Неточные совпадения
Она не успела и вынуть и так и привезла домой те игрушки, которые она
с такою любовью и
грустью выбирала вчера в лавке.
И, не в силах будучи удерживать порыва вновь подступившей к сердцу
грусти, он громко зарыдал голосом, проникнувшим толщу стен острога и глухо отозвавшимся в отдаленье, сорвал
с себя атласный галстук и, схвативши рукою около воротника, разорвал на себе фрак наваринского пламени
с дымом.
Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но так и быть: простимся дружно,
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За
грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары;
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился… и вполне;
Довольно!
С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна
с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую
грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя…
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.
А тот… но после всё расскажем,
Не правда ль? Всей ее родне
Мы Таню завтра же покажем.
Жаль, разъезжать нет мочи мне:
Едва, едва таскаю ноги.
Но вы замучены
с дороги;
Пойдемте вместе отдохнуть…
Ох, силы нет… устала грудь…
Мне тяжела теперь и радость,
Не только
грусть… душа моя,
Уж никуда не годна я…
Под старость жизнь такая гадость…»
И тут, совсем утомлена,
В слезах раскашлялась она.
Певец Пиров и
грусти томной,
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе
с поклоном…
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.
Что может быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже,
И днем и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная
(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив!
Таков я. И того ль искали
Вы чистой, пламенной душой,
Когда
с такою простотой,
С таким умом ко мне писали?
Ужели жребий вам такой
Назначен строгою судьбой?
Как изменилася Татьяна!
Как твердо в роль свою вошла!
Как утеснительного сана
Приемы скоро приняла!
Кто б смел искать девчонки нежной
В сей величавой, в сей небрежной
Законодательнице зал?
И он ей сердце волновал!
Об нем она во мраке ночи,
Пока Морфей не прилетит,
Бывало, девственно
грустит,
К луне подъемлет томны очи,
Мечтая
с ним когда-нибудь
Свершить смиренный жизни путь!
Ужель загадку разрешила?
Ужели слово найдено?
Часы бегут: она забыла,
Что дома ждут ее давно,
Где собралися два соседа
И где об ней идет беседа.
«Как быть? Татьяна не дитя, —
Старушка молвила кряхтя. —
Ведь Оленька ее моложе.
Пристроить девушку, ей-ей,
Пора; а что мне делать
с ней?
Всем наотрез одно и то же:
Нейду. И все
грустит она
Да бродит по лесам одна».
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она
грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах…
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо
с няней говорит...
Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист
с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «Когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а
с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в
грусть, и, бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.
И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, — как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и не снимая
с лица платка, чтобы он не видел ее сокрушительной
грусти.
Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их тихим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером, пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучат и понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их
с непонятной
грустью остановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся веселых песен народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтенья где-то проезжающей телеги.
Должен и обязан пред вами объяснением-с, — продолжал он
с улыбочкой и даже слегка стукнул ладонью по коленке Раскольникова, но почти в то же мгновение лицо его вдруг приняло серьезную и озабоченную мину; даже как будто
грустью подернулось, к удивлению Раскольникова.
«Молодые люди до этого не охотники», — твердил он ей (нечего говорить, каков был в тот день обед: Тимофеич собственною персоной скакал на утренней заре за какою-то особенною черкасскою говядиной; староста ездил в другую сторону за налимами, ершами и раками; за одни грибы бабы получили сорок две копейки медью); но глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные на Базарова, выражали не одну преданность и нежность: в них виднелась и
грусть, смешанная
с любопытством и страхом, виднелся какой-то смиренный укор.
С своей стороны, Катя не мешала ему
грустить.
Самгин молча кивнул головой. Он чувствовал себя физически усталым, хотел есть, и ему было грустно. Такую
грусть он испытывал в детстве, когда ему дарили
с рождественской елки не ту вещь, которую он хотел иметь.
Климу стало неловко. От выпитой водки и странных стихов дьякона он вдруг почувствовал прилив
грусти: прозрачная и легкая, как синий воздух солнечного дня поздней осени, она, не отягощая, вызывала желание говорить всем приятные слова. Он и говорил, стоя
с рюмкой в руках против дьякона, который, согнувшись, смотрел под ноги ему.
— Я здесь
с утра до вечера, а нередко и ночую; в доме у меня — пустовато, да и
грусти много, — говорила Марина тоном старого доверчивого друга, но Самгин, помня, какой грубой, напористой была она, — не верил ей.
Он и Елизавета Спивак запели незнакомый Климу дуэт, маленький музыкант отлично аккомпанировал. Музыка всегда успокаивала Самгина, точнее — она опустошала его, изгоняя все думы и чувствования; слушая музыку, он ощущал только ласковую
грусть. Дама пела вдохновенно, небольшим, но очень выработанным сопрано, ее лицо потеряло сходство
с лицом кошки, облагородилось печалью, стройная фигура стала еще выше и тоньше. Кутузов пел очень красивым баритоном, легко и умело. Особенно трогательно они спели финал...
Бывали дни, когда она смотрела на всех людей не своими глазами, мягко, участливо и
с такой
грустью, что Клим тревожно думал: вот сейчас она начнет каяться, нелепо расскажет о своем романе
с ним и заплачет черными слезами.
Ее крупная фигура покачивалась, и как будто это она встряхивала сумрак. Самгин возвратился в зал, вспомнив, что тихий роман
с Никоновой начался в такой же дождливый вечер; это воспоминание тотчас же вызвало у него какую-то торжественную
грусть. В маленькой комнате шлепались на пол мокрые тряпки, потом раздался возмущенный возглас...
Но когда, дома, он вымылся, переоделся и
с папиросой в зубах сел к чайному столу, — на него как будто облако спустилось, охватив тяжелой, тревожной
грустью и даже не позволяя одевать мысли в слова. Пред ним стояли двое: он сам и нагая, великолепная женщина. Умная женщина, это — бесспорно. Умная и властная.
«Нужен дважды гениальный Босх, чтоб превратить вот такую действительность в кошмарный гротеск», — подумал Самгин, споря
с кем-то, кто еще не успел сказать ничего, что требовало бы возражения.
Грусть, которую он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то вспомнились женщины, которых он знал. «За эти связи не поблагодаришь судьбу… И в общем надо сказать, что моя жизнь…»
Он прошелся по ее пустым комнатам, обошел парк, сошел
с горы, и сердце теснила ему
грусть.
— А! Это расплата за Прометеев огонь! Мало того что терпи, еще люби эту
грусть и уважай сомнения и вопросы: они — переполненный избыток, роскошь жизни и являются больше на вершинах счастья, когда нет грубых желаний; они не родятся среди жизни обыденной: там не до того, где горе и нужда; толпы идут и не знают этого тумана сомнений, тоски вопросов… Но кто встретился
с ними своевременно, для того они не молот, а милые гости.
Да и зачем оно, это дикое и грандиозное? Море, например? Бог
с ним! Оно наводит только
грусть на человека: глядя на него, хочется плакать. Сердце смущается робостью перед необозримой пеленой вод, и не на чем отдохнуть взгляду, измученному однообразием бесконечной картины.
— Не бойся, — сказал он, — ты, кажется, не располагаешь состареться никогда! Нет, это не то… в старости силы падают и перестают бороться
с жизнью. Нет, твоя
грусть, томление — если это только то, что я думаю, — скорее признак силы… Поиски живого, раздраженного ума порываются иногда за житейские грани, не находят, конечно, ответов, и является
грусть… временное недовольство жизнью… Это
грусть души, вопрошающей жизнь о ее тайне… Может быть, и
с тобой то же… Если это так — это не глупости.
Она пела много арий и романсов, по указанию Штольца; в одних выражалось страдание
с неясным предчувствием счастья, в других радость, но в звуках этих таился уже зародыш
грусти.
Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он
с улыбкой над сказаниями няни, но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у него смешалась
с жизнью, и он бессознательно
грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка.
Она боялась впасть во что-нибудь похожее на обломовскую апатию. Но как она ни старалась сбыть
с души эти мгновения периодического оцепенения, сна души, к ней нет-нет да подкрадется сначала греза счастья, окружит ее голубая ночь и окует дремотой, потом опять настанет задумчивая остановка, будто отдых жизни, а затем… смущение, боязнь, томление, какая-то глухая
грусть, послышатся какие-то смутные, туманные вопросы в беспокойной голове.
— Да, пожалуй, гнет для темного, слабого ума, не подготовленного к нему. Эта
грусть и вопросы, может быть, многих свели
с ума; иным они являются как безобразные видения, как бред ума…
Получая изредка ее краткие письма, где дружеский тон смешивался
с ядовитым смехом над его страстью, над стремлениями к идеалам, над игрой его фантазии, которою он нередко сверкал в разговорах
с ней, он сам заливался искренним смехом и потом почти плакал от
грусти и от бессилия рассказать себя, дать ключ к своей натуре.
Бабушка
с ласковой
грустью кивнула ему головой, Вера старалась улыбнуться, а Марфенька без церемонии сказала...
Она подала ему руку, и он поцеловал ее. Он
с нетерпением и
грустью слушал ее.
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто
грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле,
с цветами,
с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла
с тоски…
И вот, помню, в лице его вдруг мелькнула его обычная складка — как бы
грусти и насмешки вместе, столь мне знакомая. Он скрепился и как бы
с некоторою натугою начал.
Я и прежде живал в Европе, но тогда было время особенное, и никогда я не въезжал туда
с такою безотрадною
грустью и…
с такою любовью, как в то время.
Не могу выразить того,
с каким сильным чувством он выговорил это. Чрезвычайная
грусть, искренняя, полнейшая, выразилась в чертах его. Удивительнее всего было то, что он смотрел как виноватый: я был судья, а он — преступник. Все это доконало меня.
Из разговоров, из обнаруживаемой по временам зависти,
с какою глядят на нас и на все европейское Эйноске, Сьоза, Нарабайоси 2-й, видно, что они чувствуют и сознают свое положение,
грустят и представляют немую, покорную оппозицию: это jeune Japon [молодая Япония — фр.].
Тогда же приехал к нам
с Амура бывший генерал-губернатор Восточной Сибири Н. Н. Муравьев и, пробыв у нас дня два на фрегате, уехал в Николаевск, куда должна была идти и шкуна «Восток» для доставления его со свитою в Аян на Охотском море. На этой шкуне я и отправился
с фрегата, и
с радостью, что возвращаюсь домой, и не без
грусти, что должен расстаться
с этим кругом отличных людей и товарищей.
Нехлюдову было очень грустно. Ему было грустно преимущественно оттого, что отказ Сената утверждал это бессмысленное мучительство над невинной Масловой, и оттого, что этот отказ делал еще более трудным его неизменное решение соединить
с ней свою судьбу.
Грусть эта усилилась еще от тех ужасных историй царствующего зла, про которые
с такой радостью говорил адвокат, и, кроме того, он беспрестанно вспоминал недобрый, холодный, отталкивающий взгляд когда-то милого, открытого, благородного Селенина.
На прощанье Агриппина Филипьевна даже
с некоторой
грустью дала заметить Привалову, что она, бедная провинциалка, конечно, не рассчитывает на следующий визит дорогого гостя, тем более что и в этот успела наскучить, вероятно, до последней степени; она, конечно, не смеет даже предложить столичному гостю завернуть как-нибудь на один из ее четвергов.
Когда башкирам было наконец объявлено, что вот барин поедет в город и там будет хлопотать, они
с молчаливой
грустью выслушали эти слова, молча вышли на улицу, сели на коней и молча тронулись в свою Бухтарму. Привалов долго провожал глазами этих несчастных, уезжавших на верную смерть, и у него крепко щемило и скребло на сердце. Но что он мог в его дурацком положении сделать для этих людей!
Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи людей покидают жизнь свою на сей земле и души их становятся пред Господом — и сколь многие из них расстались
с землею отъединенно, никому не ведомо, в
грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не знает о них вовсе: жили ль они или нет.
— Какая же
грусть? О чем? Можно сказать? —
с робкою мольбой произнесла Lise.
Они просто римская армия для будущего всемирного земного царства,
с императором — римским первосвященником во главе… вот их идеал, но безо всяких тайн и возвышенной
грусти…
Алеша глядел ему вслед
с невыразимою
грустью.
Он остановился и вдруг спросил себя: «Отчего сия
грусть моя даже до упадка духа?» — и
с удивлением постиг тотчас же, что сия внезапная
грусть его происходит, по-видимому, от самой малой и особливой причины: дело в том, что в толпе, теснившейся сейчас у входа в келью, заприметил он между прочими волнующимися и Алешу и вспомнил он, что, увидав его, тотчас же почувствовал тогда в сердце своем как бы некую боль.
Свезла она меня в Петербург да и определила, а
с тех пор я ее и не видал вовсе; ибо через три года сама скончалась, все три года по нас обоих
грустила и трепетала.