Неточные совпадения
— Да, я читал, — отвечал Сергей Иваныч. Они
говорили о последней телеграмме, подтверждавшей то, что три дня сряду
Турки были разбиты на всех пунктах и бежали и что на завтра ожидалось решительное сражение.
— Смотрю я на вас, мои юные собеседники, —
говорил между тем Василий Иванович, покачивая головой и опираясь скрещенными руками на какую-то хитро перекрученную палку собственного изделия, с фигурой
турка вместо набалдашника, — смотрю и не могу не любоваться. Сколько в вас силы, молодости, самой цветущей, способностей, талантов! Просто… Кастор и Поллукс! [Кастор и Поллукс (они же Диоскуры) — мифологические герои-близнецы, сыновья Зевса и Леды. Здесь — в смысле: неразлучные друзья.]
— Учиться нам следовало бы, учиться, а не драться, — гулким басом
говорил он. — Драться мы умеем только с
турками, да и тех не дают нам бить…
Кстати,
турки,
говорят, очень любят сладкое.
Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться. Яков, прозванный
Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки, был по душе — художник во всех смыслах этого слова, а по званию — черпальщик на бумажной фабрике у купца; что же касается до рядчика, судьба которого, признаюсь, мне осталось неизвестной, то он показался мне изворотливым и бойким городским мещанином. Но о Диком-Барине стоит
поговорить несколько подробнее.
Она
говорила, что отец его и теперь на Запорожье, был в плену у
турок, натерпелся мук бог знает каких и каким-то чудом, переодевшись евнухом, дал тягу.
Говорили, что остров насыпан искусственно, руками пленных
турок.
— Нет, —
говорит, — приходится. Я тебя нарочито выбрала, чтоб узнать, крепок ли ты; а не крепок, так мы и прикончим с тобой: знаешь
турку!
— Ах, да, только вы ошибаетесь… Я ж
говорила вам: я
турка… — отвечала она.
— Как они подскочили, братцы мои, —
говорил басом один высокий солдат, несший два ружья за плечами, — как подскочили, как крикнут: Алла, Алла! [Наши солдаты, воюя с
турками, так привыкли к этому крику врагов, что теперь всегда рассказывают, что французы тоже кричат «Алла!»] так так друг на друга и лезут. Одних бьешь, а другие лезут — ничего не сделаешь. Видимо невидимо… — Но в этом месте рассказа Гальцин остановил его.
— Ah, mais entendons-nous! [Ах, но мы договоримся!] Я, действительно, сведеньице для него выведал, но он через это самое сведеньице сраженье потерял — помните, в том ущелий, как бишь его?.. Нет, господа! я ведь в этих делах осторожен! А он мне между прочим презент! Однако я его и тогда предупреждал. Ну, куда ты,
говорю, лезешь, скажи на милость! ведь если ты проиграешь сражение — тебя
турки судить будут, а если выиграешь — образованная Европа судить будет! Подавай-ка лучше в отставку!
Смотрел я на нее, слушал грустную музыку и бредил: найду где-то клад и весь отдам ей, — пусть она будет богата! Если б я был Скобелевым, я снова объявил бы войну
туркам, взял бы выкуп, построил бы на Откосе — лучшем месте города — дом и подарил бы ей, — пусть только она уедет из этой улицы, из этого дома, где все
говорят про нее обидно и гадко.
Он
говорил не спеша о
турках, об их притеснениях, о горе и бедствиях своих сограждан, об их надеждах; сосредоточенная обдуманность единой и давней страсти слышалась в каждом его слове.
— «Для начала недурно», как сказал
турок, посаженный на кол… Да, не вредно, господин Запорожец, а удары судьбы были провиденциальным назначением каждого доброго запорожца… На всякий случай поздравляю «с полем», как
говорят охотники, когда убита первая дичь.
— Эх, барин! Да что подпоручик, капитан, да еще какой, работал у нас! Годов тому назад пяток, будем
говорить, капитан был у нас, командир мой, на Кавказе вместе с ним мы горцев покоряли, с
туркой дрались…
— Это тоже в каком смысле, — заметил генерал. — Долгов
говорит, например, что
турки — трусы; это вздор; а Янсутский уверяет, что славяне — плуты…
Я заснул на рассвете и проснулся довольно поздно. Пушки продолжали глухо греметь, и хотя никаких известий с Дуная не было, между нами ходили слухи, один другого невероятнее. Одни
говорили, что наши уже перешли и гонят
турок, другие — что переправа не удалась, что уничтожены целые полки.
— Да, — сказал я, — особенно с
турками.
Говорят, они высоко целят.
— В самое сердце запалил, —
говорил какой-то обдерганный мужик. — Из
турки, надо полагать, двинул…
Знаете, он не
говорит о себе сам, но тётя Лучицкая, — она ведь одного полка с ним, — рассказывала, что под Горным Дубняком у его лошади разбили пулей ноздрю и она понесла его прямо на
турок.
— В турецкую кампанию… не помню где… такой же гвалт был. Гроза, ливень, молнии, пальба залпами из орудий, пехота бьёт врассыпную… поручик Вяхирев вынул бутылку коньяку, горлышко в губы — буль-буль-буль! А пуля трах по бутылке — вдребезги! Поручик смотрит на горло бутылки в своей руке и
говорит: «Чёрт возьми, они воюют с бутылками!» Хо-хо-хо! А я ему: «Вы ошибаетесь, поручик,
турки стреляют по бутылкам, а воюете с бутылками — вы!»
— Ой, мамо, мамонько, что он тут
говорит! Да это ж он, видно, в
турки хочет записаться да двух жен завести. Тащи ты, мамо, кочергу из хаты, а я покамест своими руками с ним расправлюсь…
— Курьерша одна моя знакомая, — начала она, утираючи слезы, — жила в Лопатине доме, на Невском, и пристал к ней этот пленный
турка Испулатка. Она за него меня и просит: «Домна Платоновна! определи, —
говорит, — хоть ты его, черта, к какому-нибудь месту!» — «Куда ж, — думаю, —
турку определить? Кроме как куда-нибудь арапом, никуда его не определишь» — и нашла я ему арапскую должность. Нашла, и прихожу, и
говорю: «Так и так, —
говорю, — иди и определяйся».
— Скажи ты мне, —
говорила она, — что это такое значит: знаю ведь я, что наши орловцы первые на всем свете воры и мошенники; ну, а все какой ты ни будь шельма из своего места, будь ты хуже
турки Испулатки лупоглазого, а я его не брошу и ни на какого самого честного из другой губернии променять не согласна?
Всю жизнь? — А
говорят, что
турки
Да и задача-то у него удобопонятная, как
говорит Шубин: «Стоит только
турок вытурить — велика штука!» И Инсаров знает притом, что он прав в своей деятельности, не только перед собственною совестью, но и перед людским судом: его замыслы найдут сочувствие во всяком порядочном человеке.
Софийцы спускались с горы, так как мы шли им на смену. Измученные бессонною ночью, и жаждой, и нервным напряжением, они едва брели, ничего не отвечая на наши расспросы: много ли
турок, силен ли огонь. Только некоторые тихо
говорили: «Дай вам господи! И-и-и, как жарит!»
Говорили об этих грозных пушечных выстрелах, о том, зачем отошли невцы и отчего не подвезли патронов, о том, сколько может быть
турок и кто дерется с нашей стороны: только ли три полка (Невский, Софийский и Болховский) или обе дивизии.
— У
турка взял флягу. Петр Иваныч, я не могу
говорить теперь. После.
— Господи! — удивлялся Ванька Костюрин. —
Говорит про Сербию, а она вся-то с эту селедку. Возьмет ее
турок да и проглотит.
И
говорил тот великий боярин отцу Игнатию: «Склони ты мне, старче, тамошних староверов на новые места идти, которые места я у
турка отбил.
— Ну да, и
турка, — согласился он. — Так вот, Напольён с тем только и мировую подписал с нашим государем, чтобы мужичкам беспременно волю дать, а коли не дашь,
говорит, так будем опять воевать, и все ваше царство завоюем.
Вольтер в письме к императрице Екатерине II (2 февраля 1774 года)
говорит, что, по-видимому, Пугачевское возмущение затеяно кавалером Тоттом (который во время войны
турок с Россией устроивал им артиллерию, лил пушки, укреплял города и пр.).
О заключенном с
турками мире она замечает русскому канцлеру: «Не стану
говорить о заключенном мире, он сам по себе весьма непрочен; вы не знаете того, что я знаю, но благоразумие заставляет меня молчать».
«Я помню только, —
говорила она в последнем своем предсмертном показании князю Голицыну, — что старая нянька моя, Катерина, уверяла меня, что о происхождении моем знают учитель арифметики Шмидт и маршал лорд Кейт, брат которого прежде находился в русской службе и воевал против
турок.
— Тоже спрашивают, какой,
говорит, там малый, черкес,
говорит, или
турка у вас на Капказе,
говорит, бьет? Я
говорю: у нас черкес, милый человек, не один, а разные есть. Есть такие тавлинцы, что в каменных горах живут и камни замест хлеба едят. Те большие,
говорю, ровно как колода добрая, по одном глазу во лбу, и шапки на них красные, вот так и горят, ровно как на тебе, милый человек! — прибавил он, обращаясь к молодому рекрутику, на котором действительно была уморительная шапочка с красным верхом.
Если он действительно страдает от горя и раскаяния, то он, имея намерение убить себя, не может
говорить фраз о своих заслугах, о жемчужине и о слезах, которые он проливает, как льется камедь с деревьев Аравии, и еще менее о том, как
турок бранил итальянца и как он вот такза это наказал его.
Войска входили с музыкой и развернутыми знаменами, штаб — и обер-офицеры, — будем
говорить словами очевидца и участника Нащокина, — так, как были на войне, шли с оружием, с примкнутыми штыками; шарфы имели подпоясаны; у шляп, поверх бантов, за поля были заткнуты кокарды лаврового листа, чего ради было прислано из дворца довольно лаврового листа для делания кокард к шляпам, ибо в древние времена римляне, после победы, входили в Рим с лавровым венцом, и то было учинено в знак того древнего обыкновения, что с знатной победой над
турками возвратились.
Говорили даже, что он хлопотал о разрешении основать из областей, отнятых у
турок, особое царство и владычествовать в нем под протекторатом России.
(Примеч. автора.)] вели переговоры с
турками, старый паша, ее воспитатель, в шутку
говорил, что, если Мариорица не любит его, он уступит ее русскому послу Волынскому, о котором слава прошла тогда до Хотина.
«Что вы там
говорите?» «Это на вас с братушками
турки могли нагнать страху, а не на наши войска!» — обрушились на отца генералы.
Прибыв в Гирсово, он увидел всю опасность своего положения, но это нимало его не беспокоило. Суворов сам
говаривал, что был чрезвычайно счастлив тем, что ему поручали всегда самые опасные дела, за которые никто не хотел браться, а поэтому волей-неволей представляли ему случай к отличию. Несмотря на всю невыгодность положения, Александру Васильевичу удалось отразить сильное нападение
турок на Гирсово и удержать эту крепость во власти русских.
Он прибыл в Яссы весною 1773 года и представился главнокомандующему.
Говорят, будто бы Румянцев, огорчаемый неблагоприятными событиями войны, находясь в натянутых отношениях с Потемкиным и считая Суворова выскочкою, который хотел отличиться, принял Александра Васильевича холодно и поручил ему незначительное наблюдение за Туртукаем, городом, укрепленным
турками и оберегаемым 4000 человек, с значительной артиллерией и флотилией.
—
Говорят, вы заключили мир с
турками?
— А это чья такая? —
говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. — Кажется, из Ростовых кто-то. Ну, а вы, господин гусар, в каком полку служите? — спрашивала она Наташу. — Турке-то,
турке пастилы подай, —
говорила она обносившему буфетчику: — это их законом не запрещено.