Неточные совпадения
— Ну вот вам и Долли, княжна, вы так хотели ее
видеть, — сказала Анна, вместе с Дарьей Александровной выходя на большую каменную террасу, на которой
в тени, за пяльцами, вышивая
кресло для графа Алексея Кирилловича, сидела княжна Варвара. — Она говорит, что ничего не хочет до обеда, но вы велите подать завтракать, а я пойду сыщу Алексея и приведу их всех.
Всё хлопает. Онегин входит,
Идет меж
кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Всё
видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеянье взглянул,
Отворотился — и зевнул,
И молвил: «Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел».
— Да, тяжелое время, — согласился Самгин.
В номере у себя он прилег на диван, закурил и снова начал обдумывать Марину. Чувствовал он себя очень странно; казалось, что голова наполнена теплым туманом и туман отравляет тело слабостью, точно после горячей ванны. Марину он
видел пред собой так четко, как будто она сидела
в кресле у стола.
Самгин
увидел, что пухлое, почти бесформенное лицо Бердникова вдруг крепко оформилось, стало как будто меньше, угловато, да скулах выступили желваки, заострился нос, подбородок приподнялся вверх, губы плотно сжались, исчезли, а
в глазах явился какой-то медно-зеленый блеск. Правая рука его, опущенная через ручку
кресла, густо налилась кровью.
Странно и обидно было
видеть, как чужой человек
в мундире удобно сел на
кресло к столу, как он выдвигает ящики, небрежно вытаскивает бумаги и читает их, поднося близко к тяжелому носу, тоже удобно сидевшему
в густой и, должно быть, очень теплой бороде.
В субботу он поехал на дачу и, подъезжая к ней, еще издали
увидел на террасе мать, сидевшую
в кресле, а у колонки террасы Лидию
в белом платье,
в малиновом шарфе на плечах. Он невольно вздрогнул, подтянулся и, хотя лошадь бежала не торопясь, сказал извозчику...
Видел он и то, что его уединенные беседы с Лидией не нравятся матери. Варавка тоже хмурился, жевал бороду красными губами и говорил, что птицы вьют гнезда после того, как выучатся летать. От него веяло пыльной скукой, усталостью, ожесточением. Он являлся домой измятый, точно после драки. Втиснув тяжелое тело свое
в кожаное
кресло, он пил зельтерскую воду с коньяком, размачивал бороду и жаловался на городскую управу, на земство, на губернатора. Он говорил...
— Нет, — резко сказала она. — То есть — да, сочувствовала, когда не
видела ее революционного смысла. Выселить зажиточных из деревни — это значит обессилить деревню и оставить хуторян такими же беззащитными, как помещиков. — Откинулась на спинку
кресла и, сняв очки, укоризненно покачала головою, глядя на Самгина темными глазами
в кружках воспаленных век.
— Да я… не знаю! — сказал Дронов, втискивая себя
в кресло, и заговорил несколько спокойней, вдумчивее: — Может — я не радуюсь, а боюсь. Знаешь, человек я пьяный и вообще ни к черту не годный, и все-таки — не глуп. Это, брат, очень обидно — не дурак, а никуда не годен. Да. Так вот, знаешь,
вижу я всяких людей, одни делают политику, другие — подлости, воров развелось до того много, что придут немцы, а им грабить нечего! Немцев — не жаль, им так и надо, им
в наказание — Наполеонов счастье. А Россию — жалко.
Она не ответила, но Клим
видел, что смуглое лицо ее озабоченно потемнело. Подобрав ноги
в кресло, она обняла себя за плечи, сжалась
в маленький комок.
В антракте он пошел
в ложу к Ольге и едва протеснился до нее между двух каких-то франтов. Чрез пять минут он ускользнул и остановился у входа
в кресла,
в толпе. Акт начался, и все торопились к своим местам. Франты из ложи Ольги тоже были тут и не
видели Обломова.
Райский съездил за Титом Никонычем и привез его чуть живого. Он похудел, пожелтел, еле двигался и, только
увидев Татьяну Марковну, всю ее обстановку и себя самого среди этой картины, за столом, с заткнутой за галстук салфеткой, или у окна на табурете, подле ее
кресел, с налитой ею чашкой чаю, — мало-помалу пришел
в себя и стал радоваться, как ребенок, у которого отняли и вдруг опять отдали игрушки.
Она сделала движение, встала, прошлась по комнате, оглядывая стены, портреты, глядя далеко
в анфиладу комнат и как будто не
видя выхода из этого положения, и с нетерпением села
в кресло.
«Но это даром не проходит им, — сказал он, помолчав, — они крепки до времени, а
в известные лета силы вдруг изменяют, и вы
увидите в Англии многих индийских героев, которые сидят по углам, не сходя с
кресел, или таскаются с одних минеральных вод на другие».
— Хорошо, заканчивайте, — сказал решительно и строго генерал и направился своими большими шагами невывернутых ног решительной, мерной походкой
в кабинет. — Приятно
видеть, — сказал генерал Нехлюдову грубым голосом ласковые слова, указывая ему на
кресло у письменного стола. — Давно приехали
в Петербург?
— Ах, виноват… извините… — заметался Ляховский
в своем
кресле, протягивая Привалову свою сухую, как щепка, руку. — Я так рад вас
видеть, познакомиться… Хотел сам ехать к вам, да разве я могу располагать своим временем: я раб этих проклятых дел, работаю, как каторжник.
Ляховский сидел
в старом кожаном
кресле, спиной к дверям, но это не мешало ему
видеть всякого входившего
в кабинет — стоило поднять глаза к зеркалу, которое висело против него на стене.
— Поган есмь, а не свят.
В кресла не сяду и не восхощу себе аки идолу поклонения! — загремел отец Ферапонт. — Ныне людие веру святую губят. Покойник, святой-то ваш, — обернулся он к толпе, указывая перстом на гроб, — чертей отвергал. Пурганцу от чертей давал. Вот они и развелись у вас, как пауки по углам. А днесь и сам провонял.
В сем указание Господне великое
видим.
— Да, Lise, вот давеча ваш вопрос: нет ли
в нас презрения к тому несчастному, что мы так душу его анатомируем, — этот вопрос мученический…
видите, я никак не умею это выразить, но у кого такие вопросы являются, тот сам способен страдать. Сидя
в креслах, вы уж и теперь должны были много передумать…
Важно и молча поклонился он гостю, указал ему на
кресло подле дивана, а сам медленно, опираясь на руку сына и болезненно кряхтя, стал усаживаться напротив Мити на диван, так что тот,
видя болезненные усилия его, немедленно почувствовал
в сердце своем раскаяние и деликатный стыд за свое теперешнее ничтожество пред столь важным им обеспокоенным лицом.
— Прочь! Не прикасайся ко мне! Ты
в крови! На тебе его кровь! Я не могу
видеть тебя! я уйду от тебя! Я уйду! отойди от меня! — И она отталкивала, все отталкивала пустой воздух и вдруг пошатнулась, упала
в кресло, закрыла лицо руками.
Марья Дмитриевна уронила карты и завозилась на
кресле; Варвара Павловна посмотрела на нее с полуусмешкой, потом обратила взоры на дверь. Появился Паншин,
в черном фраке,
в высоких английских воротничках, застегнутый доверху. «Мне было тяжело повиноваться; но вы
видите, я приехал» — вот что выражало его не улыбавшееся, только что выбритое лицо.
Он внимательно усадил Варвару Ивановну
в кресло, терпеливо выслушал ее отчаянный рассказ, соболезновал ей и, наконец, сказал, что он тоже не вправе для нее сделать многого, но,
видя ее беспомощное положение, готов сделать что может.
— Все это эффекты, и ничего более. Да вот присмотритесь, сами
увидите, — добавил он и, закрыв глаза, задремал
в кресле в то самое время, когда Рациборский подал Кракувке второй стакан воды с морсом.
И она привела Павла
в спальную Еспера Иваныча, окна которой были закрыты спущенными зелеными шторами, так что
в комнате царствовал полумрак. На одном
кресле Павел
увидел сидящую Мари
в парадном платье, приехавшую, как видно, поздравить новорожденного. Она похудела очень и заметно была страшно утомлена. Еспер Иваныч лежал, вытянувшись, вверх лицом на постели; глаза его как-то бессмысленно блуждали по сторонам; самое лицо было налившееся, широкое и еще более покосившееся.
В гостиной Вихров, наконец,
увидел небольшую, но довольно толстенькую фигуру самого генерала, который сидел на покойных, мягких
креслах,
в расстегнутом вицмундире, без всяких орденов, с одним только на шее Георгием за храбрость.
В зале и гостиной Павел
увидел несколько хорошо знакомых ему предметов: все почти картины новоселковские, оттуда же часы столовые, катальное
кресло Еспера Иваныча и, наконец, фортепьяно Мари.
Павел, все это время ходивший по коридору и повторявший умственно и, если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал плач
в женской уборной. Он вошел туда и
увидел, что на диване сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов, а на
креслах маленький Шишмарев, совсем еще не одетый для Маруси. Последний заливался горькими слезами.
Она закрыла лицо руками, упала
в кресла и зарыдала как ребенок. Алеша с криком бросился к ней. Он никогда не мог
видеть без слез ее слезы.
Он схватил ее и, подняв как ребенка, отнес
в свои
кресла, посадил ее, а сам упал перед ней на колена. Он целовал ее руки, ноги; он торопился целовать ее, торопился наглядеться на нее, как будто еще не веря, что она опять вместе с ним, что он опять ее
видит и слышит, — ее, свою дочь, свою Наташу! Анна Андреевна, рыдая, охватила ее, прижала голову ее к своей груди и так и замерла
в этом объятии, не
в силах произнесть слова.
Они долго возились за столом, усаживаясь
в кресла, а когда сели, один из них,
в расстегнутом мундире, с ленивым бритым лицом, что-то начал говорить старичку, беззвучно и тяжело шевеля пухлыми губами. Старичок слушал, сидя странно прямо и неподвижно, за стеклами его очков мать
видела два маленькие бесцветные пятнышка.
Зеркало у меня висело так, что смотреться
в него надо было через стол: отсюда, с
кресла, я
видел только свой лоб и брови.
Сквозь стеклянные стены дома — ветреный, лихорадочно-розовый, тревожный закат. Я поворачиваю
кресло так, чтобы передо мною не торчало это розовое, перелистываю записи — и
вижу: опять я забыл, что пишу не для себя, а для вас, неведомые, кого я люблю и жалею, — для вас, еще плетущихся где-то
в далеких веках, внизу.
На пол — возле ее
кресла, обняв ее ноги, закинув голову вверх, смотреть
в глаза — поочередно,
в один и
в другой — и
в каждом
видеть себя —
в чудесном плену…
Прародитель, лежа
в проказе на гноище, у ворот города, который
видел его могущество, богатство и силу, наверное, не страдал так сильно, как страдал Имярек, прикованный недугом к покойному
креслу, перед письменным столом,
в теплом кабинете. Другие времена, другие нравы, другие песни.
По-видимому, ЛабулИ намеревался излиться передо мной
в жалобах по поводу Шамбора,
в смысле смоковницы, но шампанское уже сделало свое дело: собеседник мой окончательно размяк. Он опять взял опорожненную бутылку и посмотрел на свет, но уже не смог сказать: пусто! а как сноп грохнулся
в кресло и моментально заснул.
Увидевши это, я пошевелил мозгами, и
в уме моем столь же моментально созрела идея: уйду-ка я за добрЮ-ума из отеля, и ежели меня остановят, то скажу, что по счету сполна заплатит ЛабулИ.
— Не знаю-с, какой это нужен голос и рост; может быть, какой-нибудь фельдфебельский или тамбурмажорский; но если я
вижу перед собой человека, который
в равносильном душевном настроении с Гамлетом, я смело заключаю, что это великий человек и актер! — возразил уж с некоторою досадою Белавин и опустился
в кресло.
Настенька, наконец, открыла глаза, но,
увидев около себя Калиновича, быстро отодвинулась и сначала захохотала, а потом зарыдала. Петр Михайлыч упал
в кресло и схватил себя за голову.
— Это очень мило и не марко: для мужского кабинета надобно выбирать непременно темные цвета: светлые скоро портятся от дыму. А вот здесь,
в маленьком пассаже, который ведет из будущего вашего кабинета
в спальню, я устрою боскет — не правда ли, это будет прекрасно? Там поставлю одно
кресло, так, чтобы я могла, сидя на нем, читать или работать и
видеть вас
в кабинете.
Он глянул назад, уходя из комнаты, и
увидел, что она опять опустилась
в кресло и закинула обе руки за голову. Широкие рукава блузы скатились почти до самых плеч и нельзя было не сознаться, что поза этих рук, что вся эта фигура была обаятельно прекрасна.
Однако, едва только я вступил
в светлую паркетную залу, наполненную народом, и
увидел сотни молодых людей
в гимназических мундирах и во фраках, из которых некоторые равнодушно взглянули на меня, и
в дальнем конце важных профессоров, свободно ходивших около столов и сидевших
в больших
креслах, как я
в ту же минуту разочаровался
в надежде обратить на себя общее внимание, и выражение моего лица, означавшее дома и еще
в сенях как бы сожаление
в том, что я против моей воли имею вид такой благородный и значительный, заменилось выражением сильнейшей робости и некоторого уныния.
В тех же
креслах его подкатили к окну, из которого он
увидел сына, когда гроб его вынесли из дома.
Да, это было так. Мне удалось узнать, что еще жива
В.А. Нащокина и ютится где-то
в подмосковном селе Всехсвятском. Я нашел ее на задворках,
в полуразрушенном флигельке. Передо мной на ветхом
кресле сидела ветхая, ветхая старушка, одна-одинешенька. Ее сын, уже с проседью, я
видел его после на скачках
в потрепанном виде, был без места и ушел
в Москву, а его дети убежали играть.
— То есть если б и подслушивала! — мигом подхватил, весело возвышая голос и усаживаясь
в кресло, Петр Степанович. — Я ничего против этого, я только теперь бежал поговорить наедине… Ну, наконец-то я к вам добился! Прежде всего, как здоровье?
Вижу, что прекрасно, и завтра, может быть, вы явитесь, — а?
Будь пани Вибель несколько поумней и похитрей, ей стоило только прекратить этот разговор и признаться Аггею Никитичу, что она действительно дурно поступила, то, может быть, все бы кончилось благополучно; но, во-первых, она нисколько не считала себя дурно поступившею, а, напротив,
в намеках и колкостях Аггея Никитича
видела совершенно несправедливое оскорбление ее; сверх того, по темпераменту своему она была очень вспыльчива, так что, когда Аггей Никитич произнес фразу, что пани Вибель упивалась болтовней камер-юнкера, она встала с
кресла и с тем гордым видом польки, каковой обнаружила при первом знакомстве своем с откупщицей, произнесла...
Майор по-прежнему насмешливо пожал плечами, но послушался Миропы Дмитриевны; Людмила, как нарочно,
в это время сидела, или, лучше сказать, полулежала с закрытыми глазами
в кресле у выставленного окна. Майор даже попятился назад,
увидев ее… Перед ним была не Людмила, а труп ее. Чтобы не мучить себя более, он возвратился к Миропе Дмитриевне.
— Даже очень рада будет вас
видеть! — подхватил Мартын Степаныч и ввел Егора Егорыча
в следующую комнату,
в которой Екатерина Филипповна, худая, как скелет, но с горящими глазами,
в чопорном с накрахмаленными фалборами чепце и чистейшем батистовом капоте, полулежала
в покойных
креслах, обложенная сзади и по бокам подушками.
Но камергера это не остановило, он стал рассыпаться пред Миропой Дмитриевной
в любезностях, как только встречался с нею, особенно если это было с глазу на глаз, приискивал для номеров ее постояльцев, сам напрашивался исполнять небольшие поручения Миропы Дмитриевны по разным присутственным местам; наконец
в один вечер упросил ее ехать с ним
в театр,
в кресла, которые были им взяты рядом, во втором ряду, а
в первом ряду, как очень хорошо
видела Миропа Дмитриевна, сидели все князья и генералы, с которыми камергер со всеми был знаком.
Иногда я заставал ее перед зеркалом, — она сидела на низеньком
кресле, причесывая волосы; концы их лежали на коленях ее, на ручках
кресла, спускались через спинку его почти до полу, — волосы у нее были так же длинны и густы, как у бабушки. Я
видел в зеркале ее смуглые, крепкие груди, она надевала при мне лиф, чулки, но ее чистая нагота не будила у меня ощущений стыдных, а только радостное чувство гордости за нее. Всегда от нее исходил запах цветов, защищавший ее от дурных мыслей о ней.
Кожемякин сидел около него
в кресле, вытянув ноги, скрестив руки на груди и молча присматривался, как играет, изменяется красивое, лицо гостя: оно казалось то простым и ясным, словно у ребёнка, то вдруг морщилось, брезгливо и сердито. И было странно
видеть, что лицо всё время менялось, а глаза оставались неизменно задумчивы.