Неточные совпадения
Что ж?
Тайну прелесть находила
И в самом
ужасе она:
Так нас природа сотворила,
К противуречию склонна.
Настали святки. То-то радость!
Гадает ветреная младость,
Которой ничего не жаль,
Перед которой жизни даль
Лежит светла, необозрима;
Гадает старость сквозь очки
У гробовой своей доски,
Всё потеряв невозвратимо;
И всё равно: надежда им
Лжет детским лепетом своим.
— Хотя астрономы издревле славятся домыслами своими о
тайнах небес, но они внушают только
ужас, не говоря о том, что ими отрицается бытие духа, сотворившего все сущее…
«Вот — именно, разгримировался до полной обнаженности своей
тайны, своего анархического существа. И отсюда, из его ненависти к власти, —
ужас, в котором он показывает царей».
— Люди почувствуют себя братьями только тогда, когда поймут трагизм своего бытия в космосе, почувствуют
ужас одиночества своего во вселенной, соприкоснутся прутьям железной клетки неразрешимых
тайн жизни, жизни, из которой один есть выход — в смерть.
— «Люблю вас»! — говорит она. Меня! Что, если правда… А выстрел? — шептал он в
ужасе, — а автор синего письма? Что за
тайна! кто это!..
С
тайным, захватывающим дыхание
ужасом счастья видел он, что работа чистого гения не рушится от пожара страстей, а только останавливается, и когда минует пожар, она идет вперед, медленно и туго, но все идет — и что в душе человека, независимо от художественного, таится другое творчество, присутствует другая живая жажда, кроме животной, другая сила, кроме силы мышц.
С замиранием сердца и
ужасом перед мыслью о том, в каком состоянии он нынче найдет Маслову, и той
тайной, которая была для него и в ней и в том соединении людей, которое было в остроге, позвонил Нехлюдов у главного входа и у вышедшего к нему надзирателя спросил про Маслову. Надзиратель справился и сказал, что она в больнице. Нехлюдов пошел в больницу, Добродушный старичок, больничный сторож, тотчас же впустил его и, узнав, кого ему нужно было видеть, направил в детское отделение.
А потому и удивляет меня слишком, что вы придавали до сих пор, то есть до самой настоящей минуты, такую необычайную
тайну этим отложенным, по вашим словам, полутора тысячам, сопрягая с вашею
тайной этою какой-то даже
ужас…
… С
ужасом открывается мало-помалу
тайна, несчастная мать сперва старается убедиться, что ей только показалось, но вскоре сомнение невозможно; отчаянием и слезами сопровождает она всякое движение младенца, она хотела бы остановить
тайную работу жизни, вести ее назад, она ждет несчастья, как милосердия, как прощения, а неотвратимая природа идет своим путем, — она здорова, молода!
И тем не менее было что-то подавляюще тревожное, мрачное, почти угрожающее в этой нелепой гибели… В зимние вечера от мельницы несло безотчетным
ужасом. И, вместе, что-то тянуло туда. Дверка вышки была сорвана с одной петли, и перед ней намело снегу. На чердаке было темно, пусто, веяло жуткой
тайной и холодом…
Тайный, внутренний инстинкт привел его на то место, где он разошелся сегодня с Николаевым. Ромашов в это время думал о самоубийстве, но думал без решимости и без страха, с каким-то скрытым, приятно-самолюбивым чувством. Обычная, неугомонная фантазия растворила весь
ужас этой мысли, украсив и расцветив ее яркими картинами.
Они оба вскочили с кровати и принялись с сумасшедшим лукавым смехом ловить Ромашова. И все это вместе — эта темная вонючая комната, это
тайное фантастическое пьянство среди ночи, без огня, эти два обезумевших человека — все вдруг повеяло на Ромашова нестерпимым
ужасом смерти и сумасшествия. Он с пронзительным криком оттолкнул Золотухина далеко в сторону и, весь содрогаясь, выскочил из мертвецкой.
Ваше сиятельство! куда вы попали? что вы сделали? какое
тайное преступление лежит на совести вашей, что какой-то Трясучкин, гадкий, оборванный, Трясучкин осмеливается взвешивать ваши девственные прелести и предпочитать им — о,
ужас! — место станового пристава? Embourbèe! embourbèe! [запуталась! погрязла! (франц.)] Все воды реки Крутогорки не смоют того пятна, которое неизгладимо легло на вашу особу!
Когда больная очнулась от своего забытья, она по лицу Зотушки угадала, что он знает
тайну бабушки Татьяны; она закрыла глаза от охватившего ее
ужаса.
Мало того, по свидетельству историка (том III, стр. 196), «неразумные попы
тайными внушениями поддерживали суеверный
ужас черни и даже осмеливались в своих приходах дерзко осуждать государя.
И теперь, когда
ужас неразрешимой, воочию представшей
тайны с головою покрыл его, как вода в половодье прибрежную лозиночку, он захотел молиться. Хотел стать на колени, но стыдно сделалось перед солдатом, и, сложив руки у груди, тихо прошептал...
Ясно, что круг ее действий должен был очень сузиться: она могла, например, восставать против
ужасов пытки, когда сама императрица неоднократно высказывала отвращение от этой ненавистной судебной меры (см., например, два указа 15 января 1763 года); но когда потом обстоятельства привели к восстановлению
тайной экспедиции и когда явился страшный Шешковский, тогда, разумеется, кричать против пытки стало не очень повадно.
А между тем, в этом нет сомнения, внезапное обнаружение
тайны было бы
ужасом, громовым ударом в ее жизни.
Аристотель (Synesius, Dion 48) выразился так: «Имеющие принять посвящение не должны чему-либо учиться, но испытать на себе и быть приведенными в такое настроение, конечно, насколько они окажутся для него восприимчивы».]; о значительности этих переживаний и священном
ужасе, ими внушаемом, свидетельствует и суровая disciplina arcani [Дисциплина таинств (лат.).], облекавшая их непроницаемой
тайной [Ср. рассказ у Павзания (Descr. Gr. X, 32, 23) о том, как непосвященный, случайно увидевший мистерии Изиды в Титерее и рассказавший об этом, умер после рассказа; здесь же сходный рассказ и о случае, бывшем в Египте.].
Не раз встречая на себе за столом во время обеда большие, прекрасные, черные глаза тети Лели, Васса замирала от
ужаса и холодела от мысли о том, что ее
тайна может быть открыта.
Огромна и чудесна эта основная
тайна Аполлона, которую живо все живое. Несчетные
ужасы со всех сторон окружают человека. Но жизненно-сильный человек слеп к
ужасам, из которых воля его не может найти выхода.
Человек полюбил. И в смятении он ощущает, как на него надвигается какая-то огромная, грозно-радостная
тайна. И радостный
ужас встает ей навстречу из души человека.
Мне рассказывала одна моя знакомая: до семнадцати лет она безвыездно жила в городе, животных, как все горожане, видела мало и знала еще меньше. Когда она в первый раз стала читать Толстого и через него почувствовала животных, ее охватил непередаваемый, странный, почти мистический
ужас. Этот
ужас она сравнивает с ощущением человека, который бы увидел, что все неодушевленные предметы вокруг него вдруг зашевелились, зашептались и зажили неожиданною,
тайною жизнью.
Но есть в глубине души художника какое-то прочное бессознательное знание, оно высоко поднимает его над этим минутным
ужасом. И из мрачной
тайны смерти он выносит лишь одно — торжествующую, светлую
тайну жизни.
И в долгие часы уединения, особенно здесь, в последней аллее институтского сада, на своем любимом месте, вдали от тех, от кого так ревниво прячет она свою
тайну, как прячет и бесценный знак отличия y себя на груди, Милица, содрогаясь, припоминает все подробности пережитых ей
ужасов на войне…
Ужас же испытывается не перед эмпирической опасностью, а перед
тайной бытия и небытия, перед трансцендентной бездной, перед неизвестностью.
Но им никогда не удастся опровергнуть той истины, что в страхе смерти, в священном
ужасе перед ней приобщается человек к глубочайшей
тайне бытия, что в смерти есть откровение.
Человек, одержимый страхом смерти, целиком находится по сю сторону жизни, в этом мире, и не способен уже испытывать трансцендентного
ужаса перед
тайной смерти, он слишком поглощен своим организмом, слишком привязан к земной жизни и дрожит за нее.
Можно испытать заботу и страх перед болезнью близкого человека и опасностью смерти, но, когда наступает минута смерти, заботы уже нет и нет обыденного страха, а есть мистический
ужас перед
тайной смерти, есть тоска по миру, в котором смерти нет.
Побеждай низменный, животный страх смерти, но всегда имей в себе духовный страх смерти, священный
ужас перед
тайной смерти.
Генезис духа, генезис сознания, различение и оценка вызывает страх,
ужас, страх безотчетный и беспричинный, страх перед
тайной божественной жизни, от которой человек отпал.
Страха перед Богом не может и не должно быть, выражение «страх Божий» неточное и требует истолкования, перед Богом можно испытывать лишь мистический
ужас,
ужас перед бесконечной
тайной и испытывать тоску по Богу.
Тоска и
ужас связаны, но
ужас ближе к
тайне бытия, чем тоска,
ужас духовнее, тоска же душевнее.
Тоска переходит в
ужас перед
тайной бытия.
То же, что я называю «
ужасом», — бескорыстно, не утилитарно, не эвдемонистично, не означает озабоченности и страха перед будущими страданиями, а чистое переживание бездны, отделяющей наш греховный обыденный мир и нашу низшую природу от высшего, горнего, божественного мира, от бесконечной
тайны бытия.
Древний страх, терзавший человека, беспомощность и покинутость человека, искание помощи и покровительства есть смешение священного, трансцендентного
ужаса перед
тайной бытия, перед бездной и страха животного, овладевшего грешным миром, страха в узком смысле слова.
Трансцендентный
ужас перед
тайной смерти не делает человека фантастом и не создает фантасмагорических призраков.
И подлинный
ужас можно испытывать только перед
тайной бытия или перед темным хаосом, а не перед опасностями обыденной жизни.
Духовная и нравственная жизнь человека определялась страхом перед Богом и перед добром, а не священным
ужасом перед Божьей
тайной, не тоской по Божьей правде, не любовью к Богу и Божьему добру.
Тоска и мистический
ужас есть стояние не перед опасностями, подстерегающими нас в греховном мире, а перед
тайной бытия, от которой человек оторван.
Вошел Иван Ильич, они замолчали. Катя, спеша, зашивала у коптилки продранную в локте фуфайку отца. Иван Ильич ходил по кухне посвистывая, но в глазах его, иногда неподвижно останавливавшихся, была упорная
тайная дума. Катя всегда ждала в будущем самого лучшего, но теперь вдруг ей пришла в голову мысль: ведь правда, начнут там разбираться, — узнают и без Леонида про Ивана Ильича. У нее захолонуло в душе. Все скрывали друг от друга
ужас, тайно подавливавший сердце.
В каждой семье есть свои радости и свои
ужасы, но как они ни велики, трудно увидать их постороннему глазу; они
тайна.
Я вздрогнула, зловещее лицо горца приводило меня в смертельный
ужас… Он мог замучить и убить меня безнаказанно… Горы свято хранили
тайны своих душманов…
Я вглядывался, как выходил из тела мутный
ужас и очищал душу. Хотелось оглядываться, искать его, как что-то чужое, — откуда он прополз в меня? Куда опять уползает? Казалось мне, я чувствую в своем теле
тайную жизнь каждой клеточки-властительницы, чувствую, как они втянули в себя мою душу и теперь медленно выпускают обратно.
Бирон обращался по-человечески только с цесаревной Елизаветой Петровной. У него зародилась мысль женить на ней своего сына, и он уже открыто поговаривал о высылке «Брауншвейгской фамилии» из России. Наглость зазнавшегося проходимца стала нестерпима. Несмотря на
ужасы застенков
тайной канцелярии, даже на улицах собирались мрачные толпы народа; по казармам послышался ропот. И везде перелетало имя Елизаветы, как веяние духа Великого Петра.
Вейнингер по-своему, в темноте, ощупью, беспомощно приближается к
тайне андрогинизма, как спасению от
ужаса пола, но он не в силах был приобщиться к этой
тайне.
К
ужасу его, вскоре после того, как он стал объявленным женихом Похвисневой, пришлось убедиться, что этой
тайной владеет не один аббат Грубер.
Поведение регента стало нестерпимо. На улицах, несмотря на
ужасы, творившиеся в застенках
Тайной канцелярии, собирались мрачные толпы народа, откуда слышался ропот.
В этой же местности, где теперь дом министерства финансов, помещалась
Тайная канцелярия. При переделке последнего здания, в сороковых годах нынешнего столетия, открыт был неизвестно куда ведущий подземный ход, остовы людей, заложенный в стенах застенок с орудиями пыток, большой кузнечный горн и другие
ужасы русской инквизиции.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое-то
тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство
ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса.