Неточные совпадения
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а
люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше, все возрастая,
как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними —
тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее
как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые, черные валы.
Самгину казалось, что воздух темнеет, сжимаемый мощным воем тысяч
людей, — воем, который приближался,
как невидимая глазу
туча, стирая все звуки, поглотив звон колоколов и крики медных труб военного оркестра на площади у Главного дома. Когда этот вой и рев накатился на Клима, он оглушил его, приподнял вверх и тоже заставил орать во всю силу легких...
Райский, воротясь с прогулки, пришел к завтраку тоже с каким-то странным, решительным лицом,
как будто у
человека впереди было сражение или другое важное, роковое событие и он приготовлялся к нему. Что-то обработалось, выяснилось или определилось в нем. Вчерашней
тучи не было. Он так же покойно глядел на Веру,
как на прочих, не избегал взглядов и Татьяны Марковны и этим поставил ее опять в недоумение.
Минутами разговор обрывается; по его лицу,
как тучи по морю, пробегают какие-то мысли — ужас ли то перед судьбами, лежащими на его плечах, перед тем народным помазанием, от которого он уже не может отказаться? Сомнение ли после того,
как он видел столько измен, столько падений, столько слабых
людей? Искушение ли величия? Последнего не думаю, — его личность давно исчезла в его деле…
В тое ж минуту, безо всяких
туч, блеснула молонья и ударил гром, индо земля зашаталась под ногами, — и вырос,
как будто из земли, перед купцом зверь не зверь,
человек не
человек, а так какое-то чудовище, страшное и мохнатое, и заревел он голосом дикиим: «Что ты сделал?
Нам дела нет до того, что такое этот
человек, который стоит перед нами, мы не хотим знать,
какая черная
туча тяготеет над его совестью, — мы видим, что перед нами арестант, и этого слова достаточно, чтоб поднять со дна души нашей все ее лучшие инстинкты, всю эту жажду сострадания и любви к ближнему, которая в самом извращенном и безобразном субъекте заставляет нас угадывать брата и
человека со всеми его притязаниями на жизнь человеческую и ее радости и наслаждения [67].
Осенние
тучи неугомонно сеяли мелкий дождь, и казалось, что, когда этот
человек вытрет клетчатым платком пот с лица, дождь идет тише, а по мере того,
как человек снова потеет, — и дождь становится сильнее.
«Будь-ка я знающ,
как они, я бы им на всё ответил!» — вдруг вспыхнула у Кожемякина острая мысль и, точно
туча, рассеялась в груди; быстро,
как стрижи, замелькали воспоминания о недавних днях, возбуждая подавленную обиду на
людей.
И вот, в час веселья, разгула, гордых воспоминаний о битвах и победах, в шуме музыки и народных игр пред палаткой царя, где прыгали бесчисленные пестрые шуты, боролись силачи, изгибались канатные плясуны, заставляя думать, что в их телах нет костей, состязаясь в ловкости убивать, фехтовали воины и шло представление со слонами, которых окрасили в красный и зеленый цвета, сделав этим одних — ужасными и смешными — других, — в этот час радости
людей Тимура, пьяных от страха пред ним, от гордости славой его, от усталости побед, и вина, и кумыса, — в этот безумный час, вдруг, сквозь шум,
как молния сквозь
тучу, до ушей победителя Баязета-султана [Баязет-султан — Боязид 1, по прозвищу Йылдырым — «Молния» (1347–1402).
Целые дни перед глазами Ильи вертелось с криком и шумом что-то большущее, пёстрое и ослепляло, оглушало его. Сначала он растерялся и как-то поглупел в кипучей сутолоке этой жизни. Стоя в трактире около стола, на котором дядя Терентий, потный и мокрый, мыл посуду, Илья смотрел,
как люди приходят, пьют, едят, кричат, целуются, дерутся, поют песни.
Тучи табачного дыма плавают вокруг них, и в этом дыму они возятся,
как полоумные…
Дернул он из-под колеса, колесо закрутилось, и я увидел привязанную к нему промелькнувшую фигуру
человека. Выпрастывая сундук, Вася толкнул идола, и тот во весь свой рост, вдвое выше человеческого, грохнулся. Загрохотало, затрещало ломавшееся дерево, зазвенело где-то внизу под ним разбитое стекло. Солнце скрылось, полоса живого золота исчезла, и в полумраке из
тучи пыли выполз Вася, таща за собой сундук, сам мохнатый и серый,
как сатана, в которого он ткнулся мордой.
Тёмные стены разной высоты окружали двор, над ним медленно плыли
тучи, на стенах разбросанно и тускло светились квадраты окон. В углу на невысоком крыльце стоял Саша в пальто, застёгнутом на все пуговицы, с поднятым воротником, в сдвинутой на затылок шапке. Над его головой покачивался маленький фонарь, дрожал и коптил робкий огонь,
как бы стараясь скорее догореть. За спиной Саши чернела дверь, несколько тёмных
людей сидели на ступенях крыльца у ног его, а один, высокий и серый, стоял в двери.
При такой заре, покуда не забрана половина облитого янтарем неба, в комнатах Иды и ее матери держится очень странное освещение — оно не угнетает,
как белая ночь, и не радует,
как свет, падающий лучом из-за
тучи, а оно приносит с собою что-то фантасмагорическое: при этом освещении изменяются цвета и положения всех окружающих вас предметов: лежащая на столе головная щетка оживает, скидывается черепахой и шевелит своей головкой; у старого жасмина вырастают вместо листьев голубиные перья; по лицу сидящего против вас
человека протягиваются длинные, тонкие, фосфорические блики, и хорошо знакомые вам глаза светят совсем не тем блеском, который всегда вы в них видели.
Услышал милостивый Бог слезную молитву сиротскую, и не стало мужика на всем пространстве владений глупого помещика. Куда девался мужик — никто того не заметил, а только видели
люди,
как вдруг поднялся мякинный вихрь и, словно
туча черная, пронеслись в воздухе посконные мужицкие портки. Вышел помещик на балкон, потянул носом и чует: чистый-пречистый во всех его владениях воздух сделался. Натурально, остался доволен. Думает: «Теперь-то я понежу свое тело белое, тело белое, рыхлое, рассыпчатое!»
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в
тучах прячутся скалы,
Где
люди вольны,
как орлы.
Покуда ни одной сединки не видать
На голове, пока огнем живым,
Как розами, красуются ланиты,
Пока глаза во лбу не потускнели,
Пока трепещет сердце от всего,
От радости, печали, ревности, любви,
Надежды, — и пока всё это
Не пронеслось — и навсегда, — есть страсти, страсти
Ужасные;
как тучею, они
Взор
человека покрывают, их гроза
Свирепствует в душе несчастной — и она
Достойна сожаления бесспорно.
На наш взгляд, такой поступок опозорил бы только женщину; но я замечал много раз, что простые
люди принимают это наоборот,
как самое тяжкое оскорбление своей личности. И действительно, Степан вздрогнул, конь его, казалось, сейчас кинется на татарку. Но он удержал его, подняв на дыбы. Толпа шарахнулась, расчистив путь, и через минуту Степан исчез за околицей в
туче снежной пыли под грохот и улюлюканье торжествующей толпы.
Народ молчит, у избы Астахова все стоят угрюмо,
как осенняя
туча, — две трети села в кабале у Кузьмы, и в любой день он любого
человека может по миру пустить. Только старуха Лаптева, не разгибая спины и странно закинув голову вверх, что-то неслышно шепчет, и трётся в толпе Савелий, сверкая глазами, хрипит, кашляет, дёргает
людей за локти, поджигая сухие, со зла, души.
Нас догоняют верховые, скачут они во тьме и для храбрости ревут разными голосами, стараются спугнуть ночные страхи. Чёрные кусты по бокам дороги тоже к мельнице клонятся, словно сорвались с корней и лени над землей; над ними тесной толпой несутся
тучи. Вся ночь встрепенулась,
как огромная птица, и, широко и пугливо махая крыльями, будит окрест всё живое, обнимает, влечёт с собою туда, где безумный
человек нарушил жизнь.
Когда-то в детстве самой внушительной и страшной силой, надвигающейся
как туча или локомотив, готовый задавить, ей всегда представлялся директор гимназии; другой такою же силой, о которой в семье всегда говорили и которую почему-то боялись, был его сиятельство; и был еще десяток сил помельче, и между ними учителя гимназии с бритыми усами, строгие, неумолимые, и теперь вот, наконец, Модест Алексеич,
человек с правилами, который даже лицом походил на директора.
Тогда
человек пошел к крысе и сказал: «Крыса! ты сильнее всех; женись на моей девочке». Крыса согласилась.
Человек вернулся к девочке и сказал: «Крыса сильнее всех: она грызет горы, горы останавливают ветер, ветер гонит
тучи, а
тучи заслоняют солнце, и крыса хочет жениться на тебе». Но девочка сказала: «Ах! что мне теперь делать!
как же я выйду замуж за крысу?» Тогда
человек сказал: «Ах! если б моя девочка сделалась опять мышью!»
Перелески чернеют, пушистыми волнами серебряный туман кроет Мать-Сыру Землю… Грозный Гром Гремучий не кроет небо
тучами, со звездной высоты любуется он на Ярилины гулянки, глядит,
как развеселый Яр меж
людей увивается…
В
каких странах благословенных
Сияет вечно солнца луч
И где не видим бурных
туч,
Огнями молний воспаленных?
Ах! самый лучший из
людейБывал игралищем страстей.
«Пьер замечал,
как после каждого попавшего ядра, после каждой потери все более и более разгоралось общее оживление…
Как из придвигающейся грозовой
тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих
людей,
как бы в отпор совершающегося, молнии скрытого, разгорающегося огня».
Черною
тучею висит над
человеком «сумрачная, тяжкодарная судьба»; жизнь темна и полна страданий, счастье непрочно и обманчиво.
Как жить? Можно на миг забыться в страдании, опьяниться им,
как вином. Но в ком есть хоть капля жизненного инстинкта, тот никогда не сможет примириться с такою жизнью. А жить надо — жить под властью божества, непрерывно сыплющего на
человека одни только страдания и ужасы. Кто же виноват в этих страданиях и ужасах,
как не божество?
И вот однажды, ошеломленный ужасом от всего виденного, с сердцем, почти разорвавшимся от сострадания, Ницше вышел на дорогу. Вдали послышался быстрый топот, звон и шум. И мимо Ницше,
как сверкающая молниями
туча, пронесся в атаку кавалерийский полк. Молодые, здоровые, сильные
люди радостно и опьяненно мчались туда, где многие из них найдут смерть, откуда других потащут на те же перевязочные пункты с раскроенными головами, с раздробленными суставами, с распоротыми животами.
Его не останавливали даже естественные бедствия, обрушившиеся в это время на русскую землю: моровое поветрие, от которого
люди умирали скоропостижно в громадном количестве («знамением»,
как сказано в летописи, — вероятно пятном или нарывом, — догадывался Карамзин),
тучи мышей, выходивших из лесов и поедавших хлеб на корню, в скирдах и житницах, которого и так было мало вследствие неурожая.
— Поверьте, — сказал он мне, — что там, на театре военных действий, все перипетии этой борьбы двух народов переживаются гораздо легче и не производят такого сильного впечатления,
как здесь. Там
люди смотрят более трезво и бодро и не считают неудачи гибелью… Там быстрее идёт смена событий, и набежавшее облачко мгновенно рассекает луч солнца… Облачко исчезает с горизонта тогда, когда у нас оно ещё кажется грозной
тучей…
Как из придвигающейся грозовой
тучи, чаще и чаще, светлее и светлее вспыхивали на лицах всех этих
людей (
как бы в отпор совершающегося) молнии скрытого, разгорающегося огня.
И стала крепнуть тревожная, глухая и безликая молва. Она вползала всюду, где только были
люди, и оставляла после себя что-то, какой-то осадок страха, надежды и ожидания. Говорили мало, говорили неопределенно, больше качали головами и вздыхали, но уже в соседней губернии, за сотню верст от Знаменского, кто-то серый и молчаливый вдруг громко заговорил о «новой вере» и опять скрылся в молчании. А молва все двигалась —
как ветер,
как тучи,
как дымная гарь далекого лесного пожара.