Неточные совпадения
Няня вдруг заплакала и опять
стала целовать ее руку.
Они были на другом конце леса, под старою липой, и звали его. Две фигуры в темных платьях (они прежде были в светлых) нагнувшись стояли над чем-то. Это были Кити и
няня. Дождь уже переставал, и начинало светлеть, когда Левин подбежал к ним. У
няни низ платья был сух, но на Кити платье промокло насквозь и всю облепило ее. Хотя дождя уже не было, они всё еще стояли в том же положении, в которое они
стали, когда разразилась гроза. Обе стояли, нагнувшись над тележкой с зеленым зонтиком.
«Ах!
няня, сделай одолженье». —
«Изволь, родная, прикажи».
«Не думай… право… подозренье…
Но видишь… ах! не откажи». —
«Мой друг, вот Бог тебе порука». —
«Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О… к тому…
К соседу… да велеть ему,
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня…» —
«Кому же, милая моя?
Я нынче
стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть...
Татьяна, по совету
няниСбираясь ночью ворожить,
Тихонько приказала в бане
На два прибора стол накрыть;
Но
стало страшно вдруг Татьяне…
И я — при мысли о Светлане
Мне
стало страшно — так и быть…
С Татьяной нам не ворожить.
Татьяна поясок шелковый
Сняла, разделась и в постель
Легла. Над нею вьется Лель,
А под подушкою пуховой
Девичье зеркало лежит.
Утихло всё. Татьяна спит.
—
Няня! Не видишь, что ребенок выбежал на солнышко! Уведи его в холодок; напечет ему головку — будет болеть, тошно сделается, кушать не
станет. Он этак у тебя в овраг уйдет!
Среди молодой своей команды
няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси. Настало время обеда. Алексей хлопнул пробкой, начались тосты за Русь, за Лицей, за отсутствующих друзей и за нее. [За нее — за революцию.] Незаметно полетела в потолок и другая пробка; попотчевали искрометным
няню, а всех других — хозяйской наливкой. Все домашнее население несколько развеселилось; кругом нас
стало пошумнее, праздновали наше свидание.
— Так, — и рассказать тебе не умею, а как-то сразу тяжело мне
стало. Месяц всего дома живу, а все, как
няня говорит, никак в стих не войду.
Девушки
стали одеваться,
няня помогала то той, то другой.
Бахарева прогостила у подруги четверо суток и
стала собираться в Дом. В это время произошла сцена:
няня расплакалась и Христом-богом молила Лизу не возвращаться.
Наконец мать обратила на нас внимание и
стала говорить с нами, то есть собственно со мною, потому что сестра была еще мала и не могла понимать ее слов, даже скоро ушла в детскую к своей
няне.
В зале тетушка разливала чай,
няня позвала меня туда, но я не хотел отойти ни на шаг от матери, и отец, боясь, чтобы я не расплакался, если
станут принуждать меня, сам принес мне чаю и постный крендель, точно такой, какие присылали нам в Уфу из Багрова; мы с сестрой (да и все) очень их любили, но теперь крендель не пошел мне в горло, и, чтоб не принуждали меня есть, я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала мать.
Сестрица
стала проситься со мной, и как уженье было всего шагах в пятидесяти, то отпустили и ее с
няней посмотреть на наше рыболовство.
Мы уселись в карете по-прежнему и взяли к себе
няню, которая опять
стала держать на руках мою сестрицу.
Потом дня через два старушка
няня заметила пропажу и
стала соваться по углам, везде разыскивая куклу.
Когда я
стал поправляться, заболел у меня ребенок скарлатиной. Лечили его А.П. Чехов и А.И. Владимиров. Только поправился он — заболела сыпным тифом
няня. Эти болезни были принесены мной из трущоб и моими хитрованцами.
— Не, отец мой, ваших-то русских я бы давно перевешал, кабы царь был. Только резать и умеют. Так-то нашего казака Баклашева не-человеком сделали, ногу отрезали.
Стало, дураки. На чтò теперь Баклашев годится? Нет, отец мой, в горах дохтура есть настоящие. Так-то Гирчика,
няню моего, в походе ранили в это место, в грудь, так дохтура ваши отказались, а из гор приехал Саиб, вылечил. Травы, отец мой, знают.
Няня пошла наверх в спальню и, взглянув на больную, сунула ей в руки зажженную восковую свечу. Саша в ужасе суетилась и умоляла, сама не зная кого, сходить за папой, потом надела пальто и платок и выбежала на улицу. От прислуги она знала, что у отца есть еще другая жена и две девочки, с которыми он живет на Базарной. Она побежала влево от ворот, плача и боясь чужих людей, и скоро
стала грузнуть в снегу и зябнуть.
Соня(
становится перед
няней на колени и прижимается к ней). Нянечка! Нянечка!
И в самом деле, с какой
стати тут
няня и что ей у меня делать?..
Няня. Есть чего жалеть. Сказал ли он доброе слово кому, вот второй месяц в доме — только зубы скалит (передразнивая). Всех, кажется, пересмеял (с племянницей с вашей; да девкам от него прохода нет.) Нечесаный, а туда же липнет. Я уж Дуняшу научила: как он к тебе
станет приставать, ты его по лицу, чтоб с синяком к обеду пришел. Пускай спросят — отчего? Да опять — что ж это? Одевать мы его взялись — что ли? Все постельное белье наше.
Няня. И то мы примечаем, что во всем доме другие порядки пошли. (И барин другой
стал, посмирнел совсем, и учителя стюдента взяли заместо немца, и Катерине-то Матвевне волю дали, и детей всех распустили. Все другое
стало, все по-новому пошло!)
Няня. Вы что, вы так, по доброте своей. А вот на барина, так часто дивлюсь… (Молчит, качает головой и разводит руками.)Что сделалось? Совсем другой человек. Как вспомнишь прежнее-то: был ли день, чтоб Сашка-камердин без битья одел; был ли староста, чтобы в
стан не свозили…
Няня. Да вот не
станет за вас, а за Любовь Ивановну посватается. Вот как пятьсот душ, так ему тожественно очень, а тридцать душ, так не тожественно совсем.
Няня. А по моему глупому суждению, Катерина Матвевна, матушка, он испытывать ничего не
станет. Любовь Ивановна — барышня молоденькая, хорошенькая, да за ней пятьсот душ. А вы все и постарше, и на тридцать душ он не польстится… Стюдент — вот это так.
«Да ты какой-то бесноватый
стал — перекрестись, что ты это», — говаривала мне старая
няня.
То же и с Кити. «Кити сердцем знала, что не только ребенок ее узнает
няню, но что он все знает и понимает, и знает, и понимает еще много такого, чего никто не знает, и что она, мать, сама узнала и
стала понимать только благодаря ему».
Брат Вася не верил, что я уезжаю, до тех пор пока
няня и наш кучер Андрей не принесли из кладовой старый чемоданчик покойного папы, а мама
стала укладывать в него мое белье, книги и любимую мою куклу Лушу, с которой я никак не решилась расстаться.
Няня туда же сунула мешок вкусных деревенских коржиков, которые она так мастерски стряпала, и пакетик малиновой смоквы, тоже собственного ее приготовления. Тут только, при виде всех этих сборов, горько заплакал Вася.
Я попробовала последовать ее примеру и не могла. Мама, Вася,
няня — все они, мои дорогие, стояли как живые передо мной. Ясно слышались мне прощальные напутствия моей мамули, звонкий, ребяческий голосок Васи, просивший: «Не уезжай, Люда», — и мне
стало так тяжело и больно в этом чужом мне, мрачном дортуаре, между чужими для меня девочками, что я зарылась в подушку головой и беззвучно зарыдала.
Горькие слезы хлынули из глаз девочки. Она бросилась на пол с громким рыданием, звала маму,
няню, Павлика, как будто они могли услышать ее за несколько десятков верст. Разумеется, никто не приходил и никто не откликался на её крики. Тогда Тася вскочила на ноги и, подбежав к плотно запертой двери, изо всей силы
стала колотить в нее ногами, крича во все горло...
— Ах, нет, неправда! — снова зазвенел серебристый голосок Леночки, —
няня говорит, что даже видела одну из них. Она выплыла там, где растут лилии у нас на пруду, и пела что-то очень печальное и заунывное. У неё были распущенные волосы и белое платье. Это было очень, очень страшно,
няня говорит… Она как увидела ее, то тотчас же
стала читать молитву.
Сморщив свое хорошенькое личико в гримасу, Юрик
стал вдруг необычайно похож на свою ворчунью-нянюшку, а когда он вдобавок заговорил, очень удачно подделываясь под ее тон и манеру: «Ишь ты, какой лыцарь выискался! Ты мне лучше скажи, где ты штаны продырявил», то слепая Лидочка и сама
няня не могли не засмеяться забавной выходке шалуна.
Старушка
няня, единственная крепостная князя Дмитрия, на попечение которой отданы были обе малютки, помещалась вместе с девочками в детской, рядом с кабинетом и спальней отца, которого после смерти жены подагра
стала часто и надолго приковывать к постели и креслу на колесах.
— Да нет же,
няня, я говорю только правду. Уж давно я люблю его… Оттого мне и недужилось. Как
стал он ходить, мне и полегчало, а не от его снадобья.
Словам этим муж не придал никакого значения. Он не верит ни в какие предчувствия и к тому же отлично знает, что женщины в интересном положении любят капризничать и вообще предаваться мрачным мыслям. Прошел день, и жена опять ему о том, что умрет тотчас же после родов, и потом каждый день всё о том же, а он смеялся и обзывал ее бабой, гадалкой, кликушей. Близкая смерть
стала idee fixe жены. Когда муж не слушал ее, она шла в кухню и говорила там о своей смерти с
няней и кухаркой...
Он продолжал посматривать на «красавицу-барышню», как он звал Марью Андреевну, масляно-плотоядными глазами, но та, под впечатлением обрушившего на нее горя и опасения за исход болезни любимой
няни, не замечала этого, как не замечала и некоторой фамильярности обращения с ней, которую
стал позволять себе горбун.
Компаньонка Зинаиды Павловны не была взята князем в деревню и перешла в дом князя Дмитрия Павловича, на место умершей
няни, и
стала ходить за детьми князя и заведывать его хозяйством.
Валя побежал к
няне и
стал просить у нее тридцать копеек.
Няня сказала, что довольно двадцать, и достала ему из сундучка деньги. И он, обходя отца, который только что встал после вчерашней тяжелой ночи, курил и читал газеты, отдал двугривенный девочкам и, пересыпав ягоды в тарелку, напустился на них.
— Бог помилует, никогда дохтура не нужны, — говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофною гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула;
няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись
стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
Тогда я взяла на себя, оставила его и
стала с
няней поднимать других детей, а ему сказала, что я не люблю его.