Неточные совпадения
Смеркалось; на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной
рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На
стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном
стеклеЗаветный вензель О да Е.
На полках
по углам стояли кувшины, бутыли и фляжки зеленого и синего
стекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки всякой работы: венецейской, турецкой, черкесской, зашедшие в светлицу Бульбы всякими путями, через третьи и четвертые
руки, что было весьма обыкновенно в те удалые времена.
Опека наложена
по завещанию отца, за расточительность, опекун — крестный его отец Логинов, фабрикант
стекла, человек — старый, больной, — фактически опека в моих
руках.
Мне видится длинный ряд бедных изб, до половины занесенных снегом.
По тропинке с трудом пробирается мужичок в заплатах. У него висит холстинная сума через плечо, в
руках длинный посох, какой носили древние. Он подходит к избе и колотит посохом, приговаривая: «Сотворите святую милостыню». Одна из щелей, закрытых крошечным
стеклом, отодвигается, высовывается обнаженная загорелая
рука с краюхою хлеба. «Прими, Христа ради!» — говорит голос.
Мы шли
по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми
стеклами, державшихся только на носу. В
руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
— Даже и мы порядочно устали, — говорит за себя и за Бьюмонта Кирсанов. Они садятся подле своих жен. Кирсанов обнял Веру Павловну; Бьюмонт взял
руку Катерины Васильевны. Идиллическая картина. Приятно видеть счастливые браки. Но
по лицу дамы в трауре пробежала тень, на один миг, так что никто не заметил, кроме одного из ее молодых спутников; он отошел к окну и стал всматриваться в арабески, слегка набросанные морозом на
стекле.
Я покорно пошел, размахивая ненужными, посторонними
руками. Глаз нельзя было поднять, все время шел в диком, перевернутом вниз головой мире: вот какие-то машины — фундаментом вверх, и антиподно приклеенные ногами к потолку люди, и еще ниже — скованное толстым
стеклом мостовой небо. Помню: обидней всего было, что последний раз в жизни я увидел это вот так, опрокинуто, не по-настоящему. Но глаз поднять было нельзя.
В какой-то прозрачной, напряженной точке — я сквозь свист ветра услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как
по лужам, шаги. На повороте оглянулся — среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом
стекле мостовой туч — увидел S. Тотчас же у меня — посторонние, не в такт размахивающие
руки, и я громко рассказываю О — что завтра… да, завтра — первый полет «Интеграла», это будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.
Пока я рассматривал гробницу, удивляясь странному назначению окна, на гору вбежал запыхавшийся и усталый Валек. В
руках у него была большая еврейская булка, за пазухой что-то оттопырилось,
по лицу
стекали капли пота.
И каждую ночь он проходил мимо окон Шурочки, проходил
по другой стороне улицы, крадучись, сдерживая дыхание, с бьющимся сердцем, чувствуя себя так, как будто он совершает какое-то тайное, постыдное воровское дело. Когда в гостиной у Николаевых тушили лампу и тускло блестели от месяца черные
стекла окон, он притаивался около забора, прижимал крепко к груди
руки и говорил умоляющим шепотом...
— Друг,
руку твою! Институтка. Люблю в тебе я прошлое страданье и юность улетевшую мою. Сейчас Осадчий такую вечную память вывел, что
стекла задребезжали. Ромашевич, люблю я, братец, тебя! Дай я тебя поцелую, по-настоящему, по-русски, в самые губы!
Я стоял у стола, склонясь над картой. Раскладывая ее, Синкрайт отвел верхний угол карты
рукой, сделав движение вправо от меня, и, машинально взглянув
по этому направлению, я увидел сбоку чернильного прибора фотографию под
стеклом. Это было изображение девушки, сидевшей на чемоданах.
Из больших кусков пробки построены горы, пещеры, Вифлеем и причудливые замки на вершинах гор; змеею вьется дорога
по склонам; на полянах — стада овец и коз; сверкают водопады из
стекла; группы пастухов смотрят в небо, где пылает золотая звезда, летят ангелы, указывая одною
рукой на путеводную звезду, а другой — в пещеру, где приютились богоматерь, Иосиф и лежит Младенец, подняв
руки в небеса.
Илье показалось, что, когда он взглянул на дверь лавки, — за
стеклом её стоял старик и, насмешливо улыбаясь, кивал ему лысой головкой. Лунёв чувствовал непобедимое желание войти в магазин, посмотреть на старика вблизи. Предлог у него тотчас же нашёлся, — как все мелочные торговцы, он копил попадавшуюся ему в
руки старую монету, а накопив, продавал её менялам
по рублю двадцать копеек за рубль. В кошельке у него и теперь лежало несколько таких монет.
Обыкновенно он сидел среди комнаты за столом, положив на него
руки, разбрасывал
по столу свои длинные пальцы и всё время тихонько двигал ими, щупая карандаши, перья, бумагу; на пальцах у него разноцветно сверкали какие-то камни, из-под чёрной бороды выглядывала жёлтая большая медаль; он медленно ворочал короткой шеей, и бездонные, синие
стёкла очков поочерёдно присасывались к лицам людей, смирно и молча сидевших у стен.
Дверь в комнату хозяина была не притворена, голоса звучали ясно. Мелкий дождь тихо пел за окном слезливую песню.
По крыше ползал ветер; как большая, бесприютная птица, утомлённая непогодой, он вздыхал, мягко касаясь мокрыми крыльями
стёкол окна. Мальчик сел на постели, обнял колени
руками и, вздрагивая, слушал...
Гулкий шум мягкими неровными ударами толкался в
стёкла, как бы желая выдавить их и налиться в комнату. Евсей поднялся на ноги, вопросительно и тревожно глядя на Векова, а тот издали протянул
руку к окну, должно быть, опасаясь, чтобы его не увидали с улицы, открыл форточку, отскочил в сторону, и в ту же секунду широкий поток звуков ворвался, окружил шпионов, толкнулся в дверь, отворил её и поплыл
по коридору, властный, ликующий, могучий.
Во время этого сна,
по стеклам что-то слегка стукнуло раз-другой, еще и еще. Долинский проснулся, отвел
рукою разметавшиеся волосы и взглянул в окно. Высокая женщина, в легком белом платье и коричневой соломенной шляпе, стояла перед окном, подняв кверху
руку с зонтиком, ручкой которого она только стучала в верхнее
стекло окна. Это не была золотистая головка Доры — это было хорошенькое, оживленное личико с черными, умными глазками и французским носиком. Одним словом, это была Вера Сергеевна.
Тогда только что приступили к работам
по постройке канала. Двое рабочих подняли на улице железную решетку колодца, в который
стекают вода и нечистоты с улиц. Образовалось глубокое, четырехугольное, с каменными, покрытыми грязью стенами отверстие, настолько узкое, что с трудом в него можно было опуститься. Туда спустили длинную лестницу. Один из рабочих зажег бензиновую лампочку и, держа ее в одной
руке, а другой придерживаясь за лестницу, начал спускаться.
Мы прошли сквозь ослепительные лучи зал,
по которым я следовал вчера за Попом в библиотеку, и застали Ганувера в картинной галерее. С ним был Дюрок, он ходил наискось от стола к окну и обратно. Ганувер сидел, положив подбородок в сложенные на столе
руки, и задумчиво следил, как ходит Дюрок. Две белые статуи в конце галереи и яркий свет больших окон из целых
стекол, доходящих до самого паркета, придавали огромному помещению открытый и веселый характер.
Вот он идёт рядом с Мироном
по двору фабрики к пятому корпусу, этот корпус ещё только вцепился в землю, пятый палец красной кирпичной лапы; он стоит весь опутанный лесами, на полках лесов возятся плотники, блестят их серебряные топоры, блестят
стеклом и золотом очки Мирона, он вытягивает
руку, точно генерал на старинной картинке ценою в пятачок, Митя, кивая головою, тоже взмахивает
руками, как бы бросая что-то на землю.
Холодный пот неоднократно
стекал у меня вдоль позвоночного столба при мысли о грыже. Каждый вечер я сидел в одной и той же позе, напившись чаю: под левой
рукой у меня лежали все руководства
по оперативному акушерству, сверху маленький Додерляйн. А справа десять различных томов
по оперативной хирургии, с рисунками. Я кряхтел, курил, пил черный холодный чай…
Феша прыснула себе в
руку и начала делать какие-то особенные знаки
по направлению к окнам, в одном из которых торчала голова в платке, прильнув побелевшим концом носа к
стеклу; совершенно круглое лицо с детским выражением напряженно старалось рассмотреть меня маленькими серыми глазками, а когда я обернулся, это лицо с смущенной улыбкой спряталось за косяк, откуда виднелся только кончик круглого, как пуговица, носа, все еще белого от сильного давления о
стекло.
Однако он встал и, подойдя к окну, возле которого сидела Марья Павловна, начал водить
рукой по стеклу и представлять, как мальчик ловит муху.
На селе известно стало, что я с тестем не в ладу живу, стал народ поласковее глядеть на меня. Сам же я от радостей моих мягче стал, да и Ольга добра сердцем была — захотелось мне расплатиться с мужиками
по возможности. Начал я маленько мирволить им: тому поможешь, этого прикроешь. А в деревне — как за
стеклом, каждый твой взмах
руки виден всем. Злится Титов...
По обыкновению он был одет в татарскую рубаху, и она делала его похожим на старую бабу. Стоял он как бы прячась за угол печи, в одной
руке — бутылка водки, в другой — чайный стакан,
руки у него, должно быть, дрожали —
стекло звенело, слышалось бульканье наливаемой влаги.
Пред ним,
по пояс в воде, стояла Варенька, наклонив голову, выжимая
руками мокрые волосы. Её тело — розовое от холода и лучей солнца, и на нём блестели капли воды, как серебряная чешуя. Они, медленно
стекая по её плечам и груди, падали в воду, и перед тем как упасть, каждая капля долго блестела на солнце, как будто ей не хотелось расстаться с телом, омытым ею. И из волос её лилась вода, проходя между розовых пальцев девушки, лилась с нежным, ласкающим ухо звуком.
Они могли даже входить в его душу и часто
по утрам хитро уговаривали его убить себя и давали советы: как разбить
стекло и осколком его перерезать вену на левой
руке около локтя.
— Фу, боже мой, что делает этот дурак, является в город таким полосатым шутом? — воскликнула с негодованием Глафира и, опустив переднее
стекло экипажа, дернула Жозефа за
руку и спросила его по-французски: на что это он делает?
Увлеченный ею в этом движении, Висленев задел
рукой за лампу и в комнате настала тьма, а черепки
стекла зазвенели
по полу. На эту сцену явился Горданов: он застал Бодростину, весело смеющуюся, на диване и Висленева, собирающего
по полу черепки лампы.
По окну ползет большая оса. Ей хочется вылететь на воздух, но не пускает
стекло. Ее движения полны скуки, тоски… Хромой пятится к двери, становится у косяка и, опустив
руки по швам, задумывается…
Таня взобралась на верстак, перекрестилась и стала оправлять лампадку. Мимо проходил брошюрант Егорка. Он протянул
руку горстью
по направлению к стоявшей на цыпочках Тане, подмигнул и сделал неприличный жест. Брошюранты засмеялись. Таня оглянулась и, покраснев, быстро протянула
руку, чтобы оправить юбку.
Рука задела за лампадку, лампадка перекувыркнулась и дугою полетела на верстак. Зазвенело разбившееся
стекло, осколки посыпались на пол. Таня соскочила с верстака.
Правда, деньги на
руках у артельщиков; но артельщики сидят за решетками, их не видно, да и они
по благообразию подходят к дубовым рамам с блистающими
стеклами.
Вдруг — треск и раскатывающийся звон разбитого
стекла. У входа, в дверях, стоял Спирька. Рубашка была запачкана грязью, ворот с перламутровыми пуговками оборван, волосы взлохмачены, а в каждой
руке он держал
по кирпичине. Одна за другою обе полетели в окна. Звон и грохот. Ребята растерялись. А Спирька в пьяном исступлении хватал кирпич за кирпичом из кучи, наваленной для ремонта прямо за дверью, и метал в окна.
В это время одна из розовых штор у правого окна кареты поднялась, и ручка, которой удивительную белизну позволяла видеть спущенная
по кисть перчатка и короткий, не доходивший до локтя рукав,
по моде тогдашних времен, опустила
стекло. Молодая прелестная женщина выглянула из окошка и, подозвав к себе
рукой офицера, шепнула ему...
— Благодаря попечениям о нас короля шведского, — говорили они, — вот чем должны мы занимать
руки, пожинавшие для него славу! Русские, заказавшие нам эту работу, любуются в ней намалеванными медведями, орлами, башнями, как затейливой игрой нашего воображения; но потомство наше, увидя на
стеклах этих знакомые им гербы, прочтет
по ним печальную историю нашего плена.
Сидят, закусывают. Снежок
по стеклу шуршит, каклетки на вилках покачиваются. Пожевал батальонный, к коньяковой собачке
руку потянул: гнездо цело, да птичка улетела…
Отошел командир полка подале, да как стал шаг печатать, так
по стеклам гулкий рокот и прошел… Ать-два! На положенной дистанции развернулся перед Пирожковым, каблук к каблуку,
руку к козырьку. Красота!
Немного растерявшись, я сделал
рукой что-то вроде приветственного знака, но он не ответил и остался совершенно неподвижен; я постучал пальцами
по стеклу — та же неподвижность темной фигуры и темного, погруженного в тень лица.
Не успела полураздетая вдова и пяти минут простоять за оконным косяком, как со стороны галереи,
по темному
стеклу окна тихо выползла сначала одна кисть человеческой
руки; потом показался локоть, потом плечо, и наконец выдвинулась целая мужская фигура.
Не успела полураздетая красавица и двух минут простоять за оконным косяком, как со стороны галереи,
по темному
стеклу окна, тихо выползла сначала одна кисть человеческой
руки, потом показался локоть, потом плечо, и, наконец, выдвинулась целая мужская фигура…