Неточные совпадения
Он не
видел ничего невозможного и несообразного в представлении о том, что смерть, существующая для неверующих, для него не существует, и что так как он обладает полнейшею верой,
судьей меры которой он сам, то и греха уже нет в его душе, и он испытывает здесь на земле уже полное спасение.
Рассуждения приводили его в сомнения и мешали ему
видеть, что̀ должно и что̀ не должно. Когда же он не думал, а жил, он не переставая чувствовал в душе своей присутствие непогрешимого
судьи, решавшего, который из двух возможных поступков лучше и который хуже; и как только он поступал не так, как надо, он тотчас же чувствовал это.
— Я, напротив, — продолжал Вронский, очевидно почему-то затронутый за живое этим разговором, — я, напротив, каким вы меня
видите, очень благодарен за честь, которую мне сделали, вот благодаря Николаю Иванычу (он указал на Свияжского), избрав меня почетным мировым
судьей.
Ему хотелось еще сказать, что если общественное мнение есть непогрешимый
судья, то почему революция, коммуна не так же законны, как и движение в пользу Славян? Но всё это были мысли, которые ничего не могли решить. Одно несомненно можно было
видеть — это то, что в настоящую минуту спор раздражал Сергея Ивановича, и потому спорить было дурно; и Левин замолчал и обратил внимание гостей на то, что тучки собрались и что от дождя лучше итти домой.
— Потом, — говорил он, — вчера здешний magistrate (
судья), которого мы
видели в Бенсклюфе (ущелье Бена), просил заехать к нему; потом отправимся на минеральные воды».
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни
судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию
вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
Такое представление у туземцев о начальствующих лицах вполне естественно. В словах Дерсу мы узнаем китайских чиновников, которые главным образом несут обязанности
судей, милуют и наказывают по своему усмотрению. Дерсу, быть может, сам и не
видел их, но, вероятно, много слышал от тех гольдов, которые бывали в Сан-Сине.
Мужик
видит и бледнеет, ставит шляпу у ног и вынимает полотенце, чтоб обтереть пот.
Судья все молчит и в книжке листочки перевертывает.
Суду было мало того доказательства, что изменившего супружеской верности застали в кровати; требовались еще такие подробности, которые никогда ни одно третье лицо не может
видеть, но свидетели «
видели» и с пафосом рассказывали, а
судьи смаковали и «судили».
Г. Федотов подчеркивает, что в духовных стихах недостает веры в Христа-Искупителя, Христос остается
судьей, т. е. народ как бы не
видит кенозиса Христа.
— Здравствуйте, bonjour, — сказала Марья Дмитриевна, — конечно, я не воображала… впрочем, я, конечно, рада вас
видеть. Вы понимаете, милая моя, — не мне быть
судьею между женой и мужем…
— Играешь, Марьюшка, — посмеялся Кишкин. — Ну-ну, я ничего не
вижу и ничего не знаю… Между мужем и женой Бог
судья. Ты мне только тово…
Князь Юсупов (во главе всех, про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал: «Что за тузы в Москве живут и умирают»),
видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и говорит, что я — Надворный
Судья.
— А мое мнение, не нам с тобой, брат Николай Степанович, быть строгими
судьями. Мы с тобой
видели, как порывались молодые силы, как не могли они отыскать настоящей дороги и как в криворос ударились. Нам с тобой простить наши личные оскорбления да пожалеть о заблуждениях — вот наше дело.
— Маленькое! Это тебе так кажется после Москвы. Все такое же, как и было. Ты смотри, смотри, вон
судьи дом, вон бойницы за городом, где скот бьют, вон каланча. Каланча-то,
видишь желтую каланчу? Это над городническим домом.
— Это все Митька, наш совестный
судья, натворил: долез сначала до министров, тем нажаловался; потом этот молодой генерал, Абреев, что ли, к которому вы давали ему письмо, свез его к какой-то важной барыне на раут. «Вот, говорит, вы тому, другому, третьему расскажите о вашем деле…» Он всем и объяснил — и пошел трезвон по городу!.. Министр
видит, что весь Петербург кричит, — нельзя ж подобного господина терпеть на службе, — и сделал доклад, что по дошедшим неблагоприятным отзывам уволить его…
— Перед вами суд, а не защита! — сердито и громко заметил ему
судья с больным лицом. По выражению лица Андрея мать
видела, что он хочет дурить, усы у него дрожали, в глазах светилась хитрая кошачья ласка, знакомая ей. Он крепко потер голову длинной рукой и вздохнул. — Разве ж? — сказал он, покачивая головой. — Я думаю — вы не
судьи, а только защитники…
А мать неотрывно смотрела на
судей и
видела — они все более возбуждались, разговаривая друг с другом невнятными голосами.
И поэтому юноши вызывают у старых
судей мстительное, тоскливое раздражение ослабевшего зверя, который
видит свежую пищу, но уже не имеет силы схватить ее, потерял способность насыщаться чужою силой и болезненно ворчит, уныло воет,
видя, что уходит от него источник сытости.
Она не отвечала, подавленная тягостным разочарованием. Обида росла, угнетая душу. Теперь Власовой стало ясно, почему она ждала справедливости, думала увидать строгую, честную тяжбу правды сына с правдой
судей его. Ей представлялось, что
судьи будут спрашивать Павла долго, внимательно и подробно о всей жизни его сердца, они рассмотрят зоркими глазами все думы и дела сына ее, все дни его. И когда
увидят они правоту его, то справедливо, громко скажут...
— Одно другому не мешает, и Вася тоже может быть
судьей, — не теперь, так после… Это уж, брат, так ведется исстари. Вот
видишь ли: я — Тыбурций, а он — Валек. Я нищий, и он — нищий. Я, если уж говорить откровенно, краду, и он будет красть. А твой отец меня судит, — ну, и ты когда-нибудь будешь судить… вот его!
— Твой отец, малый, самый лучший из всех
судей, начиная от царя Соломона… Однако знаешь ли ты, что такое curriculum vitae [Краткое жизнеописание. (Ред.)]? He знаешь, конечно. Ну а формулярный список знаешь? Ну, вот
видишь ли: curriculum vitae — это есть формулярный список человека, не служившего в уездном суде… И если только старый сыч кое-что пронюхал и сможет доставить твоему отцу мой список, то… ах, клянусь богородицей, не желал бы я попасть к
судье в лапы…
— Пан
судья! — заговорил он мягко. — Вы человек справедливый… отпустите ребенка. Малый был в «дурном обществе», но,
видит бог, он не сделал дурного дела, и если его сердце лежит к моим оборванным беднягам, то, клянусь богородицей, лучше велите меня повесить, но я не допущу, чтобы мальчик пострадал из-за этого. Вот твоя кукла, малый!..
Впрочем, пока еще это случится, — заговорил он, резко изменив тон, — запомни еще хорошенько вот что: если ты проболтаешься своему
судье или хоть птице, которая пролетит мимо тебя в поле, о том, что ты здесь
видел, то не будь я Тыбурций Драб, если я тебя не повешу вот в этом камине за ноги и не сделаю из тебя копченого окорока.
Вы
видели здесь Кшепшицюльского, господа
судьи!
видели только в течение нескольких минут, покуда он давал показание…
— Что ж, арестанты? Я ведь не
судья им.
Вижу — люди как люди, и говорю: братцы, давайте жить дружно, давайте весело жить; есть, говорю, такая песня...
А я ее провожал, — я дворником был у
судьи; гляжу в щель, сквозь набор —
вижу, кипит похлебка.
Судья Дикинсон подождал еще некоторое время, но,
видя, что полисмен не возвращается, решил, что человек без намерений оказался на месте.
—
Видели ли вы, сэр, как этот незнакомец вздрогнул? — спросил молодой человек, очевидно, заискивавший у
судьи Дикинсона.
— Охота тебе слушать Берка. Вот он облаял этого ирландца… И совсем напрасно… Знаешь, я таки разузнал, что это такое Тамани-холл и как продают свой голос… Дело совсем простое…
Видишь ли… Они тут себе выбирают голову,
судей и прочих там чиновников… Одни подают голоса за одних, другие за других… Ну, понимаешь, всякому хочется попасть повыше… Вот они и платят… Только, говорит, подай голос за меня… Кто соберет десять голосов, кто двадцать… Ты, Матвей, слушаешь меня?
— Я
вижу на вас,
судья Дикинсон, ваш рабочий костюм!
— Очевидно, иностранец, — сказал
судья Дикинсон, меряя спящего Матвея испытующим, внимательным взглядом. — Атлетическое сложение!.. А вы, мистер Нилов, кажется, были у ваших земляков? Как их дела? Я
видел: они выписали хорошие машины — лучшая марка в Америке.
Это был тот, что подходил к кустам, заглядывая на лежавшего лозищанина. Человек без языка
увидел его первый, поднявшись с земли от холода, от сырости, от тоски, которая гнала его с места. Он остановился перед Ним, как вкопанный, невольно перекрестился и быстро побежал по дорожке, с лицом, бледным, как полотно, с испуганными сумасшедшими глазами… Может быть, ему было жалко, а может быть, также он боялся попасть в свидетели… Что он скажет, он, человек без языка, без паспорта,
судьям этой проклятой стороны?..
И вместе с тем тот же самый человек, который
видит всю гнусность этих поступков, сам, никем не принуждаемый, даже иногда и без денежной выгоды жалованья, сам, произвольно, из-за детского тщеславия, из-за фарфоровой побрякушки, ленточки, галунчика, которые ему позволят надеть, сам произвольно идет в военную службу, в следователи, мировые
судьи, министры, урядники, архиереи, дьячки, в должности, в которых ему необходимо делать все эти дела, постыдность и гнусность которых он не может не знать.
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к страданиям людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви к людям и еще более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно
видел, что только при признании равенства всех людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи
судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был идти в военные и, отрекаясь от своей воли и от всех человеческих чувств, обещаться по воле чуждых тебе людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
А когда мысленно делаю себя чьим-нибудь
судьей, то я, в здравом уме, думаю, как король Лир думал в своем помешательстве: стоит только вникнуть в историю преступлений и
видишь: «нет виноватых».
Замыслов. У меня в прошлом голодное детство… и такая же юность, полная унижений… суровое прошлое у меня, дорогая моя Юлька! Я много
видел тяжелого и скверного… я много перенес. Теперь — я сам
судья и хозяин своей жизни — вот и все!.. Ну, я ухожу… до свиданья, моя радость!.. Нам все-таки нужно держаться поосторожнее… подальше друг от друга…
Выбрали
судей, назначили предельную скорость бега, — всё, как на скачках, подробно и точно. Было много женщин и мужчин, которые, искренно желая
видеть мать победительницей, благословляли ее и давали добрые обеты мадонне, если только она согласится помочь Нунче, даст ей силу.
Из критики, исполненной таким образом, может произойти вот какой результат: теоретики, справясь с своими учебниками, могут все-таки
увидеть, согласуется ли разобранное произведение с их неподвижными законами, и, исполняя роль
судей, порешат, прав или виноват автор.
Иначе — как же не
видеть разницы между критиком и
судьею?
Тогда он снова сел и, как Павел, тоже низко наклонил голову. Он не мог
видеть красное лицо Петрухи, теперь важно надутое, точно обиженное чем-то, а в неизменно ласковом Громове за благодушием
судьи он чувствовал, что этот весёлый человек привык судить людей, как столяр привыкает деревяшки строгать. И в душе Ильи родилась теперь жуткая, тревожная мысль...
— Вы обвиняетесь в том, — ласковым голосом говорил Громов, но Илья не
видел, кому Громов говорит: он смотрел в лицо Петрухи, подавленный тяжёлым недоумением, не умея примириться с тем, что Филимонов —
судья…
Я
видел уже себя отданным под суд, я слышал уже неизбежный приговор
судей моих… в ушах моих раздавались ужасные слова: «По сентенции военного суда, подпоручик Двинской, за самовольную отлучку от команды во время сражения с неприятелем…» Милосердый боже!..
Он
увидел брата сидящим на скамье, в полукружии молодых лип, перед ним, точно на какой-то знакомой картинке, расположилось человек десять богомолов: чернобородый купец в парусиновом пальто, с ногой, обёрнутой тряпками и засунутой в резиновый ботик; толстый старик, похожий на скопца-менялу; длинноволосый парень в солдатской шинели, скуластый, с рыбьими глазами; столбом стоял, как вор пред
судьёй, дрёмовский пекарь Мурзин, пьяница и буян, и хрипло говорил...
А! слыхом слыхать, видом видать… — вскричал вдруг
судья,
увидев входящего Ивана Ивановича.
— Весьма рад, что вас
вижу, — отвечал
судья. — Но все не могу представить себе, что заставило вас предпринять труд и одолжить нас такою приятною нечаянностию.
‹…› С точки зрения третейского
судьи, на которую я становлюсь в моих воспоминаниях, невозможно не
видеть ежеминутного подтверждения истины, что люди руководствуются не разумом, а волей.
Ходят, ходят по земле, как шпионы бога своего и
судьи людей; зорко
видят все нарушения правил церковных, суетятся и мечутся, обличают и жалуются...
Иван Ильич прислушивался, отгонял мысль о ней, но она продолжала свое, и она приходила и становилась прямо перед ним и смотрела на него, и он столбенел, огонь тух в глазах, и он начинал опять спрашивать себя: «неужели только она правда?» И товарищи и подчиненные с удивлением и огорчением
видели, что он, такой блестящий, тонкий
судья, путался, делал ошибки.
Они должны быть светлым зерцалом, в котором всякий гражданин, правый и неправый,
видел бы ясно судьбу свою; чтобы добродушный
судья не усомнился в их смысле и чтобы самый лукавый не мог находить в них двусмыслия, благоприятного для ябеды и неправосудия (448–462).