Неточные совпадения
Третий, в артиллерийском мундире,
сидел на чемодане подле них.
К утру опять началось волнение, живость, быстрота мысли и речи, и опять кончилось беспамятством. На
третий день было то же, и доктора сказали, что есть надежда. В этот день Алексей Александрович вышел в кабинет, где
сидел Вронский, и, заперев дверь, сел против него.
Если же между ими и происходило какое-нибудь то, что называют другое-третье, то оно происходило втайне, так что не было подаваемо никакого вида, что происходило; сохранялось все достоинство, и самый муж так был приготовлен, что если и видел другое-третье или слышал о нем, то отвечал коротко и благоразумно пословицею: «Кому какое дело, что кума с кумом
сидела».
Третьи благополучно грузились в одном порту и выгружались в другом; экипаж,
сидя за трактирным столом, воспевал плавание и любовно пил водку.
Большая группа женщин толпилась у входа; иные
сидели на ступеньках, другие на тротуаре,
третьи стояли и разговаривали.
Есть, говорит, один такой расслабленный отец, отставной чиновник, в кресле
сидит и
третий год ногами не двигается.
Марфа Петровна уже
третий день принуждена была дома
сидеть; не с чем в городишко показаться, да и надоела она там всем с своим этим письмом (про чтение письма-то слышали?).
«Вот», — вдруг решил Самгин, следуя за ней. Она дошла до маленького ресторана, пред ним горел газовый фонарь, по обе стороны двери — столики, за одним играли в карты маленький, чем-то смешной солдатик и лысый человек с носом хищной птицы, на
третьем стуле
сидела толстая женщина, сверкали очки на ее широком лице, сверкали вязальные спицы в руках и серебряные волосы на голове.
И мешал грузчик в красной рубахе; он жил в памяти неприятным пятном и, как бы сопровождая Самгина, вдруг воплощался то в одного из матросов парохода, то в приказчика на пристани пыльной Самары, в пассажира
третьего класса, который,
сидя на корме, ел орехи, необыкновенным приемом раскалывая их: положит орех на коренные зубы, ударит ладонью снизу по челюсти, и — орех расколот.
Самгин взял лампу и, нахмурясь, отворил дверь, свет лампы упал на зеркало, и в нем он увидел почти незнакомое, уродливо длинное, серое лицо, с двумя темными пятнами на месте глаз, открытый, беззвучно кричавший рот был
третьим пятном.
Сидела Варвара, подняв руки, держась за спинку стула, вскинув голову, и было видно, что подбородок ее трясется.
— Очень рад, — сказал
третий, рыжеватый, костлявый человечек в толстом пиджаке и стоптанных сапогах. Лицо у него было неуловимое, украшено реденькой золотистой бородкой, она очень беспокоила его, он дергал ее левой рукою, и от этого толстые губы его растерянно улыбались, остренькие глазки блестели, двигались мохнатенькие брови. Четвертым гостем Прейса оказался Поярков, он
сидел в углу, за шкафом, туго набитым книгами в переплетах.
Около полудня в конце улицы раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль, в нем
сидел толстый человек с цилиндром на голове, против него — двое вызолоченных военных,
третий — рядом с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались публикой в окнах домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому господину Пуанкаре следовало бы приехать на год раньше — на юбилей Романовых.
В отделение, где
сидел Самгин, тяжело втиснулся большой человек с тяжелым, черным чемоданом в одной руке, связкой книг в другой и двумя связками на груди, в ремнях, перекинутых за шею. Покрякивая, он взвалил чемодан на сетку, положил туда же и две связки, а
третья рассыпалась, и две книги в переплетах упали на колени маленького заики.
Телега ехала с грохотом, прискакивая; прискакивали и мужики; иной
сидел прямо, держась обеими руками за края, другой лежал, положив голову на
третьего, а
третий, опершись рукой на локоть, лежал в глубине, а ноги висели через край телеги.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где
сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две
трети жизни, кровь, мозг, нервы.
— Они в зале-с; там же, где вы
сидели третьего дня, за столом…
Хозяева были любезны. Пора назвать их: старика зовут Тсутсуй Хизе-но-ками-сама, второй Кавадзи Сойемон-но-ками… нет, не ками, а дзио-сами, это все равно: «дзио» и «ками» означают равный титул;
третий Алао Тосан-но-ками-сама; четвертого… забыл, после скажу. Впрочем, оба последние приданы только для числа и большей важности, а в сущности они
сидели с поникшими головами и молча слушали старших двух, а может быть, и не слушали, а просто заседали.
На одной скамье
сидела очень старая старуха, в голландском чепце, без оборки, и макала сальные свечки; другая, пожилая женщина,
сидела за прялкой;
третья, молодая девушка, с буклями, совершенно белокурая и совершенно белая, цвета топленого молока, с белыми бровями и светло-голубыми, с белизной, глазами, суетилась по хозяйству.
Один смотрит, подняв брови, как матросы, купаясь, один за другим бросаются с русленей прямо в море и на несколько мгновений исчезают в воде; другой присел над люком и не сводит глаз с того, что делается в кают-компании;
третий,
сидя на стуле, уставил глаза в пушку и не может от старости свести губ.
— Ваше имя? — обратился женолюбивый председатель как-то особенно приветливо к
третьей подсудимой. — Надо встать, — прибавил он мягко и ласково, заметив, что Маслова
сидела.
В
третьей, высокой, с белыми обоями комнате, освещенной небольшой лампой с темным абажуром, стояли рядом две кроватки, и между ними в белой пелеринке
сидела нянюшка с сибирским скуластым добродушным лицом.
— А что, Сергей Александрыч, — проговорил Бахарев, хлопая Привалова по плечу, — вот ты теперь
третью неделю живешь в Узле, поосмотрелся? Интересно знать, что ты надумал… а? Ведь твое дело молодое, не то что наше, стариковское: на все четыре стороны скатертью дорога. Ведь не
сидеть же такому молодцу сложа руки…
Остальное помещение клуба состояло из шести довольно больших комнат, отличавшихся большей роскошью сравнительно с обстановкой нижнего этажа и танцевального зала; в средней руки столичных трактирах можно встретить такую же вычурную мебель, такие же трюмо под орех, выцветшие драпировки на окнах и дверях. Одна комната была отделана в красный цвет, другая — в голубой,
третья — в зеленый и т. д. На диванчиках
сидели дамы и мужчины, провожавшие Привалова любопытными взглядами.
Три дамы сидят-с, одна без ног слабоумная, другая без ног горбатая, а
третья с ногами, да слишком уж умная, курсистка-с, в Петербург снова рвется, там на берегах Невы права женщины русской отыскивать.
Он, однако, отдал им половину денег назад, объявив, что непременно хочет
сидеть в
третьем классе.
Третья птица
сидела так высоко, что достать ее с земли было нельзя.
— В Пассаж! — сказала дама в трауре, только теперь она была уже не в трауре: яркое розовое платье, розовая шляпа, белая мантилья, в руке букет. Ехала она не одна с Мосоловым; Мосолов с Никитиным
сидели на передней лавочке коляски, на козлах торчал еще
третий юноша; а рядом с дамою
сидел мужчина лет тридцати. Сколько лет было даме? Неужели 25, как она говорила, а не 20? Но это дело ее совести, если прибавляет.
«Где другие? — говорит светлая царица, — они везде; многие в театре, одни актерами, другие музыкантами,
третьи зрителями, как нравится кому; иные рассеялись по аудиториям, музеям,
сидят в библиотеке; иные в аллеях сада, иные в своих комнатах или чтобы отдохнуть наедине, или с своими детьми, но больше, больше всего — это моя тайна.
В окно был виден ряд карет; эти еще не подъехали, вот двинулась одна, и за ней вторая,
третья, опять остановка, и мне представилось, как Гарибальди, с раненой рукой, усталый, печальный,
сидит, у него по лицу идет туча, этого никто не замечает и все плывут кринолины и все идут right honourable'и — седые, плешивые, скулы, жирафы…
И вот мы опять едем тем же проселком; открывается знакомый бор и гора, покрытая орешником, а тут и брод через реку, этот брод, приводивший меня двадцать лет тому назад в восторг, — вода брызжет, мелкие камни хрустят, кучера кричат, лошади упираются… ну вот и село, и дом священника, где он
сиживал на лавочке в буром подряснике, простодушный, добрый, рыжеватый, вечно в поту, всегда что-нибудь прикусывавший и постоянно одержимый икотой; вот и канцелярия, где земский Василий Епифанов, никогда не бывавший трезвым, писал свои отчеты, скорчившись над бумагой и держа перо у самого конца, круто подогнувши
третий палец под него.
Но Мавруша не лгала. Два дня сряду
сидела она не евши и в застольную не шла, а на
третий день матушка обеспокоилась и призвала Павла.
— Нет, вы мне вот что скажите! — ораторствовал
третий. — Слышал я, что вознаграждение дадут… положим! Дадут мне теперича целый ворох бумажек — недолго их напечатать! Что я с ними делать стану? Сесть на них да
сидеть, что ли?
— И урожай хорош, и заготовки вышли удачные, только вот грибов не родилось: придет великий пост, ву щи покинуть нечего! И заметьте, уж
третий год без грибов
сидим, а рыжика так и в помине давным-давно нет, — что бы за причина такая?
Как заглянул он в одну комнату — нет; в другую — нет; в
третью — еще нет; в четвертой даже нет; да в пятой уже, глядь —
сидит сама, в золотой короне, в серой новехонькой свитке, в красных сапогах, и золотые галушки ест.
Для вящей убедительности на виньетке были изображены три голых человека изрядного телосложения, из коих один стоял под душем, другой
сидел в ванне, а
третий с видимым наслаждением опрокидывал себе в глотку огромную кружку воды…
Из поколения в поколение передавались рассказы о героических временах, когда во втором классе
сидели усачи, а из
третьего прямо женились.
— Ну, милый зятек, как мы будем с тобой разговаривать? — бормотал он, размахивая рукой. — Оно тово… да… Наградил господь меня зятьками, нечего сказать. Один в тюрьме
сидит, от другого жена убежала,
третий… Настоящий альбом! Истинно благословил господь за родительские молитвы.
В это время в тюрьме содержалась также женщина свободного состояния Гаранина, подозреваемая в убийстве мужа; она тоже
сидела в темном карцере и получала горячую пищу через два дня в
третий.
Получив свои порции, арестанты идут прочь; одни едят на ходу, другие
сидя на земле,
третьи у себя на нарах.
— Это были вы! — повторил он наконец чуть не шепотом, но с чрезвычайным убеждением. — Вы приходили ко мне и
сидели молча у меня на стуле, у окна, целый час; больше; в первом и во втором часу пополуночи; вы потом встали и ушли в
третьем часу… Это были вы, вы! Зачем вы пугали меня, зачем вы приходили мучить меня, — не понимаю, но это были вы!
Базар на Ключевском был маленький, всего лавок пять; в одной старший сын Основы
сидел с мукой, овсом и разным харчем, в другой торговала разною мелочью старуха Никитична, в
третьей хромой и кривой Желтухин продавал разный крестьянский товар: чекмени, азямы, опояски, конскую сбрую, пряники, мед, деготь, веревки, гвозди, варенье и т. д.
Розанов
третьи сутки почти безвыходно
сидел у Калистратовой. Был вечер чрезмерно тихий и теплый, над Сокольницким лесом стояла полная луна. Ребенок лежал в забытье, Полиньку тоже доктор уговорил прилечь, и она, после многих бессонных ночей, крепко спала на диване. Розанов
сидел у окна и, облокотясь на руку, совершенно забылся.
Третья комната была полна гостей; Илья Артамонович
сидел на диване, возле него
сидел Пармен Семеныч, потом, стоя и
сидя, местились другие, а из уголка несся плач, собравший сюда всю компанию.
На одном из окон этой комнаты
сидели две молодые женщины, которых Розанов видел сквозь стекла с улицы; обе они курили папироски и болтали под платьями своими ногами; а
третья женщина, тоже очень молодая,
сидела в углу на полу над тростниковою корзиною и намазывала маслом ломоть хлеба стоящему возле нее пятилетнему мальчику в изорванной бархатной поддевке.
Несколько раз в продолжение суток Горизонт заходил в
третий класс, в два вагона, разделенные друг от друга чуть ли не целым поездом. В одном вагоне
сидели три красивые женщины в обществе чернобородого, молчаливого сумрачного мужчины. С ним Горизонт перекидывался странными фразами на каком-то специальном жаргоне. Женщины глядели на него тревожно, точно желая и не решаясь о чем-то спросить. Раз только, около полудня, одна из них позволила себе робко произнести...
Едва мы успели его обойти и осмотреть, едва успели переговорить с сестрицей, которая с помощью няньки рассказала мне, что дедушка долго продержал ее, очень ласкал и, наконец, послал гулять в сад, — как прибежал Евсеич и позвал нас обедать; в это время, то есть часу в двенадцатом, мы обыкновенно завтракали, а обедали часу в
третьем; но Евсеич сказал, что дедушка всегда обедает в полдень и что он
сидит уже за столом.
— А
третий сорт: трудом, потом и кровью христианской выходим мы, мужики, в люди. Я теперича вон в сапогах каких
сижу, — продолжал Макар Григорьев, поднимая и показывая свою в щеголеватый сапог обутую ногу, — в грязи вот их не мачивал, потому все на извозчиках езжу; а было так, что приду домой, подошвы-то от сапог отвалятся, да и ноги все в крови от ходьбы: бегал это все я по Москве и работы искал; а в работниках жить не мог, потому — я горд, не могу, чтобы чья-нибудь власть надо мной была.
— Да; но он только в последний месяц стал совсем забываться.
Сидит, бывало, здесь целый день, и, если б я не приходила к нему, он бы и другой, и
третий день так
сидел, не пивши, не евши. А прежде он был гораздо лучше.
Чтоб не
сидеть одному, я направился в залу
третьего класса. Тут, вследствие обширности залы, освещенной единственною лампой, темнота казалась еще гуще. На полу и на скамьях
сидели и лежали мужики. Большинство спало, но в некоторых группах слышался говор.
— Нынче, брат, форсы-то оставить надо! и рад бы пофорсить — да руки коротки! Коли хочешь смирно
сидеть —
сиди! И мужик
сиди, и ты
сиди — всем
сидеть позволено! — разъясняет
третий гость.