Неточные совпадения
Алексей Александрович вздохнул и
помолчал. Она тревожно играла кистями халата, взглядывая на него с
тем мучительным чувством физического отвращения к нему, за которое она упрекала себя, но которого не могла преодолеть. Она теперь желала только одного — быть избавленною от его постылого присутствия.
— Но скажите, пожалуйста, я никогда не могла понять, — сказала Анна,
помолчав несколько времени и таким тоном, который ясно показывал, что она делала не праздный вопрос, но что
то, что она спрашивала, было для нее важнее, чем бы следовало. — Скажите, пожалуйста, что такое ее отношение к князю Калужскому, так называемому Мишке? Я мало встречала их. Что это такое?
— Но не так, как с Николенькой покойным… вы полюбили друг друга, — докончил Левин. — Отчего не говорить? — прибавил он. — Я иногда упрекаю себя: кончится
тем, что забудешь. Ах, какой был ужасный и прелестный человек… Да, так о чем же мы говорили? —
помолчав, сказал Левин.
Алексей Александрович
помолчал и потер рукою лоб и глаза. Он увидел, что вместо
того, что он хотел сделать,
то есть предостеречь свою жену от ошибки в глазах света, он волновался невольно о
том, что касалось ее совести, и боролся с воображаемою им какою-то стеной.
— Ну, нет, — сказала графиня, взяв ее за руку, — я бы с вами объехала вокруг света и не соскучилась бы. Вы одна из
тех милых женщин, с которыми и поговорить и
помолчать приятно. А о сыне вашем, пожалуйста, не думайте; нельзя же никогда не разлучаться.
Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем и как, и сколько нужно говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится
тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени
помолчал и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе?
Атвуд взвел, как курок, левую бровь, постоял боком у двери и вышел. Эти десять минут Грэй провел, закрыв руками лицо; он ни к чему не приготовлялся и ничего не рассчитывал, но хотел мысленно
помолчать.
Тем временем его ждали уже все, нетерпеливо и с любопытством, полным догадок. Он вышел и увидел по лицам ожидание невероятных вещей, но так как сам находил совершающееся вполне естественным,
то напряжение чужих душ отразилось в нем легкой досадой.
Помолчав еще солиднее, чем прежде,
тот продолжал...
— Губка-то опять, как и тогда, вздрагивает, — пробормотал как бы даже с участием Порфирий Петрович. — Вы меня, Родион Романыч, кажется, не так поняли-с, — прибавил он, несколько
помолчав, — оттого так и изумились. Я именно пришел с
тем, чтоб уже все сказать и дело повести на открытую.
Писатель, счастлив ты, коль дар прямой имеешь:
Но если
помолчать во время не умеешь
И ближнего ушей ты не жалеешь:
То ведай, что твои и проза и стихи
Тошнее будут всем Демьяновой ухи.
Клим подумал: нового в ее улыбке только
то, что она легкая и быстрая. Эта женщина раздражала его. Почему она работает на революцию, и что может делать такая незаметная, бездарная? Она должна бы служить сиделкой в больнице или обучать детей грамоте где-нибудь в глухом селе.
Помолчав, он стал рассказывать ей, как мужики поднимали колокол, как они разграбили хлебный магазин. Говорил насмешливо и с намерением обидеть ее. Вторя его словам, холодно кипел дождь.
— Ну и черт с ним, — тихо ответил Иноков. — Забавно это, — вздохнул он,
помолчав. — Я думаю, что мне тогда надобно было врага — человека, на которого я мог бы израсходовать свою злость. Вот я и выбрал этого… скота. На эту
тему рассказ можно написать, — враг для развлечения от… скуки, что ли? Вообще я много выдумывал разных… штучек. Стихи писал. Уверял себя, что влюблен…
— Да, знаю, — откликнулся Кутузов и, гулко кашлянув, повторил: — Знаю, как же… —
Помолчав несколько секунд, добавил, негромко и как-то жестко: — Она была из
тех женщин, которые идут в революцию от восхищения героями. Из романтизма. Она была человек морально грамотный…
Самгин наклонил голову, чтобы скрыть улыбку. Слушая рассказ девицы, он думал, что и по фигуре и по характеру она была бы на своем месте в водевиле, а не в драме. Но
тот факт, что на долю ее все-таки выпало участие в драме, несколько тронул его; он ведь был уверен, что тоже пережил драму. Однако он не сумел выразить чувство, взволновавшее его, а два последние слова ее погасили это чувство.
Помолчав, он спросил вполголоса...
— Я не могу стоять: ноги дрожат. Камень ожил бы от
того, что я сделала, — продолжала она томным голосом. — Теперь не сделаю ничего, ни шагу, даже не пойду в Летний сад: все бесполезно — ты умер! Ты согласен со мной, Илья? — прибавила она потом,
помолчав. — Не упрекнешь меня никогда, что я по гордости или по капризу рассталась с тобой?
— Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей хочешь добра. Оставь же, не трогай ее, а
то выйдет, что не я, а ты навязываешь ей счастье, которого она сама не хочет, значит, ты сам и будешь виноват в
том, в чем упрекал меня: в деспотизме. — Ты как понимаешь бабушку, —
помолчав, начала она, — если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с именем, с заслугами, да не понравился ей — я бы стала уговаривать ее?
— Или, например, Ирландия! — начал Иван Петрович с новым одушевлением,
помолчав, — пишут, страна бедная, есть нечего, картофель один, и
тот часто не годится для пищи…
—
То!.. А от попадьи ко мне, — сказала она,
помолчав, — я на него и отвечала.
— А куда? Везде все
то же; везде есть мальчики, которым хочется, чтоб поскорей усы выросли, и девичьи тоже всюду есть… Ведь взрослые не станут слушать. И вам не стыдно своей роли? — сказала она,
помолчав и перебирая рукой его волосы, когда он наклонился лицом к ее руке. — Вы верите в нее, считаете ее не шутя призванием?
— Женевские идеи — это добродетель без Христа, мой друг, теперешние идеи или, лучше сказать, идея всей теперешней цивилизации. Одним словом, это — одна из
тех длинных историй, которые очень скучно начинать, и гораздо будет лучше, если мы с тобой поговорим о другом, а еще лучше, если
помолчим о другом.
Потом
помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые,
то мы бы от него, может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли,
то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла да говорю: «Почему, Оля, от благородного и богатого человека благодеяния не принять, коли он сверх
того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это не
то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
— Ну, ну, лишнего тоже не разговаривай,
помалкивай, а
то знаешь…
На другой день Нехлюдов поехал к адвокату и сообщил ему дело Меньшовых, прося взять на себя защиту. Адвокат выслушал и сказал, что посмотрит дело, и если всё так, как говорит Нехлюдов, что весьма вероятно,
то он без всякого вознаграждения возьмется за защиту. Нехлюдов между прочим рассказал адвокату о содержимых 130 человеках по недоразумению и спросил, от кого это зависит, кто виноват. Адвокат
помолчал, очевидно желая ответить точно.
— Нуждался в десяти рублях и заложил пистолеты у Перхотина, потом ходил к Хохлаковой за тремя тысячами, а
та не дала, и проч., и всякая эта всячина, — резко прервал Митя, — да, вот, господа, нуждался, а тут вдруг тысячи появились, а? Знаете, господа, ведь вы оба теперь трусите: а что как не скажет, откуда взял? Так и есть: не скажу, господа, угадали, не узнаете, — отчеканил вдруг Митя с чрезвычайною решимостью. Следователи капельку
помолчали.
— Ни-че-го! — пролепетал он ему тихо, не
то ободряя его, не
то сам не зная, зачем это сказал. С минутку опять
помолчали.
Я ему говорю: „Дурак, послужи сперва…“ Ну, отчаянье, слезы… но у меня…
того…» (Слово «
того» сановник произнес более животом, чем губами;
помолчал и величаво взглянул на своего соседа, генерала, причем гораздо более поднял брови, чем бы следовало ожидать.
— Нет-с. Сам придет да прочитает.
То есть ему прочтут; он ведь грамоте у нас не знает. (Дежурный опять
помолчал.) А что-с, — прибавил он, ухмыляясь, — ведь хорошо написано-с?
В
тот же вечер призвал он сына в свой кабинет, закурил трубку и, немного
помолчав, сказал: «Что же ты, Алеша, давно про военную службу не поговариваешь?
— Ах, не смейтесь, — проговорила она с живостью, — а
то я вам скажу сегодня
то, что вы мне сказали вчера: «Зачем вы смеетесь?» — и,
помолчав немного, она прибавила: — Помните, вы вчера говорили о крыльях?.. Крылья у меня выросли — да лететь некуда.
Воротился он — давай меня бить, давай ругать, я только покряхтываю да
помалкиваю: всё пройдет, а чему быть,
то останется!
Когда спросишь какого-нибудь старика-поселенца, были ли в его время на острове хорошие люди,
то он сначала
помолчит немного, как бы припоминая, и потом уж ответит: «Всякое бывало».
— Что превосходнейший человек,
то вы правы, — внушительно, и уже не улыбаясь, произнес Иван Петрович, — да, да… это был человек прекрасный! Прекрасный и достойный, — прибавил он,
помолчав. — Достойный даже, можно сказать, всякого уважения, — прибавил он еще внушительнее после третьей остановки, — и… и очень даже приятно видеть с вашей стороны…
— Трудно объяснить, только не
тех, про какие вы теперь, может быть, думаете, — надежд… ну, одним словом, надежд будущего и радости о
том, что, может быть, я там не чужой, не иностранец. Мне очень вдруг на родине понравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней письмо; почему к ней — не знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне, видно, друга захотелось… —
помолчав, прибавил князь.
Мы вот и любим тоже порозну, во всем
то есть разница, — продолжал он тихо и
помолчав.
Паншин
помолчал. С чего бы ни начинал он разговор, он обыкновенно кончал
тем, что говорил о самом себе, и это выходило у него как-то мило и мягко, задушевно, словно невольно.
Она задумывалась не часто, но почти всегда недаром;
помолчав немного, она обыкновенно кончала
тем, что обращалась к кому-нибудь старшему с вопросом, показывавшим, что голова ее работала над новым впечатлением.
— Очень он мне был жалок сегодня, — подхватил Лаврецкий, — с своим неудавшимся романсом. Быть молодым и не уметь — это сносно; но состариться и не быть в силах — это тяжело. И ведь обидно
то, что не чувствуешь, когда уходят силы. Старику трудно переносить такие удары!.. Берегитесь, у вас клюет… Говорят, — прибавил Лаврецкий,
помолчав немного, — Владимир Николаич написал очень милый романс.
Вы уже знаете печальную, тяжелую весть из Иркутска. Сию минуту принесли мне письмо Волконского, который описывает кончину Никиты Муравьева и говорит, что с
тою же почтою пишет к вам. Тяжело будет вам услышать это горе. Писать не умею теперь. Говорить бы еще мог, а лучше бы всего вместе
помолчать и подумать.
Странно, право, — продолжал он,
помолчав, — будто уж за
то, что я понимаю, как действуют на меня некоторые внешние условия, я уж и не могу чувствовать прекрасного.
— Я не могу сейчас всего сообразить как следует, — сказала она,
помолчав. — Но если человек чего-нибудь сильно хочет, он достигнет, а я хочу всей душой исполнить ваше желание. Постойте, постойте!.. Кажется, мне приходит в голову великолепная мысль… Ведь тогда, в
тот вечер, если не ошибаюсь, с нами были, кроме меня и баронессы…
— Нет-с, — отвечала
та. — Что вам гнев-то мой?! — прибавила она, немного
помолчав.
— Он до
того боленмной, — прибавила Наташа,
помолчав, — что мне это даже тяжело, Ваня.
— Та-ак! — подавленно отозвался Сизов и,
помолчав, сказал, идя рядом с девушкой и поглядывая на нее сбоку...
— Вона мини дана для
того. Щоб я в мирное время робил с ею ружейные приемы. А в военное время. Защищал престол и отечество от врагов. — Он
помолчал, шмыгнул носом и мрачно добавил: — Как унутренних, так и унешних.
— Погоди,
помолчи, — сказал Чуев Василью, который всё приговаривал о
том, как богатые ни странника не накормили, ни в темнице не посетили. — Погоди, что ль, — повторил Чуев, перелистывая Евангелие. Найдя
то, что искал, Чуев расправил большой, побелевшей в остроге, сильной рукой листы.
— Знаете, — продолжал он,
помолчав с минуту, — странная вещь! никто меня здесь не задевает, все меня ласкают, а между
тем в сердце моем кипит какой-то страшный, неистощимый источник злобы против всех их!
Он с минуту
помолчал. Ответы мои не удовлетворяли его: почему-то он ждал, что я перед ним, земцем, откроюсь. Потом он уперся руками в колени и опять в упор посмотрел на меня. Именно
тем взглядом посмотрел, который говорит: а вот я смотрю на тебя — и шабаш!
— Делать одно, что хлопотать надо об удалении вашего сродственничка и общего всех нас злодея! — произнес он каким-то отчаянно-решительным голосом; потом,
помолчав, продолжал с грустным умилением: — И сколько бы вам все благодарны были за
то — так и выразить
того невозможно.
— Стало быть, вы только не торопитесь печатать, — подхватил князь, — и это прекрасно: чем строже к самому себе,
тем лучше. В литературе, как и в жизни, нужно помнить одно правило, что человек будет тысячу раз раскаиваться в
том, что говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! — повторял он и потом,
помолчав, продолжал: — Но уж теперь, когда вы выступили так блистательно на это поприще, у вас, вероятно, много и написано и предположено.
— Интереснее всего было, — продолжал Калинович,
помолчав, — когда мы начали подрастать и нас стали учить: дурни эти мальчишки ничего не делали, ничего не понимали. Я за них переводил, решал арифметические задачи, и в
то время, когда гости и родители восхищались их успехами, обо мне обыкновенно рассказывалось, что я учусь тоже недурно, но больше беру прилежанием… Словом, постоянное нравственное унижение!