Неточные совпадения
Львов в домашнем сюртуке
с поясом, в замшевых ботинках сидел на кресле и в pince-nez
с синими
стеклами читал книгу, стоявшую на пюпитре, осторожно на отлете держа красивою
рукой до половины испеплившуюся сигару.
Ее высокая дверь
с мутным
стеклом вверху была обыкновенно заперта, но защелка замка слабо держалась в гнезде створок; надавленная
рукой, дверь отходила, натуживалась и раскрывалась.
Из-за угла вышли под
руку два студента, дружно насвистывая марш, один из них уперся ногами в кирпичи панели и вступил в беседу
с бабой, мывшей
стекла окон, другой, дергая его вперед, уговаривал...
А когда подняли ее тяжелое
стекло, старый китаец не торопясь освободил из рукава
руку, рукав как будто сам, своею силой, взъехал к локтю, тонкие, когтистые пальцы старческой, железной
руки опустились в витрину, сковырнули
с белой пластинки мрамора большой кристалл изумруда, гордость павильона, Ли Хунг-чанг поднял камень на уровень своего глаза, перенес его к другому и, чуть заметно кивнув головой, спрятал
руку с камнем в рукав.
Он сделал это на следующий день; тотчас же после завтрака пошел к ней наверх и застал ее одетой к выходу в пальто, шляпке,
с зонтиком в
руках, — мелкий дождь лизал
стекла окон.
Озябшими
руками Самгин снял очки, протер
стекла, оглянулся: маленькая комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета у стен, шкаф
с книгами, фисгармония, на стене большая репродукция
с картины Франца Штука «Грех» — голая женщина,
с грубым лицом, в объятиях змеи, толстой, как водосточная труба, голова змеи — на плече женщины.
Тонкие
руки с кистями темных пальцев двигались округло, легко, расписанное лицо ласково морщилось, шевелились белые усы, и за
стеклами очков серенькие зрачки напоминали о жемчуге риз на иконах.
Летний дождь шумно плескал в
стекла окон, трещал и бухал гром, сверкали молнии, освещая стеклянную пыль дождя; в пыли подпрыгивала черная крыша
с двумя гончарными трубами, — трубы были похожи на воздетые к небу
руки без кистей. Неприятно теплая духота наполняла зал, за спиною Самгина у кого-то урчало в животе, сосед
с левой
руки после каждого удара грома крестился и шептал Самгину, задевая его локтем...
Именно в эту минуту явился Тагильский. Войдя в открытую дверь, он захлопнул ее за собою
с такой силой, что тонкие стенки барака за спиною Самгина вздрогнули, в рамах заныли, задребезжали
стекла, но дверь
с такой же силой распахнулась, и вслед за Тагильским вошел высокий рыжий офицер со
стеком в правой
руке.
— Уйди, — повторила Марина и повернулась боком к нему, махая
руками. Уйти не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно высокой груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека
с глазами из
стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят на эту фигурку, —
руки ее поднялись к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула головою, бросилась на тахту и крикнула пьяным голосом, топая голыми ногами...
Самгин видел, как разломились двери на балконе дворца, блеснул лед
стекол, и из них явилась знакомая фигурка царя под
руку с высокой, белой дамой.
Она величественно отошла в угол комнаты, украшенный множеством икон и тремя лампадами, села к столу, на нем буйно кипел самовар, исходя обильным паром, блестела посуда, комнату наполнял запах лампадного масла, сдобного теста и меда. Самгин
с удовольствием присел к столу, обнял ладонями горячий стакан чая. Со стены, сквозь запотевшее
стекло, на него смотрело лицо бородатого царя Александра Третьего, а под ним картинка: овечье стадо пасет благообразный Христос,
с длинной палкой в
руке.
На ночь он уносил рисунок в дортуар, и однажды, вглядываясь в эти нежные глаза, следя за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье в груди, так захватило ему дыханье, что он в забытьи,
с закрытыми глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими
руками к тому месту, где было так тяжело дышать.
Стекло хрустнуло и со звоном полетело на пол…
Мне видится длинный ряд бедных изб, до половины занесенных снегом. По тропинке
с трудом пробирается мужичок в заплатах. У него висит холстинная сума через плечо, в
руках длинный посох, какой носили древние. Он подходит к избе и колотит посохом, приговаривая: «Сотворите святую милостыню». Одна из щелей, закрытых крошечным
стеклом, отодвигается, высовывается обнаженная загорелая
рука с краюхою хлеба. «Прими, Христа ради!» — говорит голос.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках
с огромными круглыми
стеклами, державшихся только на носу. В
руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял
с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
Зачем употреблять вам все
руки на возделывание риса? употребите их на добывание металлов, а рису вам привезут
с Зондских островов — и вы будете богаче…» — «Да, — прервал Кавадзи, вдруг подняв свои широкие веки, — хорошо, если б иностранцы возили рыбу,
стекло да рис и тому подобные необходимые предметы; а как они будут возить вон этакие часы, какие вы вчера подарили мне, на которые у нас глаза разбежались, так ведь японцы вам отдадут последнее…» А ему подарили прекрасные столовые астрономические часы, где кроме обыкновенного циферблата обозначены перемены луны и вставлены два термометра.
Митя встал и подошел к окну. Дождь так и сек в маленькие зеленоватые
стекла окошек. Виднелась прямо под окном грязная дорога, а там дальше, в дождливой мгле, черные, бедные, неприглядные ряды изб, еще более, казалось, почерневших и победневших от дождя. Митя вспомнил про «Феба златокудрого» и как он хотел застрелиться
с первым лучом его. «Пожалуй, в такое утро было бы и лучше», — усмехнулся он и вдруг, махнув сверху вниз
рукой, повернулся к «истязателям...
Я вскочил
с постели, вышиб ногами и плечами обе рамы окна и выкинулся на двор, в сугроб снега. В тот вечер у матери были гости, никто не слыхал, как я бил
стекла и ломал рамы, мне пришлось пролежать в снегу довольно долго. Я ничего не сломал себе, только вывихнул
руку из плеча да сильно изрезался
стеклами, но у меня отнялись ноги, и месяца три я лежал, совершенно не владея ими; лежал и слушал, как всё более шумно живет дом, как часто там, внизу, хлопают двери, как много ходит людей.
Он пересмотрел уже все картинки на стенах: и Леду
с лебедем, и купанье на морском берегу, и одалиску в гареме, и сатира, несущего на
руках голую нимфу, но вдруг его внимание привлек полузакрытый портьерой небольшой печатный плакат в рамке и за
стеклом.
Было холодно, в
стекла стучал дождь, казалось, что в ночи, вокруг дома ходят, подстерегая, серые фигуры
с широкими красными лицами без глаз,
с длинными
руками. Ходят и чуть слышно звякают шпорами.
И каждую ночь он проходил мимо окон Шурочки, проходил по другой стороне улицы, крадучись, сдерживая дыхание,
с бьющимся сердцем, чувствуя себя так, как будто он совершает какое-то тайное, постыдное воровское дело. Когда в гостиной у Николаевых тушили лампу и тускло блестели от месяца черные
стекла окон, он притаивался около забора, прижимал крепко к груди
руки и говорил умоляющим шепотом...
В два часа пополуночи арестант, дотоле удивительно спокойный и даже заснувший, вдруг зашумел, стал неистово бить кулаками в дверь,
с неестественною силой оторвал от оконца в дверях железную решетку, разбил
стекло и изрезал себе
руки.
Другие стояли между них торчком и, держа в
руках свои шайки, мылись стоя; грязная вода
стекала с них прямо на бритые головы сидевших внизу.
Ее вопли будили меня; проснувшись, я смотрел из-под одеяла и со страхом слушал жаркую молитву. Осеннее утро мутно заглядывает в окно кухни, сквозь
стекла, облитые дождем; на полу, в холодном сумраке, качается серая фигура, тревожно размахивая
рукою;
с ее маленькой головы из-под сбитого платка осыпались на шею и плечи жиденькие светлые волосы, платок все время спадал
с головы; старуха, резко поправляя его левой
рукой, бормочет...
Гулкий шум мягкими неровными ударами толкался в
стёкла, как бы желая выдавить их и налиться в комнату. Евсей поднялся на ноги, вопросительно и тревожно глядя на Векова, а тот издали протянул
руку к окну, должно быть, опасаясь, чтобы его не увидали
с улицы, открыл форточку, отскочил в сторону, и в ту же секунду широкий поток звуков ворвался, окружил шпионов, толкнулся в дверь, отворил её и поплыл по коридору, властный, ликующий, могучий.
Во время этого сна, по
стеклам что-то слегка стукнуло раз-другой, еще и еще. Долинский проснулся, отвел
рукою разметавшиеся волосы и взглянул в окно. Высокая женщина, в легком белом платье и коричневой соломенной шляпе, стояла перед окном, подняв кверху
руку с зонтиком, ручкой которого она только стучала в верхнее
стекло окна. Это не была золотистая головка Доры — это было хорошенькое, оживленное личико
с черными, умными глазками и французским носиком. Одним словом, это была Вера Сергеевна.
Тогда только что приступили к работам по постройке канала. Двое рабочих подняли на улице железную решетку колодца, в который
стекают вода и нечистоты
с улиц. Образовалось глубокое, четырехугольное,
с каменными, покрытыми грязью стенами отверстие, настолько узкое, что
с трудом в него можно было опуститься. Туда спустили длинную лестницу. Один из рабочих зажег бензиновую лампочку и, держа ее в одной
руке, а другой придерживаясь за лестницу, начал спускаться.
Мы прошли сквозь ослепительные лучи зал, по которым я следовал вчера за Попом в библиотеку, и застали Ганувера в картинной галерее.
С ним был Дюрок, он ходил наискось от стола к окну и обратно. Ганувер сидел, положив подбородок в сложенные на столе
руки, и задумчиво следил, как ходит Дюрок. Две белые статуи в конце галереи и яркий свет больших окон из целых
стекол, доходящих до самого паркета, придавали огромному помещению открытый и веселый характер.
Когда Федосей, пройдя через сени, вступил в баню, то остановился пораженный смутным сожалением; его дикое и грубое сердце сжалось при виде таких прелестей и такого страдания: на полу сидела, или лучше сказать, лежала Ольга, преклонив голову на нижнюю ступень полкá и поддерживая ее правою
рукою; ее небесные очи, полузакрытые длинными шелковыми ресницами, были неподвижны, как очи мертвой, полны этой мрачной и таинственной поэзии, которую так нестройно, так обильно изливают взоры безумных; можно было тотчас заметить, что
с давних пор ни одна алмазная слеза не прокатилась под этими атласными веками, окруженными легкой коришневатой тенью: все ее слезы превратились в яд, который неумолимо грыз ее сердце; ржавчина грызет железо, а сердце 18-летней девушки так мягко, так нежно, так чисто, что каждое дыхание досады туманит его как
стекло, каждое прикосновение судьбы оставляет на нем глубокие следы, как бедный пешеход оставляет свой след на золотистом дне ручья; ручей — это надежда; покуда она светла и жива, то в несколько мгновений следы изглажены; но если однажды надежда испарилась, вода утекла… то кому нужда до этих ничтожных следов, до этих незримых ран, покрытых одеждою приличий.
На скамье, под окном кухни, сидел согнувшись Мирон; в одной его
руке дымилась папироса, другою он раскачивал очки свои, блестели
стёкла, тонкие золотые ниточки сверкали в воздухе; без очков нос Мирона казался ещё больше. Яков молча сел рядом
с ним, а отец, стоя посреди двора, смотрел в открытое окно, как нищий, ожидая милостыни. Ольга возвышенным голосом рассказывала Наталье, глядя в небо...
Вот он идёт рядом
с Мироном по двору фабрики к пятому корпусу, этот корпус ещё только вцепился в землю, пятый палец красной кирпичной лапы; он стоит весь опутанный лесами, на полках лесов возятся плотники, блестят их серебряные топоры, блестят
стеклом и золотом очки Мирона, он вытягивает
руку, точно генерал на старинной картинке ценою в пятачок, Митя, кивая головою, тоже взмахивает
руками, как бы бросая что-то на землю.
Ходила, держа голову неподвижно, и хотя на носу её красовались очки
с толстыми
стёклами, она жила наощупь, тыкая в пол палкой, простирая правую
руку вперёд.
Пока
стекала вода, смывая пену
с покрасневших от щетки
рук, я задавал Анне Николаевне незначительные вопросы, вроде того, давно ли привезли роженицу, откуда она…
Рука Пелагеи Ивановны откинула одеяло, и я, присев на край кровати, тихонько касаясь, стал ощупывать вздувшийся живот. Женщина стонала, вытягивалась, впивалась пальцами, комкала простыню.
Холодный пот неоднократно
стекал у меня вдоль позвоночного столба при мысли о грыже. Каждый вечер я сидел в одной и той же позе, напившись чаю: под левой
рукой у меня лежали все руководства по оперативному акушерству, сверху маленький Додерляйн. А справа десять различных томов по оперативной хирургии,
с рисунками. Я кряхтел, курил, пил черный холодный чай…
Снаружи свободными оставались только
руки, все тело вместе
с неподвижными ногами было заключено в сплошной голубой эмалевый гроб громадной тяжести; голубой огромный шар,
с тремя
стеклами передним и двумя боковыми — и
с электрическим фонарем на лбу, скрывал его голову; подъемный канат, каучуковая трубка для воздуха, сигнальная веревка, телефонная проволока и осветительный провод, казалось, опутывали весь снаряд и делали еще более необычайной и жуткой эту мертвую, голубую, массивную мумию
с живыми человеческими
руками.
Феша прыснула себе в
руку и начала делать какие-то особенные знаки по направлению к окнам, в одном из которых торчала голова в платке, прильнув побелевшим концом носа к
стеклу; совершенно круглое лицо
с детским выражением напряженно старалось рассмотреть меня маленькими серыми глазками, а когда я обернулся, это лицо
с смущенной улыбкой спряталось за косяк, откуда виднелся только кончик круглого, как пуговица, носа, все еще белого от сильного давления о
стекло.
Свистя, грохоча и воя, дунул в распахнутое окно ветер
с силой, дотоле неслыханной, и вздрогнули старые стены, и
с угла сорвалась огромная, в тяжелом окладе, икона святого Николая, которой молилась Плодомасоза; загремели от падения ее все
стекла в окнах и киотах; зажженные свечи сразу погасли и выпали из разбойничих
рук, и затем уж что кому виделось, то тому и было известно.
На селе известно стало, что я
с тестем не в ладу живу, стал народ поласковее глядеть на меня. Сам же я от радостей моих мягче стал, да и Ольга добра сердцем была — захотелось мне расплатиться
с мужиками по возможности. Начал я маленько мирволить им: тому поможешь, этого прикроешь. А в деревне — как за
стеклом, каждый твой взмах
руки виден всем. Злится Титов...
Пред ним, по пояс в воде, стояла Варенька, наклонив голову, выжимая
руками мокрые волосы. Её тело — розовое от холода и лучей солнца, и на нём блестели капли воды, как серебряная чешуя. Они, медленно
стекая по её плечам и груди, падали в воду, и перед тем как упасть, каждая капля долго блестела на солнце, как будто ей не хотелось расстаться
с телом, омытым ею. И из волос её лилась вода, проходя между розовых пальцев девушки, лилась
с нежным, ласкающим ухо звуком.
Однако, когда молодые люди дошли до плотины и повернули под прямым углом, они услышали звон разбитого
стекла. Прошка, пройдя несколько шагов, вдруг круто остановился, поднял обеими
руками бутылку высоко над головой и
с размаху бросил ее о ближайший пень. Затем он быстро и не оглядываясь углубился в чащу…
Смысл последнего прозвища затерялся в веках, но остался его живой памятник в виде стоящей в центре деревни дряхлой католической часовенки, внутри которой за
стеклами виднеется страшная раскрашенная деревянная статуя, изображающая Христа со связанными
руками,
с терновым венцом на голове и
с окровавленным лицом.
С этими мыслями я вернулся в свою юрту, но не успел еще раздеться, как моя собака беспокойно залаяла и кинулась к окну. Чья-то
рука снаружи смела со
стекла налипший снег, и в окне показалось усатое лицо одного из моих соседей, ссыльного поляка Козловского.
Но едва он успел это выговорить и, сняв
с себя обширный овчинный тулуп, перекрестился древним большим крестом и приготовился лезть на жаркую печку, как кто-то робкою
рукой застучал в
стекло.
Солнце, смеясь, смотрело на них, и
стекла в окнах промысловых построек тоже смеялись, отражая солнце. Шумела вода, разбиваемая их сильными
руками, чайки, встревоженные этой возней людей,
с пронзительными криками носились над их головами, исчезавшими под набегом волн из дали моря…
— Не видно ничего-с, — отвечала приживалка, обтирая
рукою мутное
стекло, — все окно доверху занесло снегом-с.
А когда обомлевшую от неожиданности Дуню Фаина Михайловна вывела за
руку из душной ванной в лазаретную комнату и подвела ее к висевшему между двух окон зеркалу, Дуня ахнула от неожиданности, увидя отраженную в его
стекле аккуратную, маленькую фигурку в безупречно чистом скромном наряде,
с круглой, как шарик, голой головой.
— Фу, боже мой, что делает этот дурак, является в город таким полосатым шутом? — воскликнула
с негодованием Глафира и, опустив переднее
стекло экипажа, дернула Жозефа за
руку и спросила его по-французски: на что это он делает?
Таня взобралась на верстак, перекрестилась и стала оправлять лампадку. Мимо проходил брошюрант Егорка. Он протянул
руку горстью по направлению к стоявшей на цыпочках Тане, подмигнул и сделал неприличный жест. Брошюранты засмеялись. Таня оглянулась и, покраснев, быстро протянула
руку, чтобы оправить юбку.
Рука задела за лампадку, лампадка перекувыркнулась и дугою полетела на верстак. Зазвенело разбившееся
стекло, осколки посыпались на пол. Таня соскочила
с верстака.
Правда, деньги на
руках у артельщиков; но артельщики сидят за решетками, их не видно, да и они по благообразию подходят к дубовым рамам
с блистающими
стеклами.
Она уже узнала князя и не отрывала глаз от его фигуры. Трудно описать восторг и страдание, какими светилось ее некрасивое лицо! Ее глаза улыбались и блестели, губы дрожали и смеялись, а лицо тянулось ближе к
стеклам. Держась обеими
руками за цветочный горшок, немного приподняв одну ногу и притаив дыхание, она напоминала собаку, которая делает стойку и
с страстным нетерпением ожидает «пиль!»