Неточные совпадения
— Что, вы не
видите, что ли, что это — записки
герцога Сен-Симона, который был при Людовике Четырнадцатом?
Что
видел я? что было предо мною?
Сын принял вызов старого отца!
В какие дни надел я на себя
Цепь
герцогов! Молчите: ты, безумец,
И ты, тигренок! полно.
Я, государь?
Я как теперь вас
вижу. О, вы были
Ребенок резвый. Мне покойный
герцогГоваривал: Филипп (он звал меня
Всегда Филиппом), что ты скажешь? а?
Лет через двадцать, право, ты да я,
Мы будем глупы перед этим малым…
Пред вами, то есть…
«Подумайте о том, что делаете», сказал ему
герцог, «Россия не есть ваше отечество; не думаю, чтоб вам когда-нибудь удалось опять
увидеть знойную вашу родину; но ваше долговременное пребывание во Франции сделало вас равно чуждым климату и образу жизни полудикой России.
Лир
видит Кента в колодках и, все не узнавая его, возгорается гневом на тех, кто смел так оскорбить его посланного, и требует к себе
герцога и Регану.
Герцог говорит: «А чтоб он не
увидел, мы вырвем и его», — и вырывает и второй глаз и бросает на пол.
Волынского не было около нее;
видя, что государыню сопровождают его друзья, он остановился с княжной Лелемико и… забылся.
Герцог курляндский успел воспользоваться этим случаем и следил императрицу. Она обратила на него умоляющие взоры.
В августе, при Кунерсдорфе, произошло кровопролитное сражение, первое, в котором участвовал Суворов. В первый раз изменил тут Фридрих своему обычному благоразумию и убедил себя в победе, не
видев еще неприятеля. К королю прибыл курьер от
герцога Фердинанда Брауншвейгского с известием о разбитии французов при Миндане.
Лишь только
герцог продирал глаза, вы могли
видеть это огромное нечто в приемной зале его светлости смиренно сидящим у дверей прихожей на стуле; по временам оно вставало на цыпочки, пробиралось к двери ближайшей комнаты так тихо, что можно было в это время услышать падение булавки на пол, прикладывало ухо к замочной щели ближайшей комнаты и опять со страхом и трепетом возвращалось на цыпочках к своему дежурному стулу.
Герцог радовался уж своему торжеству,
видя, что государыня склонялась на его сторону; но ожесточение, с которым он напал на любимицу ее, разрушило все, что он успел выиграть вновь из потерянных прав своих, и положило между ею и им новую преграду.
Герцог отдал строжайший приказ не произносить о нем словечка: кто
видел, слышал, должен был не видать и не слыхать.
Явился Волынской, но государыня уже не
видела его. По приказанию
герцога пажи принесли фонари, и ее, почти в беспамятстве, снесли в сани и перевезли во дворец.
Паж пошел, но, посмотрев в замочную щель кабинета,
увидел, что
герцог занимается жарким разговором с Остерманом, воротился и просил Миниха и Волынского повременить, потому что не смеет доложить его светлости, занятому с господином вице-канцлером.
У садовой калитки ополчение сделало привал; но, ревнуя скорее стяжать лавровый венец, после мгновенного отдыха двинулось вперед к месту битвы с возгласом: «Плен или смерть обезьяне
герцога курляндского!» Но каково было общее изумление! Лишь только обезьяна при свете фонаря
увидела Щурхова, она жалобно возопила...
На шум дворни вошел Щурхов в переднюю. Узнав, о чем дело шло, потребовал себе калмыцкий тулуп и изъявил желание
видеть обезьяну
герцога курляндского и, если можно, взять ее в плен.
Герцог недолго заставил себя дожидаться. В дежурной комнате два пажа,
увидев в замочную скважину, что он приближается, в одно мгновение ока растворили перед ним обе половины двери, важно вытянулись и в пояс ему поклонились.
Герцог ласково кивнул им, вынул кошелек и, оделя их по горсти мелкого серебра, примолвил...
Кажется, слышишь из отверстия подземной тюрьмы вздох орденмейстера Иогана фон Ферзена, засаженного в ней по подозрению в сношениях с русскими [1472 года.];
видишь под стенами замка храброго воеводу, князя Александра Оболенского, решающегося лучше умереть, чем отступить от них [1502 года.], и в окружных холмах доискиваешься его праха;
видишь, как
герцог Иоган финляндский, среди многочисленных своих вассалов, отсчитав полякам лежащие на столе сто двадцать пять тысяч талеров, запивает в серебряном бокале приобретение Гельмета и других окружных поместий [1562 года.].
Тронутый
герцог, со слезами на глазах, поклялся даже сделать уступки своих прав Волынскому, чтобы только угодить обожаемой государыне. В сердце же клялся помириться с ним тогда лишь, когда
увидит голову его на плахе. Он убежден был тайною запискою, найденною в карете, что еще не время действовать решительно, и потому скрыл глубоко свою ненависть.
Человек далеко не старый, но уже генерал-аншеф, гвардии подполковник и генерал-адъютант, Густав Бирон состоял в числе любимцев своей государыни и, будучи родным братом
герцога, перед которым единственно трепетала вся Россия, не боялся никого и ничего; имел к тому же прекрасное состояние, унаследованное от первой жены и благоприобретенное от высочайших щедрот; пользовался всеобщим расположением, как добряк, не сделавший никому зла; едва ли, что всего дороже, мог укорить себя в каком-нибудь бесчестном поступке; наконец, в качестве жениха страстно любимой девушки,
видел к себе привязанность невесты, казавшуюся страстною.
Это уж не тот двусмысленный, сонный Эйхлер, которого мы
видели с его дядей в домашней канцелярии
герцога, когда они допрашивали Мариулу; это не тот ротозей, который считал на небе звезды, толкнувшись с кабинет-министром на лестнице Летнего дворца; не тот умышленный разгильдяй, приходивший благодарить своего патрона за высокие к нему милости; это, правда, Эйхлер, племянник Липмана, кабинет-секретарь, но Эйхлер обновившийся.
Мы остановились, и должны были это сделать, потому что все наши провожатые стали как вкопанные и не двигались с места… Старец сидел на своем коне неподвижно, глядя вверх, где свивался и развивался золотистый рой.
Герцог его спросил: „Что это будет?“ — но он ответил: „
Увидишь“, и стал крутить в грязных пальцах свои седые усы.
— Да, конечно. Это тоже интересно… Но
герцог вообще хочет
видеть все ваши работы.
— Казнь
герцога Энгиенского, — сказал Пьер, — была государственная необходимость; и я именно
вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке.
Не давая себе отчета, хорошо или дурно она думает, Гелия очутилась у герцогского замка. Выросши в торговом городе, жившем более во внешних политических сношениях с Европой, чем с своим правительственным центром, Гелия имела очень недостаточные понятия о том, как можно и как нельзя говорить с
герцогом; но это и послужило ей в пользу, или, быть может, во вред, как мы
увидим потом, при развитии нашего повествования.
— В самом деле, для чего этому отдаленному властителю Фебуфис? Чего он с ним возится? Неужто он в самом деле так страстно любит искусство, или он не видал лучшего художника? Не следует ли
видеть в этом сначала каприз и желание сделать колкость черным королям Рима? Неужто, в самом деле, в девятнадцатом веке станут повторяться Иоанн с Лукой Кранахом? Вздор! Совсем не те времена, ничто не может их долго связывать, и, без сомнения, фавор скоро отойдет, и
герцог его бросит.
—
Герцог хочет
видеть ту картину… ту вашу картину… о которой все говорят.
— Aucun, [Никакого,] — возразил виконт. — После убийства
герцога даже самые пристрастные люди перестали
видеть в нем героя. Si même ça été un héros pour certaines gens, — сказал виконт, обращаясь к Анне Павловне, — depuis l’assassinat du duc il y a un martyr de plus dans le ciel, un héros de moins sur la terre. [Если он и был героем для некоторых людей, то после убиения
герцога одним мучеником стало больше на небесах и одним героем меньше на земле.]
И вдруг он остановился на месте и зашатался. Он вдруг ясно
увидел, что его жена — любовница
герцога.
— Они не хотят
видеть ничего, что явилось не у них; чужое их не трогает, — объяснял
герцогу Фебуфис.
— Да… Но все это не то! — перебил его
герцог. — Где же то?! Я хочу
видеть вашу голую женщину!