Неточные совпадения
Она
стояла, прислонясь спиною к тонкому стволу березы, и толкала его плечом, с полуголых ветвей медленно падали желтые листья, Лидия втаптывала их в землю, смахивая пальцами непривычные слезы со щек, и было что-то брезгливое в быстрых движениях ее загоревшей руки. Лицо ее тоже загорело до цвета бронзы, тоненькую, стройную фигурку красиво облегало синее платье, обшитое красной тесьмой, в ней было что-то
необычное, удивительное, как в девочках цирка.
—
Необычное это дело, Борис Яковлич, и больших тысяч
стоит.
Глядишь на него и всё ждёшь — вот он что-либо сделает или скажет,
необычное, всем приятное, и очень хорошо
стоять в тёмном уголку с этим ожиданием в душе».
— Ого-о! — сказал Евсей, когда присмотрелся. Город, вырастая, становился всё пестрей. Зелёный, красный, серый, золотой, он весь сверкал, отражая лучи солнца на стёклах бесчисленных окон и золоте церковных глав. Он зажигал в сердце ожидание
необычного.
Стоя на коленях, Евсей держался рукою за плечо дяди и неотрывно смотрел вперёд, а кузнец говорил ему...
Темнота кажется
необычной: положительно нельзя поверить, что и прежде, дома, Саша видел такой же мрак, мог видеть его в любую ночь,
стоило погасить свечу, — этот теперешний угольный мрак, душный и смертельно тяжкий в своей непроницаемости, есть смерть.
Как всегда, в девять часов к почтовой конторе подкатилась монастырская бричка с дородной и ласковой матерью Левкадией и смешливой краснощекой послушницей Павлой на козлах; у закрытых дверей конторы
стоял седоусый Капендюхин, с трубкой в зубах и грозно сдвинутыми бровями. Покряхтывая, мать Левкадия вылезла из брички и остановилась у крыльца, удивленная
необычным выражением давно и хорошо знакомого ей добродушного лица.
Было уже за полночь, когда молодые подъехали к освещенному дому Феклиста Митрича. Перед домом
стояла небольшая толпа разного люда. Увидав
необычное освещенье дома и зная, что у Феклиста Митрича нет ни именин, ни крестин, ни сговора, тотчас смекнули, что богатая «самокрутка» где-то сыгралась. И долго
стояли они у ворот, хоть глазком бы взглянуть на молодую княгиню, какова из себя, и на князя молодого, кто он таков.
Пластом лежала на постели Фленушка. В лице ни кровинки, губы посинели, глаза горят
необычным блеском, высокий лоб, ровно бисером, усеян мелкими каплями холодного пота. Недвижный, утомленный взор устремлен на икону, что
стояла в угольной божнице.
Время
стояло непогожее, а между тем на дороге было заметно какое-то
необычное оживление…
О, какой это был сон! Какой тяжелый, ужасный… Деревянная балюстрада
стояла на своем месте. В лунном свете лицо императора улыбалось с портрета. Все было прежним — белые стены, парадные портреты, позолота массивных рам… Впору было бы успокоиться и возвращаться в дортуар, однако новое
необычное явление приковывало к себе мое внимание.
До Байкала мы ехали медленно, с долгими остановками. Теперь, по Забайкальской дороге, мы почти все время
стояли.
Стояли по пяти, по шести часов на каждом разъезде; проедем десять верст, — и опять
стоим часами. Так привыкли
стоять, что, когда вагон начинал колыхаться и грохотать колесами, являлось ощущение чего-то
необычного; спохватишься, — уж опять
стоим. Впереди, около станции Карымской, произошло три обвала пути, и дорога оказалась загражденною.
Нинка
постояла, глядя на ширь пустынной площади, на статую Тимирязева, на густые деревья за нею.
Постояла и пошла туда, в темноту аллей. Теплынь, смутные весенние запахи. Долго бродила, ничего перед собою не видя. В голове был жаркий туман, тело дрожало
необычною, глубокою, снаружи незаметною дрожью. Медленно повернула — и пошла к квартире Марка.
В воеводском доме в Переяславле с самого раннего утра, вследствие съезда гонцов, шла
необычная суетня. Кроме привезших «росписи» и проходивших в дом по очереди, у ворот
стояла многочисленная разношерстная толпа, состоявшая из городских обывателей соседних к городу сельчан и других разного рода и звания людей.
Когда он снова подъезжал к Москве, солнце уже высоко
стояло над горизонтом. Глеб Алексеевич почувствовал, что он очень голоден, но, несмотря на это, не прибавляя шагу лошади, доехал до своего дома и только тогда уселся за завтраком. Успокоенный принятым решением сегодня же повидать Дарью Николаевну, он кушал с обычным аппетитом, и после завтрака, с заботливостью для него
необычной, занялся своим туалетом.
Стояло чудное утро половины мая 1887 года. В торговой гавани «южной Пальмиры» — Одессе — шла лихорадочная деятельность и господствовало
необычное оживление: грузили и разгружали суда. Множество всевозможных форм пароходов, в металлической обшивке которых играло яркое смеющееся солнце, из труб там и сям поднимался легкий дымок к безоблачному небу,
стояло правильными рядами на зеркальной поверхности Черного моря.
И такая тишина
стояла, словно никогда и никто не смеялся в этой комнате, и с разбросанных подушек, с перевернутых стульев, таких странных, когда смотреть на них снизу, с тяжелого комода, неуклюже стоящего на
необычном месте, — отовсюду глядело на нее голодное ожидание какой-то страшной беды, каких-то неведомых ужасов, доселе не испытанных еще человеком.