Неточные совпадения
После смерти Е. И. Козицкой дом перешел к ее дочери, княгине А. Г. Белосельской-Белозерской. В этом-то самом доме находился исторический московский салон дочери Белосельского-Белозерского — Зинаиды Волконской. Здесь в двадцатых годах прошлого столетия собирались
тогдашние представители искусства и
литературы. Пушкин во время своих приездов в Москву бывал у Зинаиды Волконской, которой посвятил известное стихотворение...
Но в сущности и романтизм, и печоринство уже выдохлись в
тогдашней молодежи. Ее воображением завладевали образы, выдвигаемые
тогдашней «новой»
литературой, стремившейся по — своему ответить на действительные вопросы жизни.
Я и теперь храню благодарное воспоминание и об этой книге, и о польской
литературе того времени. В ней уже билась тогда струя раннего, пожалуй, слишком наивного народничества, которое, еще не затрагивая прямо острых вопросов
тогдашнего строя, настойчиво проводило идею равенства людей…
Если в наше время можно еще перечитывать журналы прошедшего века, то, конечно, только для того, чтобы видеть, как отразилась в них общественная и домашняя жизнь того времени, чтобы проследить в них
тогдашние понятия о важнейших вопросах жизни, науки и
литературы.
По заметкам современников, по целой
литературе екатерининского времени мы знаем, как распространены были действительно эти недостатки в
тогдашнем обществе (60).
Причина этого настойчивого преследования объясняется отчасти тем, что
тогдашнее волнение умов во Франции грозило многим и в политическом отношении, отчасти же и тем, что княгиня Дашкова, понимавшая истинную сущность дела, естественно должна была негодовать, видя, как русские люди, знакомясь с
литературой и нравами Франции, перенимали самое пустое, самое глупое, самое ничтожное, не обращая внимания на то, что составляло действительное сокровище, что могло в самом деле образовать и облагородить человека.
Но некоторые сведения из истории нашей
литературы и законодательства показывают, что указы Екатерины не оставались пустыми словами и этим очень резко отличались от сатирических возгласов
тогдашних восторженных обличителей.
Стало быть, с этой точки зрения, излишние строгости против
тогдашнего книгопечатания были совершенно не нужны: Екатерина ни в каком случае не могла страшиться неблагосклонных отзывов и «противных ее и всеобщему спокойствию» выходок со стороны
литературы, которая всегда так усердно и громко прославляла ее и всегда была готова беспрекословно следовать по указанному от нее направлению.
Конечно, в
тогдашнем обществе
литература почти ничего не значила; но к ней обратились, вероятно, отчасти вообще по естественной людям наклонности к благоприятной для них гласности, а всего более — по соображению того, какое значение имела
литература, и особенно сатира, во французском обществе.
Доказать наше обвинение нетрудно: стоит припомнить некоторые черты из прошедшего времени, могущие служить объяснением
тогдашних отношений общества к
литературе.
Изданные письма (большею частию к Я. М. Неверову, меньшею — к Грановскому и еще к нескольким лицам) не составляют, конечно, всей переписки Станкевича; но уже и из них очень ясно видна степень того значения, какое имел он среди передовых
тогдашних деятелей русской
литературы.
Спенсер о парижских позитивистах меня совсем не расспрашивал, не говорил и о лондонских верующих. Свой позитивизм он считал вполне самобытным и свою систему наук ставил, кажется, выше контовской. Мои парижские единомышленники относились к нему, конечно, с оговорками, но признавали в нем огромный обобщающийум — первый в ту эпоху во всей философской
литературе. Не обмолвился Спенсер ничем и о немцах, о
тогдашних профессорах философии, и в лагере метафизиков, и в лагере сторонников механической теории мира.
Он познакомил меня тотчас же с
тогдашним главным любителем русского языка и
литературы — Рольстоном, библиотекарем Британского музея.
С ним мы познакомились по"Библиотеке для чтения", куда он что-то приносил и, сколько помню, печатался там. Он мне понравился как очень приятный собеседник, с юмором, с любовью к
литературе, с искренними протестами против
тогдашних"порядков". Добродушно говорил он мне о своей неудачной влюбленности в Ф.А.Снеткову, которой в труппе два соперника делали предложение, и она ни за одного из них не пошла: Самойлов и Бурдин.
Перечислю здесь всех
тогдашних"генералов от
литературы".
Когда я много лет спустя просматривал эти статьи в"Библиотеке", я изумлялся тому, как мне удавалось проводить их сквозь
тогдашнюю цензуру. И дух их принадлежал ему. Я ему в этом очень сочувствовал. С студенческих лет я имел симпатии к судьбам польской нации, а в конце 60-х годов в Париже стал учиться по-польски и занимался и языком и
литературой поляков в несколько приемов, пока не начал свободно читать Мицкевича.
Не в пример моим
тогдашним коллегам, редакторам старше меня и опытом и положением в журналистике, с самого вступления моего в редакторство усиленно стал я хлопотать о двух отделах, которых при Писемском совсем почти не было: иностранная
литература и научное обозрение.
Свои экскурсии по Лондону я распределил на несколько отделов. Меня одинаково интересовали главные течения
тогдашней английской жизни, сосредоточенные в столице британской империи: политика, то есть парламент,
литература, театр, философско-научное движение, клубная и уличная жизнь, вопрос рабочий, которым в Париже я еще вплотную не занимался.
Мы видели сейчас, что даже такая подробность, как театральное любительство — и то привлекала
тогдашних корифеев сценической
литературы.
Моя
тогдашняя начитанность по изящной
литературе была по другим отделам ее: Шиллер, Гете ("Фауст"), Гейне и Шекспир.
Ведь все это происходило между"собратами". А я так высоко ставил звание и дело писателя. И если б не моя
тогдашняя любовь к
литературе, я бы, конечно, позадумался делаться профессиональным литератором, а поехал бы себе хозяйничать в Нижегородскую губернию.
К концу зимнего сезона я написал по-французски этюд, который отдал Вырубову перед отъездом в Лондон. Он давал его читать и Литтре как главному руководителю журнала, но шутливо заявлял, что Литтре «в этом» мало понимает. А «это» было обозрение
тогдашней сценической
литературы. Этюд и назывался: «Особенности современной драмы».
Он мог подаваться, особенно после событий 1861–1862 годов, в сторону охранительных идей, судить неверно, пристрастно обо многом в
тогдашнем общественном и чисто литературном движении; наконец, у него не было широкого всестороннего образования, начитанность, кажется, только по-русски (с прибавкой, быть может, кое-каких французских книг), но в пределах
тогдашнего русского «просвещения» он был совсем не игнорант, в нем всегда чувствовался московский студент 40-х годов: он был искренно предан всем лучшим заветам нашей
литературы, сердечно чтил Пушкина, напечатал когда-то критический этюд о Гоголе, увлекался с юных лет театром, считался хорошим актером и был прекраснейший чтец «в лицах».
По
тогдашнему тону он совсем не обещал того, что из него вышло впоследствии в"Новом времени". Он остроумно рассказывал про Москву и тамошних писателей, любил
литературу и был, как Загорецкий,"ужасный либерал". Тогда он, еще не проник к Коршу в"Петербургские ведомости", где сделался присяжным рецензентом в очень радикальном духе. Мне же он приносил только стихотворные пьесы.
Правда, в печать
тогдашняя цензура ничего такого и не пустила бы, но ведь цензура в 40-х годах и в начале 50-х годов была еще строже; а это не мешало"отцам"любить скоромное в непечатной
литературе стишков, анекдотов, целых поэм.
Но в пределах
тогдашних"возможностей"все: и художественная
литература, и публицистика, и критика, и театр, и другие области искусства — все это шло усиленным ходом.
Он совсем не был начитан по иностранным
литературам, но отличался любознательностью по разным сферам русской письменности, знал хорошо провинцию, купечество, мир старообрядчества, о котором и стал писать у меня, и в этих, статьях соперничал с успехом с
тогдашним специалистом по расколу П.И.Мельниковым.
Часто, после многотрудного дня, вся эта молодежь собиралась у одинокого Архангельского, и создавались вечеринки, на которых говорилось много либерального и обсуждались выдающиеся произведения
тогдашней беллетристики и научной
литературы.