть душу, смыть осадок. Так все трезво, так все сухо. Так буднично и серо
становится, так смешно
становится чем-нибудь увлекаться. Даже Буераков — и тот давал душе больше подъема, чем этот насмешливый, до самого нутра трезвый человек, более, однако, нужный для завода, чем тысяча Буераковых.