Неточные совпадения
Кривоногий
кузнец забежал в тыл той группы, которая тянула прямо от колокольни, и
стал обматывать конец веревки вокруг толстого ствола ветлы, у корня ее; ему помогал парень в розовой рубахе. Веревка, натягиваясь все туже, дрожала, как струна, люди отскакивали от нее,
кузнец рычал...
— Готово, — с радостью объявил Косарев и усердно начал хвалить
кузнеца: — Крепче новой
стала ось; ну и мастер!
Это, конечно, только о мужчинах: у женщин ведь и не бывает сильного ума, по — нынешнему, — им, видите ли, природа отказала в этом, как отказала
кузнецам в нежном цвете лица, портным — в стройности
стана, сапожникам — в тонком обонянии, — это все природа.
«Так, это она! стоит, как царица, и блестит черными очами! Ей рассказывает что-то видный парубок; верно, забавное, потому что она смеется. Но она всегда смеется». Как будто невольно, сам не понимая как, протерся
кузнец сквозь толпу и
стал около нее.
Кузнец подошел ближе, взял ее за руку; красавица и очи потупила. Еще никогда не была она так чудно хороша. Восхищенный
кузнец тихо поцеловал ее, и лицо ее пуще загорелось, и она
стала еще лучше.
Может быть, долго еще бы рассуждал
кузнец, если бы лакей с галунами не толкнул его под руку и не напомнил, чтобы он не отставал от других. Запорожцы прошли еще две залы и остановились. Тут велено им было дожидаться. В зале толпилось несколько генералов в шитых золотом мундирах. Запорожцы поклонились на все стороны и
стали в кучу.
— Что мне до матери? ты у меня мать, и отец, и все, что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «
Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, все отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и
станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу, — сказал бы я царю, — ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
Помню, эти слова меня точно пронзили… И для чего он их проговорил и как пришли они ему в голову? Но вот труп
стали поднимать, подняли вместе с койкой; солома захрустела, кандалы звонко, среди всеобщей тишины, брякнули об пол… Их подобрали. Тело понесли. Вдруг все громко заговорили. Слышно было, как унтер-офицер, уже в коридоре, посылал кого-то за
кузнецом. Следовало расковать мертвеца…
Пашка визжал на весь двор и дрягал ногами, а верёвка всё шлёпалась об его спину. Илья со странным удовольствием слушал болезненные и злые крики своего врага, но слова
кузнеца наполнили его сознанием своего превосходства над Пашкой, и тогда ему
стало жаль мальчика.
Крик его, как плетью, ударил толпу. Она глухо заворчала и отхлынула прочь.
Кузнец поднялся на ноги, шагнул к мёртвой жене, но круто повернулся назад и — огромный, прямой — ушёл в кузню. Все видели, что, войдя туда, он сел на наковальню, схватил руками голову, точно она вдруг нестерпимо заболела у него, и начал качаться вперёд и назад. Илье
стало жалко
кузнеца; он ушёл прочь от кузницы и, как во сне,
стал ходить по двору от одной кучки людей к другой, слушая говор, но ничего не понимая.
— С ружьём-то? — горячо воскликнул Илья. — Да я, когда большой вырасту, я зверей не побоюся!.. Я их руками душить
стану!.. Я и теперь уж никого не боюсь! Здесь — житьё тугое! Я хоть и маленький, а вижу! Здесь больнее дерутся, чем в деревне!
Кузнец как треснет по башке, так там аж гудит весь день после того!..
— Ого-о! — сказал Евсей, когда присмотрелся. Город, вырастая,
становился всё пестрей. Зелёный, красный, серый, золотой, он весь сверкал, отражая лучи солнца на стёклах бесчисленных окон и золоте церковных глав. Он зажигал в сердце ожидание необычного. Стоя на коленях, Евсей держался рукою за плечо дяди и неотрывно смотрел вперёд, а
кузнец говорил ему...
У соседей
кузнеца была слепая девочка Таня. Евсей подружился с нею, водил её гулять по селу, бережно помогал ей спускаться в овраг и тихим голосом рассказывал о чём-то, пугливо расширяя свои водянистые глаза. Эта дружба была замечена в селе и всем понравилась, но однажды мать слепой пришла к дяде Петру с жалобой, заявила, что Евсей напугал Таню своими разговорами, теперь девочка не может оставаться одна, плачет, спать
стала плохо, во сне мечется, вскакивает и кричит.
Стал Костик без жены все разъезжать по ночам верхом на барской лошади к своим приятелям по обапольности, и познакомился он у почтового
кузнеца с однодворцем Прокудиным.
— Что больно пужлив
стал? — спросил
кузнец, обивая шапку и собираясь распоясываться.
— Нет, братцы, я вот что задумал, — говорил, подмигнув Вуколу,
кузнец, чистя ногтем горячую картофелину. — Я вот
стану к солдатке ходить.
Далее словоохотливая рассказчица распространялась обыкновенно о том, как вообще мертвецы ненавидят живых людей за то, что последние остаются на земле как бы взамен их и пользуются всеми мирскими благами и удовольствиями. Она присовокупляла, тут же в доказательство справедливости слов своих, что всем известный
кузнец Дрон вскоре после смерти
стал являться в селе, пугал всех, и что кума Татьяна сама, своими глазами, видела его раз за барским овином.
И, сами не зная почему,
стали серьезны веселые стрельцы, бросили веревки своих беззаботно тилилинькавших колоколов и хмуро, с неудовольствием на свою непонятную печаль, слушали дикий рев колокола и смотрели на обезумевшего
кузнеца.
Патап Максимыч только и думает о будущих миллионах. День-деньской бродит взад и вперед по передней горнице и думает о каменных домах в Петербурге, о больницах и богадельнях, что построит он миру на удивление, думает, как он мели да перекаты на Волге расчистит, железные дороги как строить зачнет… А миллионы все прибавляются да прибавляются… «Что ж, — думает Патап Максимыч, — Демидов тоже
кузнецом был, а теперь посмотри-ка, чем
стали Демидовы! Отчего ж и мне таким не быть… Не обсевок же я в поле какой!..»
Всей силой наперли миршенские! Не устоять бы тут якимовским, втоптали бы их миршенцы в грязную речку, но откуда ни возьмись два брата родных Сидор да Панкратий, сыновья якимовского
кузнеца Степана Мотовилова. Наскоро
стали они строить порушенную стену, быстро расставили бойцов кого направо, кого налево, а на самой середке сами
стали супротив Алеши Мокеева, что последний из хоровода ушел, — больно не хотелось ему расставаться с бедной сироткою Аннушкой.
Наложили доски и лошадь вытащили, а Мифим увидал, что это ему чем-то грозит, и сделал диверсию: он съехал от
кузнеца и повернул все свое направление на другую
стать.
— Что пузо, что брюхо, — мясо-то одно. А
кузнеца, свет мой, прикрутили к сосне,
стали его на медные шипы подковывать. Да, спасибо, догадался: через левое плечо себя обсвистал да черным словом три раза навыворот выругался, — только тем его и отшиб… С неделю опосля того на пятку ступить не мог.
— Эх, сынок, ясная кокарда!
Стало быть, ты про беду нашу и не слыхал? Какие тут грибы да малина, ежели в лес не то что дите — и сам
кузнец шагу теперь не ступит…
Груня видела все.
Стало ей жаль барышни, и она решилась было не исполнить приказ Липмана; но мысль о заводах, куда сошлют ее и где отдадут за какого-нибудь горбатого, кривого
кузнеца, придала ей жестокой твердости. Она сотворила крестное знамение, как бы умывая себе руки в невольном преступлении, прочла молитву, подошла на цыпочках к постели барышни, не смея перевесть дыхание от страха, что делает худое дело, и от страха, что Мариорица того и гляди может проснуться.