Неточные совпадения
Зато и пламенная младость
Не может ничего скрывать.
Вражду, любовь,
печаль и радость
Она готова разболтать.
В любви считаясь инвалидом,
Онегин слушал
с важным видом,
Как,
сердца исповедь любя,
Поэт высказывал себя;
Свою доверчивую совесть
Он простодушно обнажал.
Евгений без труда узнал
Его любви младую повесть,
Обильный чувствами рассказ,
Давно не новыми для нас.
Старику стало тяжело среди этих людей, они слишком внимательно смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой
в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него душа,
сердце сжалось
печалью, еще глубже легли морщины на коже, высушенной солнцем, и заныли кости незнакомою болью; целые дни,
с утра до вечера, он сидел на камнях у двери хижины, старыми глазами глядя на светлое море, где растаяла его жизнь, на это синее,
в блеске солнца, море, прекрасное, как сон.
Замечание мое поразило его. По-видимому, он даже и не подозревал, что, наступая на законы вообще, он, между прочим, наступает и на тот закон, который ставит помпадуровы радости и помпадуровы
печали в зависимость от радостей и
печалей начальственных.
С минуту он пробыл как бы
в онемении, но, наконец, очнулся, схватил мою руку и долго ее жал, смотря на меня томными и умиленными глазами. Кто знает, быть может, он даже заподозрел во мне агента"диктатуры
сердца".
Чуть ли не вообразила она, что Сусанна из любви ко мне решилась на самоубийство, и, облекшись
в самые темные одежды,
с сокрушенным
сердцем и слезами, на коленях молилась об успокоении души новопреставленной, поставила рублевую свечу образу Утоления
Печали…
У меня сжалось
сердце каким-то предчувствием. Я вспомнил его бледное лицо во время переговоров. Вначале на нем было обычное мизантропическое выражение
с примесью злого презрения к себе и другим. Но
в последнюю минуту мне запомнилось только выражение глубокой, безнадежной
печали. Это было
в то время, когда я предложил деньги и среди ямщиков начались споры…
Уже давно он жил
в пустыне, и только два раза
в год могла приходить к нему Марфа, беседовать
с ним о судьбе Новагорода или о радостях и
печалях ее
сердца.
Пускай от
сердца, полного тоской
И желчью тайных тщетных сожалений,
Подобно чаше, ядом налитой,
Следов не остается… Без волнений
Я выпил яд по капле, ни одной
Не уронил; но люди не видали
В лице моем ни страха, ни
печали,
И говорили хладно: он привык.
И
с той поры я облил свой язык
Тем самым ядом, и по праву мести
Стал унижать толпу под видом лести…
Мы молчим
с минуту. Потом я прощаюсь и ухожу. Мне идти далеко, через все местечко, версты три. Глубокая тишина, калоши мои скрипят по свежему снегу громко, на всю вселенную. На небе ни облачка, и страшные звезды необычайно ярко шевелятся и дрожат
в своей бездонной высоте. Я гляжу вверх, думаю о горбатом телеграфисте. Тонкая, нежная
печаль обволакивает мое
сердце, и мне кажется, что звезды вдруг начинают расплываться
в большие серебряные пятна.
Он принял к
сердцу полученное известие — и втайне его
печалило, грызло и бесило заявление о его шпионстве: «что это — нелепое ли предостережение,
с целью постращать, или
в самом деле правда?» Кровь кидалась ему
в голову, как только начинал он думать и воображать себе, что его фамилия сопоставляется «
с этим словом».
Дуня
с наслаждением сладкой
печали читала и перечитывала эти письма,
в которых говорилось о новой счастливой доле ее подруги… О любви и нежных о ней заботах доброй благодетельницы княгини Маро… О том, что она поступила
в Тифлисскую гимназию и что о лучшей жизни ей, Наташе, нечего и мечтать. Княгиня Маро стала ее второю матерью, не отказывающей ей ни
в чем, решительно ни
в чем. И под впечатлением этих писем тоска по уехавшей подруге незаметно таяла
в Дунином
сердце.
Речные просторы чувствовались
в голосе, и молодая
печаль, и молодая, жаркая ненависть, какою горят только
сердца, сжечь себя готовые
в жертвенном подвиге. Иван Ильич жадно слушал
с полуоткрытым, как у ребенка, ртом.
Та глубокая
печаль,
печаль о не своем горе, которая была начертана на этом лице, была так гармонически слита
с ее личною, собственною ее
печалью, до такой степени эти две
печали сливались
в одну, не давая возможности проникнуть
в ее
сердце, даже
в сон ее чему-нибудь такому, что бы могло нарушить гармонию самопожертвования, которое она олицетворяла, — что при одном взгляде на нее всякое страдание теряло свои пугающие стороны, делалось делом простым, легким, успокаивающим и, главное, живым, что вместо слов: „как страшно!“ заставляло сказать: „как хорошо! как славно!“»
В августе он опустил гроб
с дорогим для него существом
в могилу, близ церкви соседнего села, а сам
с растерзанным глубокою
печалью сердцем вернулся
в Петербург и засел готовиться к выпускным экзаменам.
Разожгло ее наскрозь, —
в восемнадцать, братцы мои, лет печаль-горе, как майский дождь, недолго держится. Раскрыла она свои белые плечики, смуглые губки бесу подставляет, — и
в тую же минуту, — хлоп!
С ног долой, брякнулась на ковер, аж келья задрожала. Разрыв
сердца по всей форме, — будто огненное жало скрозь грудь прошло.