Неточные совпадения
Те пришли, за исключением девки-работницы.
Парень явно трепетал всем
телом.
— Ничего. Ладно живу. В Едильгееве приостановился, слыхали — Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей боле двух тысяч, — злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к одному мироеду — там их как мух на мертвом
теле. Деготь гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое больше, чем здесь, — вот! Семеро нас у него, у мироеда. Ничего, — народ все молодой, все тамошние, кроме меня, — грамотные все. Один
парень — Ефим, такой ярый, беда!
Только хмелен, что ли, парень-ет был, или просто причинность с ним сделалась — хлопнулся он, сударь, об земь и прямо как есть супротив моей избы… ну, и вышло у нас туточка мертвое
тело…
Я, конечно, знал, что большие
парни и даже мужики влюбляются, знал и грубый смысл этого. Мне стало неприятно, жалко Кострому, неловко смотреть на его угловатое
тело, в черные сердитые глаза.
— Люблю я тихой зимней ночью одна быть; запрёшь дверь наглухо, в горнице — темно, только лампадка чуть брезжит, а в постели тепло, как в
парном молоке; лежишь и слушаешь всем
телом: тихо-тихо, только мороз о стену бьёт!
С некоторого времени его внимание стал тревожно задевать Савка: встречая Палагу на дворе или в кухне, этот белобрысый
парень вдруг останавливался, точно врастал в землю и, не двигая ни рукой, ни ногой, всем
телом наклонялся к ней, точно готовясь упасть, как подрубленное дерево, а поперёк его лица медленно растекалась до ушей узкая, как разрез ножом, улыбка, чуть-чуть открывая жадный оскал зубов.
Парень раскачивал руки Палаги, то отводя их от
тела, то снова приближая.
С именем Гришки молодой
парень вздрогнул всем
телом, до последнего суставчика, судорожным движением руки отер капли холодного пота, мгновенно выступившие на лбу, и взглянул на дочь рыбака.
Вспыхнувшая в нем страсть сделала его владыкой души и
тела женщины, он жадно пил огненную сладость этой власти, и она выжгла из него все неуклюжее, что придавало ему вид
парня угрюмого, глуповатого, и напоила его сердце молодой гордостью, сознанием своей человеческой личности.
— А ты,
парень, чего окаменел? Отец был стар, ветх плотью… Всем нам смерть уготована, ее же не избегнешь… стало быть, не следует прежде времени мертветь… Ты его не воскресишь печалью, и ему твоей скорби не надо, ибо сказано: «егда душа от
тела имать нуждею восхититися страшными аггелы — всех забывает сродников и знаемых…» — значит, весь ты для него теперь ничего не значишь, хоть ты плачь, хоть смейся… А живой о живом пещись должен… Ты лучше плачь — это дело человеческое… очень облегчает сердце…
Парни замолчали, продолжая втискивать упругое смуглое
тело в узкий и короткий гроб.
Берегом, покачиваясь на длинных ногах, шагает высокий большеголовый
парень, без шапки, босой, с удилищами на плече и корзиною из бересты в руках. На его тонком сутулом
теле тяжело висит рваное ватное пальто, шея у него длинная, и он странно кивает большой головой, точно кланяясь всему, что видит под ногами у себя.
Наружность у него невидная, пятаковая, трудно его отличить в горсти деревенских
парней — всё как у всех! И только присмотрясь внимательно, замечаешь в серых глазах мягкое, спокойное упрямство, чувствуешь в его
теле тугую пружину гибкой, но не ломкой воли.
— Душа его еще здесь около
тела ходит… — говорит
парень. — Она три дня от
тела не идет.
Парень поднимается и идет с ряской. Через минуту их шаги и говор смолкают. Сема закрывает глаза и тихо дремлет. Костер начинает тухнуть, и на мертвое
тело ложится большая черная тень…
В дыры его грязной холщовой рубахи глядело бронзовое
тело, лицо было почти черное от загара. Огромный и оборванный, с обмотанною тряпками ногою, он блестел белками злых глаз и исподлобья поглядывал вокруг.
Парень подсел к нему с разговором. Мужик порывисто встал и, не отвечая, высунулся из окна.
Дядя Миняй, так звали проводника, был уже старый, но крепкий и
телом и духом человек. Когда-то молодым
парнем он был взят в плен еще при Анике Строганове, крещен им и так привык к своему новому хозяину, что тот души не чаял в нем и считал его самым преданным себе человеком.
— Тешься,
парень, тешься… Душу-то она из тебя выматывать не жалела, не жалей и ты ее
тела…