Неточные совпадения
Случается и то, что он исполнится презрения
к людскому пороку, ко лжи,
к клевете,
к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли,
ходят и гуляют в голове, как волны в
море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом…
Мы оставили коляску на дороге и
сошли с холма
к самому
морю.
17-го утром мы распрощались с рекой Нахтоху и тронулись в обратный путь,
к староверам. Уходя, я еще раз посмотрел на
море с надеждой, не покажется ли где-нибудь лодка Хей-ба-тоу. Но
море было пустынно. Ветер дул с материка, и потому у берега было тихо, но вдали
ходили большие волны. Я махнул рукой и подал сигнал
к выступлению. Тоскливо было возвращаться назад, но больше ничего не оставалось делать. Обратный путь наш
прошел без всяких приключений.
В заливе Джигит нам пришлось просидеть около двух недель. Надо было дождаться мулов во что бы то ни стало: без вьючных животных мы не могли тронуться в путь. Воспользовавшись этим временем, я занялся обследованием ближайших окрестностей по направлению
к заливу Пластун, где в прошлом году у Дерсу произошла встреча с хунхузами. Один раз я
ходил на реку Кулему и один раз на север по побережью
моря.
Хей-ба-тоу хотел еще один раз
сходить на реку Самаргу и вернуться обратно. Чжан-Бао уговорил его сопровождать нас вдоль берега
моря. Решено было, что завтра удэгейцы доставят наши вещи
к устью Кусуна и с вечера перегрузят их в лодку Хей-ба-тоу.
— Шибко жалко старика. Его был смирный люди. Сколько раз
к морю ходи, рыбу кричи, наверно, совсем стоптал свои унты.
27 сентября было посвящено осмотру реки Найны, почему-то названной на морских картах Яходеи-Санка. Река эта длиной 20 км; истоки ее находятся в горах Карту, о которых будет сказано ниже. Сначала Найна течет с севера на юг, потом поворачивает
к юго-востоку и последние 10 км течет
к морю в широтном направлении. В углу, где река делает поворот, находится зверовая фанза. Отсюда прямо на запад идет та тропа, по которой
прошел А.И. Мерзляков со своим отрядом.
На поляне, ближайшей
к морю, поселился старовер Долганов, занимающийся эксплуатацией туземцев, живущих на соседних с ним реках. Мне не хотелось останавливаться у человека, который строил свое благополучие за счет бедняков; поэтому мы
прошли прямо
к морю и около устья реки нашли Хей-ба-тоу с лодкой. Он прибыл
к Кумуху в тот же день, как вышел из Кусуна, и ждал нас здесь около недели.
Я полагал было пойти в фанзы
к удэгейцам, но Дерсу советовал остаться на берегу
моря. Во-первых, потому, что здесь легче было найти пропитание, а во-вторых, он не терял надежды на возвращение Хей-ба-тоу. Если последний жив, он непременно возвратится назад, будет искать нас на берегу
моря, и если не найдет, то может
пройти мимо. Тогда мы опять останемся ни с чем. С его доводами нельзя было не согласиться.
Они говорили, что
к морю по реке Ли-Фудзину [Ли-фу-цзинь — внутренний Фу-цзинь.] давно уже никто не
ходит, что тропа заросла и завалена буреломом.
Граница между обоими государствами
проходит здесь по прямой линии от устья реки Тур (по-китайски Байминхе [Бай-мин-хэ — речка ста имен, то есть река, на которой живут многие.])
к реке Сунгаче (по-китайски Суначан [Сунчжа-Ачан — вероятно, название маньчжурское, означающее пять связей — пять сходящихся лучей, пять отрогов и т.д.]), берущей начало из озера Ханка в точке, имеющей следующие географические координаты: 45° 27' с. ш.
к 150° 10' в. д. от Ферро на высоте 86 м над уровнем
моря.
Манзы сначала испугались, но потом, узнав, в чем дело, успокоились. Они накормили нас чумизной кашей и дали чаю. Из расспросов выяснилось, что мы находимся у подножия Сихотэ-Алиня, что далее
к морю дороги нет вовсе и что тропа, по которой
прошел наш отряд, идет на реку Чжюдямогоу [Чжу-цзя-ма-гоу — долина семьи Чжу, где растет конопля.], входящую в бассейн верхней Улахе.
Деревня Нотохоуза — одно из самых старых китайских поселений в Уссурийском крае. Во времена Венюкова (1857 год) сюда со всех сторон стекались золотопромышленники, искатели женьшеня, охотники и звероловы. Старинный путь, которым уссурийские манзы сообщались с постом Ольги, лежал именно здесь. Вьючные караваны их шли мимо Ното по реке Фудзину через Сихотэ-Алинь
к морю. Этой дорогой предстояло теперь
пройти и нам.
Северная граница этой области
проходит приблизительно от устья Уссури
к истокам Имана и оттуда по побережью
моря к мысу Олимпиады.
Пройдя по реке 5 км, мы повернули на восток
к морю.
Дальнейший план работ был намечен следующим образом: Г.И. Гранатману было поручено
пройти горами между Арзамасовкой и Сибегоу (приток Тадушу), а А.И. Мерзляков должен был обойти Арзамасовку с другой стороны. В верховьях Тадушу мы должны были встретиться. Я с остальными людьми наметил себе путь по побережью
моря к заливу Владимира.
Следующие 2 дня (3 и 4 сентября) мы употребили на переход от Сихотэ-Алиня до устья реки Горбуши. Я намеревался сначала
пройти по ней до перевала, а затем спуститься по реке Аохобе
к морю.
К утру
прошел слух, что баржу ночью сорвало волнением и унесло в
море.
Когда я
прошел всю главную улицу почти до
моря, пароходы еще стояли на рейде, и когда я повернул направо, послышались голоса и громкий смех, и в темноте показались ярко освещенные окна, и стало похоже, будто я в захолустном городке осеннею ночью пробираюсь
к клубу.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо
прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
Не дослушав, я опрометью бросился
к нему наверх — я позорно спасался бегством. Не было силы поднять глаза — рябило от сверкающих, стеклянных ступеней под ногами, и с каждой ступенью все безнадежней: мне, преступнику, отравленному, — здесь не место. Мне никогда уж больше не влиться в точный механический ритм, не плыть по зеркально-безмятежному
морю. Мне — вечно гореть, метаться, отыскивать уголок, куда бы спрятать глаза, — вечно, пока я наконец не найду силы
пройти и —
Прямо
к скачкам
пройти было невозможно, все было забито, кругом
море народа.
Сам ревизор был живое подобие уснувшего ерша: маленький, вихрястенький, широкоперый, с глазами, совсем затянутыми какою-то сонною влагой. Он казался ни
к чему не годным и ни на что не способным; это был не человек, а именно сонный ерш, который
ходил по всем
морям и озерам и теперь, уснув, осклиз так, что в нем ничего не горит и не светится.
Да, наверное, оставалось… Душа у него колыхалась, как
море, и в сердце
ходили чувства, как волны. И порой слеза подступала
к глазам, и порой — смешно сказать — ему, здоровенному и тяжелому человеку, хотелось кинуться и лететь, лететь, как эти чайки, что опять стали уже появляться от американской стороны… Лететь куда-то вдаль, где угасает заря, где живут добрые и счастливые люди…
…Ему приятно
к нам
ходить, я это вижу. Но отчего? что он нашел во мне? Правда, у нас вкусы похожи: и он, и я, мы оба стихов не любим; оба не знаем толка в художестве. Но насколько он лучше меня! Он спокоен, а я в вечной тревоге; у него есть дорога, есть цель — а я, куда я иду? где мое гнездо? Он спокоен, но все его мысли далеко. Придет время, и он покинет нас навсегда, уйдет
к себе, туда, за
море. Что ж? Дай Бог ему! А я все-таки буду рада, что я его узнала, пока он здесь был.
Так и заснул навсегда для земли человек, плененный
морем; он и женщин любил, точно сквозь сон, недолго и молча, умея говорить с ними лишь о том, что знал, — о рыбе и кораллах, об игре волн, капризах ветра и больших кораблях, которые уходят в неведомые
моря; был он кроток на земле,
ходил по ней осторожно, недоверчиво и молчал с людьми, как рыба, поглядывая во все глаза зорким взглядом человека, привыкшего смотреть в изменчивые глубины и не верить им, а в
море он становился тихо весел, внимателен
к товарищам и ловок, точно дельфин.
Прошло еще дня три, он пошел
к парикмахеру, щеголю и вертопраху. Про этого парня, здорового, как молодой осел, говорили, что он за деньги любит старых американок, которые приезжают будто бы наслаждаться красотою
моря, а на самом деле ищут приключений с бедными парнями.
А
море — дышит, мерно поднимается голубая его грудь; на скалу,
к ногам Туба, всплескивают волны, зеленые в белом, играют, бьются о камень, звенят, им хочется подпрыгнуть до ног парня, — иногда это удается, вот он, вздрогнув, улыбнулся — волны рады, смеются, бегут назад от камней, будто бы испугались, и снова бросаются на скалу; солнечный луч уходит глубоко в воду, образуя воронку яркого света, ласково пронзая груди волн, — спит сладким сном душа, не думая ни о чем, ничего не желая понять, молча и радостно насыщаясь тем, что видит, в ней тоже
ходят неслышно светлые волны, и, всеобъемлющая, она безгранично свободна, как
море.
Миклаков
прошел от княгини не домой, а в Московский трактир, выпил там целое
море разной хмельной дряни, поссорился с одним господином, нашумел, набуянил, так что по дружественному только расположению
к нему трактирных служителей он не отправлен был в часть, и один из половых бережно даже отвез его домой.
Крутицкий. Какую племянницу? Чем мы ее
заморили? Я
к тебе на кухню не
хожу, горшков не нюхаю.
Гульбища эти по нашим местам нельзя сказать, чтоб были одушевлены: бабы и девки больше стоят, переглядываются друг с другом и, долго-долго сбираясь и передумывая, станут, наконец, в хоровод и запоют бессмертную: «Как по
морю, как по
морю»; причем одна из девок, надев на голову фуражку, представит парня, убившего лебедя, а другая — красну девицу, которая подбирает перья убитого лебедя дружку на подушечку или, разделясь на два города,
ходят друг
к другу навстречу и поют — одни: «А мы просо сеяли, сеяли», а другие: «А мы просо вытопчем, вытопчем».
Потом велит себя
к остальным товарищам вести. Взяло нас тут маленько раздумье, да что станешь делать? Пешком по
морю не пойдешь! Привели. Возроптали на нас товарищи: «Это вы, мол, зачем гиляка сюда-то притащили? Казать ему нас, что ли?..» — «Молчите, говорим, мы с ним дело делаем». А гиляк ничего,
ходит меж нас, ничего не опасается; знай себе халаты пощупывает.
Вся жизнь серых пассажиров парохода
проходит на виду, за этою решеткой. Стоит ли над
морем яркое тропическое солнце, свистит ли ветер, скрипят и гнутся снасти, ударит ли волной непогода, разыграется ли грозная буря и пароход весь застонет под ударами шторма, — здесь, все так же взаперти, прислушиваются
к завыванию ветра сотни людей, которым нет дела до того, что происходит там, наверху, и куда несется их плавучая тюрьма.
Тогда мачеха
сослала царевну на остров среди
моря. Рыбаки увидали золотоволосую царевну и на шестой день привезли ее назад
к царю.
Целые вереницы
ходили от улиц
к морю с кувшинами на головах, вынося нечистоты.
Когда колесница с Нептуном подъехала на шканцы и остановилась против мостика, на котором стояли капитан и офицеры, Нептун
сошел с нее и, отставив не без внушительности вперед свою босую ногу, стукнул трезубцем и велел подать список офицеров. Когда одно из лиц свиты подало Нептуну этот список, владыка
морей, прочитав имя, отчество и фамилию капитана, обратился
к нему с вопросом...
В ночь с 11 на 12 сентября ветер начал стихать. Антон Сагды несколько раз
ходил на берег
моря, смотрел вдаль и по движению облаков старался угадать погоду. Глядя на него, можно было подумать, что обстоятельства складываются неблагоприятно. Я уже хотел было итти на экскурсию
к горе Иодо, как вдруг орочи засуетились и стали готовить лодки.
На другой день я встал чуть свет. Майданов лежал на кровати одетый и мирно спал. Потом я узнал, что ночью он дважды подымался
к фонарю,
ходил к сирене, был на берегу и долго смотрел в
море. Под утро он заснул. В это время в «каюту» вошел матрос. Я хотел было сказать ему, чтобы он не будил смотрителя, но тот предупредил меня и громко доложил...
В святой простоте ума и сердца, я, находясь в преддверии лабиринта, думал, что я уже
прошел его и что мне пора в тот затон, куда я, как сказочный ерш, попал, исходив все океаны и реки и обив все свои крылья и перья в борьбе с волнами
моря житейского. Я думал, что я дошел до края моих безрассудств, когда только еще начинал
к ним получать смутное влечение. Но как бы там ни было, а желание мое удалиться от мира было непреложно — и я решил немедленно же приводить его в действие.
Один экзамен сбыли. Оставалось еще целых пять, и в том числе география, которая ужасно смущала меня. География мне не давалась почему-то: бесчисленные наименования незнакомых рек,
морей и гор не укладывались в моей голове.
К географии,
к тому же, меня не подготовили дома, между тем как все остальные предметы я
прошла с мамой. Экзамен географии был назначен по расписанию четвертым, и я старалась не волноваться. А пока я усердно занялась следующим по порядку русским языком.
Я выехал из Китая в Сурат на английском пароходе, обошедшем вокруг света. По пути мы пристали
к восточному берегу острова Суматры, чтобы набрать воды. В полдень мы
сошли на землю и сели на берегу
моря в тени кокосовых пальм, недалеко от деревни жителей острова. Нас сидело несколько человек из различных земель.