Неточные совпадения
— Тебе не свежо ли? Ты бледна.
Постой, нагнись! — сказала сестра Кити, Львова, и, округлив свои полные прекрасные руки,
с улыбкою поправила ей
цветы на голове.
Она быстро оделась, сошла вниз и решительными шагами вошла в гостиную, где, по обыкновению, ожидал ее кофе и Сережа
с гувернанткой. Сережа, весь в белом,
стоял у стола под зеркалом и, согнувшись спиной и головой,
с выражением напряженного внимания, которое она знала в нем и которым он был похож на отца, что-то делал
с цветами, которые он принес.
Кити в это время, давно уже совсем готовая, в белом платье, длинном вуале и венке померанцевых
цветов,
с посаженой матерью и сестрой Львовой
стояла в зале Щербацкого дома и смотрела в окно, тщетно ожидая уже более получаса известия от своего шафера о приезде жениха в церковь.
В спокойно тяготеющей крупной листве каштанов
стояли белые шишки
цветов, их аромат мешался
с запахом росы и смолы.
В отворенном окне богатого покоя,
В фарфоровых, расписанных горшках,
Цветы поддельные,
с живыми вместе
стоя,
На проволочных стебельках
Качалися спесиво
И выставляли всем красу свою на диво.
Изнеженные персы
с раскрашенными бородами
стояли у клумбы
цветов, высокий старик
с оранжевой бородой и пурпурными ногтями, указывая на
цветы длинным пальцем холеной руки, мерно, как бы читая стихи, говорил что-то почтительно окружавшей его свите.
Его окружали люди, в большинстве одетые прилично, сзади его на каменном выступе ограды
стояла толстенькая синеглазая дама в белой шапочке, из-под каракуля шапочки на розовый лоб выбивались черные кудри, рядом
с Климом Ивановичем
стоял высокий чернобровый старик в серой куртке, обшитой зеленым шнурком, в шляпе странной формы пирогом,
с курчавой сероватой бородой. Протискался высокий человек в котиковой шапке, круглолицый, румяный,
с веселыми усиками золотого
цвета, и шипящими словами сказал даме...
— Вот мы и у пристани! Если вам жарко — лишнее можно снять, — говорил он, бесцеремонно сбрасывая
с плеч сюртук. Без сюртука он стал еще более толстым и более остро засверкала бриллиантовая запонка в мягкой рубашке. Сорвал он и галстук, небрежно бросил его на подзеркальник, где
стояла ваза
с цветами. Обмахивая платком лицо, высунулся в открытое окно и удовлетворенно сказал...
— Впрочем — ничего я не думал, а просто обрадовался человеку. Лес, знаешь.
Стоят обугленные сосны, буйно
цветет иван-чай. Птички ликуют, черт их побери. Самцы самочек опевают. Мы
с ним, Туробоевым, тоже самцы, а петь нам — некому. Жил я у помещика-земца, антисемит, но, впрочем, — либерал и надоел он мне пуще овода. Жене его под сорок, Мопассанов читает и мучается какими-то спазмами в животе.
Спать он лег, чувствуя себя раздавленным, измятым, и проснулся, разбуженный стуком в дверь, горничная будила его к поезду. Он быстро вскочил
с постели и несколько секунд
стоял, закрыв глаза, ослепленный удивительно ярким блеском утреннего солнца. Влажные листья деревьев за открытым окном тоже ослепительно сияли, отражая в хрустальных каплях дождя разноцветные, короткие и острые лучики. Оздоровляющий запах сырой земли и
цветов наполнял комнату; свежесть утра щекотала кожу. Клим Самгин, вздрагивая, подумал...
Марина встретила его, как всегда, спокойно и доброжелательно. Она что-то писала, сидя за столом, перед нею
стоял стеклянный кувшин
с жидкостью мутно-желтого
цвета и со льдом. В простом платье, белом, из батиста, она казалась не такой рослой и пышной.
Самгин, мигая, вышел в густой, задушенный кустарником сад; в густоте зарослей, под липами, вытянулся длинный одноэтажный дом,
с тремя колоннами по фасаду,
с мезонином в три окна, облепленный маленькими пристройками, — они подпирали его
с боков, влезали на крышу. В этом доме кто-то жил, — на подоконниках мезонина
стояли цветы. Зашли за угол, и оказалось, что дом
стоит на пригорке и задний фасад его — в два этажа. Захарий открыл маленькую дверь и посоветовал...
Она
стояла пред ним в дорогом платье, такая пышная, мощная,
стояла, чуть наклонив лицо, и хорошие глаза ее смотрели строго, пытливо. Клим не успел ответить, в прихожей раздался голос Лютова. Алина обернулась туда, вошел Лютов, ведя за руку маленькую женщину
с гладкими волосами рыжего
цвета.
Знакомый, уютный кабинет Попова был неузнаваем; исчезли
цветы с подоконников, на месте их
стояли аптечные склянки
с хвостами рецептов, сияла насквозь пронзенная лучом солнца бутылочка красных чернил, лежали пухлые, как подушки, «дела» в синих обложках; торчал вверх дулом старинный пистолет, перевязанный у курка галстуком белой бумажки.
Алина, в дорожном костюме стального
цвета,
с распущенными по спине и плечам волосами, стройная и пышная,
стояла у стола, намазывая горячий калач икрой, и патетически говорила...
Она
стояла, прислонясь спиною к тонкому стволу березы, и толкала его плечом,
с полуголых ветвей медленно падали желтые листья, Лидия втаптывала их в землю, смахивая пальцами непривычные слезы со щек, и было что-то брезгливое в быстрых движениях ее загоревшей руки. Лицо ее тоже загорело до
цвета бронзы, тоненькую, стройную фигурку красиво облегало синее платье, обшитое красной тесьмой, в ней было что-то необычное, удивительное, как в девочках цирка.
Было много женщин и
цветов, стреляли бутылки шампанского, за большим столом посредине ресторана
стоял человек во фраке,
с раздвоенной бородой, высоколобый, лысый, и, высоко, почти над головою, держа бокал вина, говорил что-то.
Перед ним
стояли Вера и Полина Карповна, последняя в палевом, газовом платье, точно в тумане,
с полуоткрытою грудью,
с короткими рукавами, вся в
цветах, в лентах, в кудрях. Она походила на тех беленьких, мелких пудельков, которых стригут, завивают и убирают в ленточки, ошейники и бантики их нежные хозяйки или собачьи фокусники.
На крыльце, вроде веранды, уставленной большими кадками
с лимонными, померанцевыми деревьями, кактусами, алоэ и разными
цветами, отгороженной от двора большой решеткой и обращенной к цветнику и саду,
стояла девушка лет двадцати и
с двух тарелок, которые держала перед ней девочка лет двенадцати, босая, в выбойчатом платье, брала горстями пшено и бросала птицам. У ног ее толпились куры, индейки, утки, голуби, наконец воробьи и галки.
В углу теплилась лампада; по стенам
стояли волосяные стулья; на окнах горшки
с увядшими
цветами да две клетки, в которых дремали насупившиеся канарейки.
— Ах, только не у всех, нет, нет! И если вы не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда что будет
с вами,
с этой скучной комнатой?
Цветы не будут
стоять так симметрично в вазах, и все здесь заговорит о любви.
Один только старый дом
стоял в глубине двора, как бельмо в глазу, мрачный, почти всегда в тени, серый, полинявший, местами
с забитыми окнами,
с поросшим травой крыльцом,
с тяжелыми дверьми, замкнутыми тяжелыми же задвижками, но прочно и массивно выстроенный. Зато на маленький домик
с утра до вечера жарко лились лучи солнца, деревья отступили от него, чтоб дать ему простора и воздуха. Только цветник, как гирлянда, обвивал его со стороны сада, и махровые розы, далии и другие
цветы так и просились в окна.
Вы были в это утро в темно-синем бархатном пиджаке, в шейном шарфе,
цвета сольферино, по великолепной рубашке
с алансонскими кружевами,
стояли перед зеркалом
с тетрадью в руке и выработывали, декламируя, последний монолог Чацкого и особенно последний крик...
Небольшие окна были задрапированы чистенькими белыми занавесками; между горшками
цветов на лакированных подоконниках
стояли ведерные бутыли
с наливками из княженики и рябины.
— Как за что? — удивился дядюшка. — Да ведь это не какие-нибудь шлюхи, а самые аристократические фамилии. Дом в лучшей улице, карета
с гербами, в дверях трехаршинный гайдук, мраморные лестницы, бронза,
цветы. Согласитесь, что такая обстановка чего-нибудь да
стоит?..
Между окнами
стоял небольшой письменный стол, у внутренней стены простенькая железная кровать под белым чехлом, ночной столик, этажерка
с книгами в углу, на окнах
цветы, — вообще вся обстановка смахивала на монастырскую келью и понравилась Привалову своей простотой.
Над землей, погруженной в ночную тьму, раскинулся темный небесный свод
с миллионами звезд, переливавшихся
цветами радуги. Широкой полосой, от края до края, протянулся Млечный Путь. По ту сторону реки стеной
стоял молчаливый лес. Кругом было тихо, очень тихо…
Ай, во поле липонька,
Под липою бел шатер,
В том шатре стол
стоит,
За тем столом девица.
Рвала
цветы со травы,
Плела венок
с яхонты.
Кому венок износить?
Носить венок милому.
Тетенька уже
стояла на крыльце, когда мы подъехали. Это была преждевременно одряхлевшая, костлявая и почти беззубая старуха,
с морщинистым лицом и седыми космами на голове, развевавшимися по ветру. Моему настроенному воображению представилось, что в этих космах шевелятся змеи. К довершению всего на ней был надет старый-старый ситцевый балахон серо-пепельного
цвета, точь-в-точь как на картинке.
Однако ж не седые усы и не важная поступь его заставляли это делать;
стоило только поднять глаза немного вверх, чтоб увидеть причину такой почтительности: на возу сидела хорошенькая дочка
с круглым личиком,
с черными бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми карими глазами,
с беспечно улыбавшимися розовыми губками,
с повязанными на голове красными и синими лентами, которые, вместе
с длинными косами и пучком полевых
цветов, богатою короною покоились на ее очаровательной головке.
А посредине между хрустальными графинами, наполненными винами разных
цветов, вкуса и возраста,
стояли бутылки всевозможных форм — от простых светлых золотистого шато-икема
с выпуклыми стеклянными клеймами до шампанок
с бургонским, кубышек мадеры и неуклюжих, примитивных бутылок венгерского.
В сентябре 1861 года город был поражен неожиданным событием. Утром на главной городской площади, у костела бернардинов, в пространстве, огражденном небольшим палисадником, публика, собравшаяся на базар,
с удивлением увидела огромный черный крест
с траурно — белой каймой по углам,
с гирляндой живых
цветов и надписью: «В память поляков, замученных в Варшаве». Крест был высотою около пяти аршин и
стоял у самой полицейской будки.
У Галактиона сильно билось сердце, когда «Первинка» начала подходить к пристани, и он скомандовал: «Стоп, машина!» На пристани уже собралась кучка любопытных. Впереди других
стоял Стабровский
с Устенькой. Они первые вошли на пароход, и Устенька, заалевшись, подала Галактиону букет из живых
цветов!
Не ответив, она смотрела в лицо мне так, что я окончательно растерялся, не понимая — чего ей надо? В углу под образами торчал круглый столик, на нем ваза
с пахучими сухими травами и
цветами, в другом переднем углу
стоял сундук, накрытый ковром, задний угол был занят кроватью, а четвертого — не было, косяк двери
стоял вплоть к стене.
Часто она, заглядевшись на берег, забывала обо мне:
стоит у борта, сложив руки на груди, улыбается и молчит, а на глазах слезы. Я дергаю ее за темную,
с набойкой
цветами, юбку.
В этой гостиной, обитой темно-голубого
цвета бумагой и убранной чистенько и
с некоторыми претензиями, то есть
с круглым столом и диваном,
с бронзовыми часами под колпаком,
с узеньким в простенке зеркалом и
с стариннейшею небольшою люстрой со стеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке
с потолка, посреди комнаты
стоял сам господин Лебедев, спиной к входившему князю, в жилете, но без верхнего платья, по-летнему, и, бия себя в грудь, горько ораторствовал на какую-то тему.
К одному из них, под названием: «Шафран и радуга», относилось толкование: «Действие сего есть большее»; против другого, изображавшего «Цаплю, летящую
с фиалковым
цветком во рту»,
стояла надпись: «Тебе все они суть известны».
Вон там еще желтеют ветреницы — это первые весенние
цветы на Урале,
с тонким ароматом и меланхолическою окраской. Странная эта детская память: Нюрочка забыла молебен на площади, когда объявляли волю, а эту поездку на Самосадку запомнила хорошо и, главным образом, дорогу туда.
Стоило закрыть глаза, как отчетливо представлялся Никитич
с сапогами за спиной, улыбавшийся Тишка, телега
с брательниками Гущиными, которых Семка назвал телятами, первые весенние
цветы.
Через несколько времени принесли два венка: один от Тамары из астр и георгинов
с надписью на белой ленте черными буквами: «Жене-от подруги», другой был от Рязанова, весь из красных
цветов; на его красной ленте золотыми литерами
стояло: «Страданием очистимся». От него же пришла и коротенькая записка
с выражением соболезнования и
с извинением, что он не может приехать, так как занят неотложным деловым свиданием.
Небольшой круглый стол был убран роскошно: посредине
стояло прекрасное дерево
с цветами и плодами; граненый хрусталь, серебро и золото ослепили мои глаза.
Все повернули назад. В перелеске m-lle Прыхина опять
с каким-то радостным визгом бросилась в сторону: ей, изволите видеть, надо было сорвать росший где-то вдали
цветок, и она убежала за ним так далеко, что совсем скрылась из виду. M-me Фатеева и Павел, остановившись как бы затем, чтобы подождать ее, несколько времени молча
стояли друг против друга; потом, вдруг Павел зачем-то, и сам уже не отдавая себе в том отчета, протянул руку и проговорил...
На третьем столе, покрытом белоснежною скатертью,
стояли разнообразнейшие закуски: икра, сыр, пастет, колбасы, копченый окорок, рыба и строй превосходных хрустальных графинов
с водками многочисленных сортов и прелестнейших
цветов — зеленых, рубиновых, коричневых, золотых.
В зале было жарко и душно, как на полке в бане; на полу, на разостланном холсте, сушился розовый лист и липовый
цвет; на окнах, на самом солнечном припеке,
стояли бутылки, до горлышка набитые ягодами и налитые какою-то жидкостью; мухи мириадами кружились в лучах солнца и как-то неистово гудели около потолка; где-то в окне бился слепень; вдали, в перспективе, виднелась остановившаяся кошка
с птицей в зубах.
В нескольких шагах от меня — на поляне, между кустами зеленой малины,
стояла высокая стройная девушка в полосатом розовом платье и
с белым платочком на голове; вокруг нее теснились четыре молодые человека, и она поочередно хлопала их по лбу теми небольшими серыми
цветками, которых имени я не знаю, но которые хорошо знакомы детям: эти
цветки образуют небольшие мешочки и разрываются
с треском, когда хлопнешь ими по чему-нибудь твердому.
«Профессор»
стоял у изголовья и безучастно качал головой. Штык-юнкер стучал в углу топором, готовя,
с помощью нескольких темных личностей, гробик из старых досок, сорванных
с крыши часовни. Лавровский, трезвый и
с выражением полного сознания, убирал Марусю собранными им самим осенними
цветами. Валек спал в углу, вздрагивая сквозь сон всем телом, и по временам нервно всхлипывал.
Он дернул Лейбу за кушак и выпрыгнул из экипажа. Шурочка
стояла в черной раме раскрытой двери. На ней было белое гладкое платье
с красными
цветами за поясом,
с правого бока; те же
цветы ярко и тепло краснели в ее волосах. Странно: Ромашов знал безошибочно, что это — она, и все-таки точно не узнавал ее. Чувствовалось в ней что-то новое, праздничное и сияющее.
Тополи, окаймлявшие шоссе, белые, низкие домики
с черепичными крышами по сторонам дороги, фигуры редких прохожих — все почернело, утратило
цвета и перспективу; все предметы обратились в черные плоские силуэты, но очертания их
с прелестной четкостью
стояли в смуглом воздухе.
Закуска была так называемая дворянская, то есть зачерствелый балык, колбаса твердая как камень и мелко нарезанные куски икры буроватого
цвета; на том же подносе
стоял графин
с белою водкой и бутылка тенерифа.
Зала была оклеена какими-то удивительно приятного
цвета обоями; в углу
стоял мраморный камин
с бронзовыми украшениями и
с своими обычными принадлежностями, у которых ручки были позолочены. Через тяжелую драпировку виднелось, что в гостиной была поставлена целая роща кактусов, бананов, олеандров, и все они затейливо осеняли стоявшую промеж них разнообразнейших форм мебель. У директора была квартира казенная и на казенный счет меблируемая.
На выезде главной Никольской улицы, вслед за маленькими деревянными домиками, в окнах которых виднелись иногда
цветы и детские головки, вдруг показывался, неприятно поражая, огромный серый острог
с своей высокой стеной и железной крышей. Все в нем, по-видимому, обстояло благополучно: ружья караула были в козлах, и у пестрой будки
стоял посиневший от холода солдат. Наступили сумерки. По всему зданию то тут, то там замелькали огоньки.