Неточные совпадения
— Да, но вы себя не считаете. Вы тоже ведь чего-нибудь стóите? Вот я про себя скажу. Я до тех пор, пока не хозяйничал, получал на службе три тысячи.
Теперь я
работаю больше, чем на службе, и, так же как вы, получаю пять процентов, и то
дай Бог. А свои труды задаром.
Левину невыносимо скучно было в этот вечер с
дамами: его, как никогда прежде, волновала мысль о том, что то недовольство хозяйством, которое он
теперь испытывал, есть не исключительное его положение, а общее условие, в котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого отношения рабочих, где бы они
работали, как у мужика на половине дороги, есть не мечта, а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что эту задачу можно решить и должно попытаться это сделать.
Теперь можно спокойно, не торопясь, со вкусом, сладко обедать и ужинать, к чему Анна Марковна всегда питала большую слабость, выпить после обеда хорошей домашней крепкой вишневки, а по вечерам поиграть в преферанс по копейке с уважаемыми знакомыми пожилыми
дамами, которые хоть никогда и не показывали вида, что знают настоящее ремесло старушки, но на самом деле отлично его знали и не только не осуждали ее дела, но даже относились с уважением к тем громадным процентам, которые она
зарабатывала на капитал.
Аксюша. Братец, не сочтите меня за обманщицу, за бедную родственницу-попрошайку! Братец, мы жили с маменькой очень бедно; я была ребенком, но я ни разу не поклонилась, ни разу не протянула руки богатым родственникам; я
работала.
Теперь, братец, только вас одного я прошу, и то ночью, благо не видно стыда на щеках моих: братец, вы богаты, одиноки,
дайте мне счастье,
дайте мне жизнь. (Становится на колени.)
— Ведь надо
работать, братец: без работы что же будет? Вот
теперь у тебя хлеба уж нет, а всё это отчего? Оттого, что у тебя земля дурно вспахана, да не передвоена, да не во-время засеяна — всё от лени. Ты просить у меня хлеба: ну, положим, я тебе
дам, потому что нельзя тебе с голоду умирать, да ведь этак делать не годится. Чей хлеб я тебе
дам? как ты думаешь, чей? Ты отвечай: чей хлеб я тебе
дам? — упорно допрашивал Нехлюдов.
— Когда умер отец — мне было тринадцать лет, — вы видите, какой я и
теперь маленький? Но я был ловок и неутомим в работе — это всё, что оставил мне отец в наследство, а землю нашу и дом продали за долги. Так я и жил, с одним глазом и двумя руками,
работая везде, где
давали работу… Было трудно, но молодость не боится труда — так?
Третий звонок. Входит молодой доктор в новой черной паре, в золотых очках и, конечно, в белом галстуке. Рекомендуется. Прошу садиться и спрашиваю, что угодно. Не без волнения молодой жрец науки начинает говорить мне, что в этом году он выдержал экзамен на докторанта и что ему остается
теперь только написать диссертацию. Ему хотелось бы
поработать у меня, под моим руководством, и я бы премного обязал его, если бы
дал ему тему для диссертации.
— Вон она, правда! Дедушка твой её начал, я туда положил всю жизнь, а
теперь — твоя очередь. Только и всего. А ты что? Мы —
работали, а тебе — гулять? На чужом труде праведником жить хочешь? Неплохо придумал! История! Ты на историю плюнь. История — не девица, на ней не женишься. И — какая там, дура, история? К чему она? А я тебе лентяйничать не
дам…
— Рубль и семь гривен…
Теперь дай мне рубль или семь гривен, а остальные я подожду на тебе до поры, пока ты не украдешь или не
заработаешь больше того, что ты
теперь имеешь.
Вот он однажды в редакции отзывает меня в угол. Таинственно. «Слушайте, говорит, есть дело. Можно обоим
заработать тысячу. Хотите?» — «Ну, как не хотеть!» — «Хорошо, так вот вам готовые цифры. Поедете к Дехтяренке. Знаете?» — «Знаю». — «Через две недели он объявит себя несостоятельным, но
теперь для него страшно важно, чтобы никто не знал, в каком у него состоянии дело. А мне по некоторым причинам самому неловко. Понимаете?» И
дал мне самую подробную инструкцию.
«Бог
дал мне руки, чтобы
работать, — говорила Лиза, — ты кормила меня своею грудью и ходила за мною, когда я была ребенком;
теперь пришла моя очередь ходить за тобою.
— Да, — отвечал купец, —
теперь уж надо продолжать, потому что никаким другим манером нам себя соблюсти невозможно. А к тому, нельзя все только о себе думать, — надо тоже
дать и бедному народишку что-нибудь
заработать.
И рвет и мечет, на кого ни взглянет, всяк виноват. Пришел в работную, и потолок и стены новой избы, ровно сажа. Развоевался на работников, будто они виноваты, что печи дымят. Кричит, лютует, то на того, то на другого кидается с бранью, с руганью, а сам рукава засучает. Но
теперь не весна, работники окрысились, зашумели, загалдели, и, только что крикнул хозяин: «Сейчас велю всех со двора долой!», они повскакали и закричали задорно в один голос: «Расчет
давай, одного часа не хотим
работать у облая».
А
теперь бросим болтовню и
давай работать прилежно…
— Но как приучить себя к этому? — мутилась несчастная Ванскок. — Я прежде
работала над Боклем, демонстрировала над лягушкой, а
теперь… я ничего другого не умею:
дайте же мне над кем
работать,
дайте мне над чем демонстрировать.
— Тебе же бы от этого помощь была, — снова заговорила Александра Михайловна. — Ты вот все меньше
зарабатываешь: раньше семьдесят — восемьдесят рублей получал, а нынче хорошо, как сорок придется в месяц, да и то когда не хвораешь; а
теперь и совсем пустяки приносишь; хозяин вон вперед уж и
давать перестал, а мы и в лавочку на книжку задолжали, и за квартиру второй месяц не платим; погребщик сегодня сказал, что больше в долг не будет отпускать. А тогда бы все-таки помощь была тебе.
У него спиралось дыхание от злобы и бешенства: ему, Андрею Ивановичу, как нищему, приходится ждать милости от Александры Михайловны! Захотелось чего, — покланяйся раньше, попроси, а она еще подумает,
дать ли. Как же,
теперь она
зарабатывает деньги, ей и власть, и все. До чего ему пришлось дожить! И до чего вообще он опустился, в какой норе живет, как плохо одет, — настоящий ночлежник! А Ляхов, виновник всего этого, счастлив и весел, и товарищи все счастливы, и никому до него нет дела.
Везде — в призывных речах, на плакатах, в газетных статьях — показывалось и доказывалось, что самая суть работы
теперь в корень изменилась:
работать нужно не для того, чтобы иметь пропитание и одежду, не для того даже, чтобы
дать рынку нужные товары; а главное тут — перед рабочим классом стоит великая до головокружения задача перестроить весь мир на новый манер, и для этого ничего не должно жалеть и никого не должно щадить.
— Что ж я
теперь делать буду?
Работать не могу, бюллетеня не
дали… У-у, сука подлая, подглядчица! Шпионка! Глаза бы таким вырывать с самым корнем!
За то, что он
теперь день и ночь
работал веслом, ему платили только десять копеек в сутки; правда, проезжие
давали на чай и на водку, но ребята делили весь доход между собой, а татарину ничего не
давали и только смеялись над ним. А от нужды голодно, холодно и страшно…
Теперь бы, когда всё тело болит и дрожит, пойти в избушку и лечь спать, но там укрыться нечем и холоднее, чем на берегу; здесь тоже нечем укрыться, но всё же можно хоть костер развесть…
— Не обязаны!.. Ага! Тут опять есть шпилька: хорошо, я ее чувствую… Ты и остаешься свободным, но я
теперь уже не свободен, — я обязан, я взял деньги и обязан тому, кто мне
дал эти деньги, но я их
заработаю и отдам.