Неточные совпадения
И польстился корыстью Бородатый: нагнулся, чтобы снять
с него дорогие доспехи, вынул уже турецкий
нож в оправе из самоцветных каменьев, отвязал от пояса черенок
с червонцами, снял
с груди сумку
с тонким бельем, дорогим серебром и девическою кудрею, сохранно сберегавшеюся на память.
На берегу, около обломков лодки, сидел человек
в фуражке
с выцветшим околышем,
в странной одежде, похожей на женскую кофту,
в штанах
с лампасами, подкатанных выше колен; прижав ко
груди каравай хлеба, он резал его
ножом, а рядом
с ним, на песке, лежал большой, темно-зеленый арбуз.
Я слышал, как он ударил ее, бросился
в комнату и увидал, что мать, упав на колени, оперлась спиною и локтями о стул, выгнув
грудь, закинув голову, хрипя и страшно блестя глазами, а он, чисто одетый,
в новом мундире, бьет ее
в грудь длинной своей ногою. Я схватил со стола
нож с костяной ручкой
в серебре, — им резали хлеб, это была единственная вещь, оставшаяся у матери после моего отца, — схватил и со всею силою ударил вотчима
в бок.
— Никогда не привозил. Я про
нож этот только вот что могу тебе сказать, Лев Николаевич, — прибавил он, помолчав, — я его из запертого ящика ноне утром достал, потому что всё дело было утром,
в четвертом часу. Он у меня всё
в книге заложен лежал… И… и… и вот еще, что мне чудно: совсем
нож как бы на полтора… али даже на два вершка прошел… под самую левую
грудь… а крови всего этак
с пол-ложки столовой на рубашку вытекло; больше не было…
Поэтому, обыкновенно,
в самый разгар непонятной элоквенции, слушатель, вдруг поднявшись
с земли, вскрикивал резким голосом: «
Ножи, ножницы, иголки, булавки!» Бедный старик, так внезапно пробужденный от своих мечтаний, взмахивал руками, точно подстреленная птица, испуганно озирался и хватался за
грудь.
Вот он встал и, подняв потерянный кем-то
в борьбе
с ним
нож, ударил им себя
в грудь.
Пока он рассматривал альбом и стоял перед зеркалом,
в это время
в кухне и около нее,
в сенях, Самойленко, без сюртука и без жилетки,
с голой
грудью, волнуясь и обливаясь потом, суетился около столов, приготовляя салат, или какой-нибудь соус, или мясо, огурцы и лук для окрошки, и при этом злобно таращил глаза на помогавшего ему денщика и замахивался на него то
ножом, то ложкой.
Вечным припевом его было: «У нас там…», «Мы не так», «Что нам до этого», — и все такое, отчего казалось, что он родился за тысячи миль от Лисса,
в упрямой стране дураков, где, выпячивая
грудь, ходят хвастуны
с ножами за пазухой.
Не одна 30-летняя вдова рыдала у ног его, не одна богатая барыня сыпала золотом, чтоб получить одну его улыбку…
в столице, на пышных праздниках, Юрий
с злобною радостью старался ссорить своих красавиц, и потом, когда он замечал, что одна из них начинала изнемогать под бременем насмешек, он подходил, склонялся к ней
с этой небрежной ловкостью самодовольного юноши, говорил, улыбался… и все ее соперницы бледнели… о как Юрий забавлялся сею тайной, но убивственной войною! но что ему осталось от всего этого? — воспоминания? — да, но какие? горькие, обманчивые, подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые, блистая румяной корою, таят под нею пепел, сухой горячий пепел! и ныне сердце Юрия всякий раз при мысли об Ольге, как трескучий факел, окропленный водою,
с усилием и болью разгоралось; неровно, порывисто оно билось
в груди его, как ягненок под
ножом жертвоприносителя.
Клянусь, если б возможно было медленно погрузить
в ее
грудь острый
нож, то я, мне кажется, схватился бы за него
с наслаждением.
Лицо эфиопа, два длинные зуба блестят
в темной пасти раскрытого рта; седые космы падают
с головы густыми прядями; сухая темная
грудь открыта от шеи до пояса, и юбка зашароварена
в широкие пестрые порты, а
в руках…
в руках и у той и у другой по
ножу.
Не сробела одна юная боярыня Плодомасова; она бросилась
в объятия этих женщин и, упав на
грудь одной из них, залила ее своими неудержимыми теперь слезами. Плодомасов робко взвел взоры и увидал странную группу: две неведомые гостьи обнимали жену его и пятились
с нею задом к дверям, держа над ее
грудью блестящие
ножи. Это было непостижимо.
Затем ждали распоряжения о раненом Храпошке. По мнению всех, его должно было постигнуть нечто страшное. Он по меньшей мере был виноват
в той оплошности, что не всадил охотничьего
ножа в грудь Сганареля, когда тот очутился
с ним вместе и оставил его нимало не поврежденным
в его объятиях. Но, кроме того, были сильные и, кажется, вполне основательные подозрения, что Храпошка схитрил, что он
в роковую минуту умышленно не хотел поднять своей руки на своего косматого друга и пустил его на волю.
Твоя, вишь, повинна, а ты чужую взяла да
с плеч срезала, и, как по чувствам моим, ты теперь хуже дохлой собаки стала для меня: мать твоя справедливо сказала, что, видишь, вон на столе этот
нож, так я бы, может, вонзил его
в грудь твою, кабы не жалел еще маненько самого себя; какой-нибудь теперича дурак — сродственник ваш, мужичонко — гроша не стоящий, мог меня обнести своим словом, теперь ступай да кланяйся по всем избам, чтобы взглядом косым никто мне не намекнул на деянья твои, и все, что кто бы мне ни причинил, я на тебе, бестии, вымещать буду; потому что ты тому единая причина и первая, значит, злодейка мне выходишь…
— Что я далась ему? Мало ли других баб на селе? А он этакой рослый, здоровый, согнётся и бормочет, махая рукой: «Коли страха нету больше — всё кончено! Всё рушится, всё нарушено! Мир, говорит, только страхом и держался!» И опять ко мне лезет, за
груди хватает, щиплет, просит лечь
с ним — мне просто хоть
нож в руку брать!
Но архимандрит Бухарев был умнее и характернее Гумилевского, и притом он был одинок
в то время, когда Аскоченский вонзил ему
в грудь свой жертвенный
нож и «бегал по стогнам
с окровавленной мордой».
Я уже ждал боли, которую должен был ощутить от погружения
в мою
грудь острого
ножа рукою впавшего ко мне гостя, и, охраняя жизнь свою,
с такою силою оттолкнул от себя этого незнакомца, что он отлетел от меня к стене и, споткнувшись на обрубок, упал
в угол.
Боже мой! тело несчастной Розы лежало на двух скамейках;
грудь ее была изрезана… и человечек, приметный только своим пунцовым носом, возился
с окровавленным
ножом и рукой
в широкой ране,
в которую глаз непосвященного боялся бы взглянуть: так отвратительна для человека внутренность человека!
Рука ее блуждает… наконец, схватывает пузырек… бумажная пробочка вон, и… боже? что
с нею?.. глаз ее поврежден… кипящий свинец режет щеку… бьется мозг
в голове, будто череп сверлят… пред остальным глазом прыгают солнцы…
в груди тысячи
ножей…
Торопливо и сосредоточенно Павел отбросил
с груди липкие лохмотья рубашки и ударил себя
ножом в бок, против сердца. Несколько секунд он стоял еще на ногах и большими блестящими глазами смотрел на судорожно вздувавшуюся дверь. Потом он согнулся, присел на корточки, как для чехарды, и повалился…
Бабы наливали корцами
в деревянные чашки дымящиеся, хорошо заправленные щи; столовщик
с ковригой хлеба и
ножом обходил столы и, прижимая ковригу к
груди, отрезал и подавал ломти прекрасного, свежего, пахучего хлеба тем, у кого был доеден.