Неточные совпадения
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что
умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни
судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим.
Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
И вот должна явиться перед ним женщина, которую все считают виновной в страшных преступлениях: она должна
умереть, губительница Афин, каждый из
судей уже решил это в душе; является перед ними Аспазия, эта обвиненная, и они все падают перед нею на землю и говорят: «Ты не можешь быть судима, ты слишком прекрасна!» Это ли не царство красоты?
У одного вода размягчит мозг, другой, падая, сплюснет его, оба останутся идиотами, третий не упадет, не
умрет скарлатиной — и сделается поэтом, военачальником, бандитом,
судьей.
Это было… в 1849 году, и отцу предлагалась должность уездного
судьи в губернском городе. Через двадцать лет он
умер в той же должности в глухом уездном городишке…
Могила отца была обнесена решеткой и заросла травой. Над ней стоял деревянный крест, и краткая надпись передавала кратчайшее содержание жизни: родился тогда-то, был
судьей,
умер тогда-то… На камень не было денег у осиротевшей семьи. Пока мы были в городе, мать и сестра каждую весну приносили на могилу венки из цветов. Потом нас всех разнесло по широкому свету. Могила стояла одинокая, и теперь, наверное, от нее не осталось следа…
Князь Юсупов (во главе всех, про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал: «Что за тузы в Москве живут и
умирают»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и говорит, что я — Надворный
Судья.
Умираю!» — «Говори, подлец, где получил?» — «Там-то…» Ну и потянут опять на цугундер: суди меня
судья неправедный!
Ожидание страшного
умерло, оставив по себе только неприятную дрожь при воспоминании о
судьях да где-то в стороне темную мысль о них.
«Бог вам
судья, что вы не исполнили обещания. Боюсь отыскивать тому причины и заставляю себя думать, что вы не могли поступить иначе. Безнадежность увидеться с вами заставляет меня рисковать: письмо это посылаю с С… Н… Он добрый и благородный человек, в глубоком значении этого слова. Чтобы не
умереть от грусти, я должен с вами видеться. Если пройдет несколько дней и я не увижусь с вами, не ручаюсь, что со мной будет… Я не застрелюсь — нет! Я просто
умру с печали… Прощайте, до свиданья».
Приятель его уже
умер; с другими он мало знался, да и едва ли они могли быть
судьями в этом деле; а семействе своем Кольцов тоже не ожидал встретить сочувствие, а, напротив, опасался насмешек и брани, если бы решился обнаружить плоды своих поэтических занятий.
«Для вашего отца впервые я
Забыла стыд, — где у рабы защита?
Грозил он ссылкой, бог ему
судья!
Прошла неделя, — бедная забыта…
А всё любить другого ей нельзя.
Вчера меня обидными словами
Он разбранил… Но что же перед вами?
Раба? игрушка!.. Точно: день, два, три
Мила, а там? — пожалуй, хоть
умри!..»
Тут началися слезы, восклицанья,
Но Саша их оставил без вниманья.
— К чему? — возразил более спокойным, деловым тоном Палтусов. — Ваша сестра
умерла без завещания. Вы и муж ее — наследники… Известно, что я занимался ее делами… Мировой
судья будет действовать охранительным порядком.
"Не
судья… — повторила мысленно Антонина Сергеевна, вся охваченная возрастающим чувством, которому она должна была дать ход, — не
судья… в своем деле? Все этого хотят! Значит, ты все сам подготовил и ждешь первой ступени туда, где в тебе
умрет прежний Гаярин!"
— Не улеглось еще! — скорее прохрипел, нежели произнес монах. — В четверть века не улеглось. Потому-то и на духу не признаюсь, что знаю, что все эти года грешу, злобой грешу, с этим грехом и перед престолом Всевышнего предстану. Один Он мне
судья. Мне и ему. Точно вчера случилось это. Как теперь его вижу и лицо его подлое, испуганное. Точно
умереть тяжелее, нежели убить. О, убить куда тяжелей, а я… я убил.
Душа твоя хочет творить, а тут желудок требует куска хлеба, вдохновение подвязало тебе крылья, а тело просит не только прикрыть наготу свою обычною покрышкой, но и тонкого сукна, шелка, бархата, чтобы явиться перед
судьями твоими в приличной одежде, без которой тебя не примут, ты и твое произведение
умрете в неизвестности.
— Забудьте об этом… Я ей не
судья, но и не ее защитник. Между мной и этой девушкой кончено все… Если вы хотите спасти ее, спасайте, я же не хочу ни губить ее, ни спасать, ее будущность для меня безразлична… Моя невеста
умерла… Я буду оплакивать ее всю мою жизнь… Она ее убийца — Бог ей
судья… Мстить за себя не стала бы и покойная, я тоже не буду мстить ее убийце… Остальное — ваше дело…
Теперь я старик, скоро
умру, и вам нет ни малейшего основания сомневаться, если я скажу, что был совершенно не виновен в чудовищном и страшном злодеянии, за которое двенадцать честных и добросовестных
судей единогласно приговорили меня к смертной казни.