Неточные совпадения
Левину самому хотелось зайти в эти местечки, но местечки
были от дома близкие, он всегда мог взять их, и местечки
были маленькие, — троим негде
стрелять. И потому он кривил душой, говоря, что едва ли
есть что. Поравнявшись с маленьким болотцем, Левин хотел проехать мимо, но опытный охотничий глаз Степана Аркадьича тотчас же рассмотрел видную с дороги мочежину.
Косые лучи солнца
были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды,
был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту
была горечь, в носу запах пороха и ржавчины, в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя
было дотронуться, так они разгорелись; сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он всё ходил и
стрелял.
Левину
было досадно и то, что ему помешали
стрелять, и то, что увязили его лошадей, и то, главное, что, для того чтобы выпростать лошадей, отпречь их, ни Степан Аркадьич, ни Весловский не помогали ему и кучеру, так как не имели ни тот, ни другой ни малейшего понятия, в чем состоит запряжка.
С Левиным всегда бывало так, что, когда первые выстрелы
были неудачны, он горячился, досадовал и
стрелял целый день дурно.
— Никто и не говорит. Только надеюсь, что ты больше не
будешь нечаянно
стрелять, — сказала она с вопросительною улыбкой.
— А помните наше житье-бытье в крепости? Славная страна для охоты!.. Ведь вы
были страстный охотник
стрелять… А Бэла?..
А уж какой
был головорез, проворный на что хочешь: шапку ли поднять на всем скаку, из ружья ли
стрелять.
— Помилуйте, — говорил я, — ведь вот сейчас тут
был за речкою Казбич, и мы по нем
стреляли; ну, долго ли вам на него наткнуться? Эти горцы народ мстительный: вы думаете, что он не догадывается, что вы частию помогли Азамату? А я бьюсь об заклад, что нынче он узнал Бэлу. Я знаю, что год тому назад она ему больно нравилась — он мне сам говорил, — и если б надеялся собрать порядочный калым, то, верно, бы посватался…
Тут
были все клички, все повелительные наклонения:
стреляй, обругай, порхай, пожар, скосырь, черкай, [Скосырь — хват, забияка; черкай — от слова «черкаться» (чертыхаться).] допекай, припекай, северга, касатка, награда, попечительница.
Лариса. А вот какая, я вам расскажу один случай. Проезжал здесь один кавказский офицер, знакомый Сергея Сергеича, отличный стрелок;
были они у нас, Сергей Сергеич и говорит: «Я слышал, вы хорошо
стреляете». — «Да, недурно», — говорит офицер. Сергей Сергеич дает ему пистолет, ставит себе стакан на голову и отходит в другую комнату, шагов на двенадцать. «
Стреляйте», — говорит.
Лариса.
Стрелял и, разумеется, сшиб стакан, но только побледнел немного. Сергей Сергеич говорит: «Вы прекрасно
стреляете, но вы побледнели,
стреляя в мужчину и человека вам не близкого. Смотрите, я
буду стрелять в девушку, которая для меня дороже всего на свете, и не побледнею». Дает мне держать какую-то монету, равнодушно, с улыбкой,
стреляет на таком же расстоянии и выбивает ее.
— В таком случае предлагаю вам мои. Вы можете
быть уверены, что вот уже пять лет, как я не
стрелял из них.
Самгин в одной штанине бросился к постели, выхватил из ночного столика браунинг, но, бросив его на постель, надел брюки, туфли, пиджак и снова подбежал к окну; солдат, стрелявший с колена, переваливаясь с бока на бок, катился по мостовой на панель, тот, что
был впереди его, — исчез, а трое все еще лежали,
стреляя.
— Не
будут стрелять, старина, не
будут, — сказал человек в перчатках и оторвал от снятой с правой руки большой палец.
— Нищих
стреляют, а? Средь белого дня? Что же это
будет, господин? — строго спросил мужчина и еще более строго добавил: — Вам надо бы знать! Чему учились?
— Ах, да… Говорят, — Карповича не казнят, а пошлют на каторгу. Я
была во Пскове в тот день, когда он
стрелял, а когда воротилась в Петербург, об этом уже не говорили. Ой, Клим, как там живут, в Петербурге!
— По нашей улице из пушки
стрелять неудобно, — кривая, в дома пушка
будет попадать.
Но и рассказ Инокова о том, что в него
стрелял регент, очевидно, бред. Захотелось подробно расспросить Инокова: как это
было? Он пошел в столовую, там, в сумраке, летали и гудели тяжелые, осенние мухи; сидела, сматывая бинты, толстая сестра милосердия.
— Не
стреляют. Может
быть… Ах, как мало оружия у нас! Но все-таки рабочие победят, Клим, вот увидишь! Какие люди! Ты Кутузова не встречал?
Самгин приостановился, пошел тише, у него вспотели виски. Он скоро убедился, что это — фонари, они стоят на панели у ворот или повешены на воротах. Фонарей
было немного, светились они далеко друг от друга и точно для того, чтоб показать свою ненужность. Но, может
быть, и для того, чтоб удобней
было стрелять в человека, который поравняется с фонарем.
— Да, вот как, — говорила она, выходя на улицу. — Сын мелкого трактирщика,
был социалистом, как и его приятель Мильеран, а в шестом году, осенью, распорядился
стрелять по забастовщикам.
— Я к тому, что крестьянство, от скудости своей, бунтует, за это его розгами порют,
стреляют, в тюрьмы гонят. На это — смелость
есть. А выселить лишок в Сибирь али в Азию — не хватает смелости! Вот это — нельзя понять! Как так? Бить не жалко, а переселить — не решаются? Тут, на мой мужицкий разум, политика шалит. Балует политика-то. Как скажете?
— Все-таки надо
было стрелять!
— Ты думаешь —
будут стрелять? — сонно пробормотал Дронов. — Не
будут, надоело…
— Встань за церковь, дура, черт, в церковь не
будут стрелять…
— Слышала я, что товарищ твой
стрелял в себя из пистолета. Из-за девиц, из-за баб многие стреляются. Бабы подлые, капризные. И
есть у них эдакое упрямство… не могу сказать какое. И хорош мужчина, и нравится, а — не тот. Не потому не тот, что беден или некрасив, а — хорош, да — не тот!
Безбедов не отвечал на его вопросы, заставив Клима пережить в несколько минут смену разнообразных чувствований: сначала приятно
было видеть Безбедова испуганным и жалким, потом показалось, что этот человек сокрушен не тем, что
стрелял, а тем, что не убил, и тут Самгин подумал, что в этом состоянии Безбедов способен и еще на какую-нибудь безумную выходку. Чувствуя себя в опасности, он строго, деловито начал успокаивать его.
— У меня маленький браунинг, — сказала она, —
стрелять научилась, но патронов осталось только три. У тебя
есть браунинг?
— Напали на поезд! — прокричал в коридоре истерический голосок. Самгину казалось, что все еще
стреляют. Он не
был уверен в этом, но память его непрерывно воспроизводила выстрелы, похожие на щелчки замков.
— Его фамилия — Бауман. Гроб с телом его стоит в Техническом училище, и сегодня черная сотня пыталась выбросить гроб. Говорят — собралось тысячи три, но там
была охрана, грузины какие-то.
Стреляли.
Есть убитые.
— Я — усмиряю, и меня — тоже усмиряют. Стоит предо мной эдакий великолепный старичище, морда — умная, честная морда — орел! Схватил я его за бороду, наган — в нос. «Понимаешь?», говорю. «Так точно, ваше благородие, понимаю, говорит, сам — солдат турецкой войны, крест, медали имею, на усмирение хаживал, мужиков порол,
стреляйте меня, — достоин! Только, говорит, это делу не поможет, ваше благородие, жить мужикам — невозможно, бунтовать они
будут, всех не перестреляете». Н-да… Вот — морда, а?
В кухне
было тихо, на улице — не
стреляли, но даже сквозь ставню доходил глухой, возбужденный говор. Усиленно стараясь подавить неприятнейшее напряжение нервов, Самгин не спеша начал одеваться. Левая рука не находила рукава пальто.
Самгин присоединился к толпе рабочих, пошел в хвосте ее куда-то влево и скоро увидал приземистое здание Биржи, а около нее и у моста кучки солдат, лошадей. Рабочие остановились, заспорили:
будут стрелять или нет?
Пушки
стреляли не часто, не торопясь и, должно
быть, в разных концах города. Паузы между выстрелами
были тягостнее самих выстрелов, и хотелось, чтоб
стреляли чаще, непрерывней, не мучили бы людей, которые ждут конца. Самгин, уставая, садился к столу,
пил чай, неприятно теплый, ходил по комнате, потом снова вставал на дежурство у окна. Как-то вдруг в комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова...
Было много женщин и цветов,
стреляли бутылки шампанского, за большим столом посредине ресторана стоял человек во фраке, с раздвоенной бородой, высоколобый, лысый, и, высоко, почти над головою, держа бокал вина, говорил что-то.
— Что же вы видите? Что я умею лазить через заборы,
стреляю в дураков,
ем много,
пью… видите!..
— Я пошел
было уток
стрелять на озеро, а они все там сидят. И поп там, и Тушин, и попадья, и… ваша Вера, — с насмешкой досказал он. — Подите, подите туда.
— Ничего: он ездил к губернатору жаловаться и солгал, что я
стрелял в него, да не попал. Если б я
был мирный гражданин города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне закона, на особенном счету, то губернатор разузнал, как
было дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «чтоб до Петербурга никаких историй не доходило»: этого он, как огня, боится.
Если б я не
был так взволнован, уж разумеется, я бы не
стрелял такими вопросами, и так зря, в человека, с которым никогда не говорил, а только о нем слышал. Меня удивляло, что Васин как бы не замечал моего сумасшествия!
У двоих из нас
были ружья
стрелять птиц, третий взял пару пистолетов.
Проснувшись ночью, я почувствовал, что у меня зябнет не одна спина, а весь я озяб, и
было отчего: огонь на очаге погасал, изредка
стреляя искрами то на лавку, то на тулуп смотрителя или на пол, в сено.
«Вам, вероятно, очень неприятно
было стрелять в несчастных?» — спросили мы.
— Разумеется,
есть всякие. Разумеется, жалеешь. Другие ничего не спускают, а я, где могу, стараюсь облегчить. Пускай лучше я пострадаю, да не они. Другие, как чуть что, сейчас по закону, а то —
стрелять, а я жалею. — Прикажете? Выкушайте, — сказал он, наливая еще чаю. Она кто, собственно, — женщина, какую видеть желаете? — спросил он.
Дела не
было никакого, кроме того, чтобы в прекрасно сшитом и вычищенном не самим, а другими людьми мундире, в каске, с оружием, которое тоже и сделано, и вычищено, и подано другими людьми, ездить верхом на прекрасной, тоже другими воспитанной и выезженной и выкормленной лошади на ученье или смотр с такими же людьми, и скакать, и махать шашками,
стрелять и учить этому других людей.
— «Браво, — кричу ему, в ладоши захлопал, — я с вами и в этом согласен, заслужил!» — «
Будете ли, милостивый государь,
стрелять, или нет?» — «Не
буду, говорю, а вы, если хотите,
стреляйте еще раз, только лучше бы вам не
стрелять».
— Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших мест, наш бывший солдат. Он у них прислуживает, ночью сторожит, а днем тетеревей ходит
стрелять, да тем и живет. Я у него тут и засел; ни ему, ни хозяйкам секрет не известен, то
есть что я здесь сторожу.
На обратном пути я спросил Дерсу, почему он не
стрелял в диких свиней. Гольд ответил, что не видел их, а только слышал шум в чаще, когда они побежали. Дерсу
был недоволен: он ругался вслух и потом вдруг снял шапку и стал бить себя кулаком по голове. Я засмеялся и сказал, что он лучше видит носом, чем глазами. Тогда я не знал, что это маленькое происшествие
было повесткой к трагическим событиям, разыгравшимся впоследствии.
Едва он перешел на другую сторону увала, как наткнулся на мертвого зверя. Весь бок у него
был в червях. Дерсу сильно испугался. Ведь тигр уходил, зачем он
стрелял?.. Дерсу убежал. С той поры мысль, что он напрасно убил тигра, не давала ему покоя. Она преследовала его повсюду. Ему казалось, что рано или поздно он поплатится за это и даже по ту сторону смерти должен дать ответ.
— Не надо, не надо
стрелять, — остановил его Дерсу. — Его мешай нету. Ворона тоже хочу кушай. Его пришел посмотреть, люди
есть или нет. Нельзя — его улетит. Наша ходи, его тогда на землю прыгай, чего-чего остался — кушай.
Ему казалось все так просто, и мне стоило больших трудов отговорить его от этой затеи. Он не
был обижен, но
был недоволен тем, что в городе много стеснений: нельзя
стрелять, потому что все это
будет мешать прохожим.