Неточные совпадения
Маленький, желтый человечек в
очках, с
узким лбом, на мгновение отвлекся от разговора, чтобы поздороваться, и продолжал речь, не обращая внимания на Левина. Левин сел в ожидании, когда уедет профессор, но скоро заинтересовался предметом разговора.
Сережа внимательно посмотрел на учителя, на его редкую бородку, на
очки, которые спустились ниже зарубки, бывшей на носу, и задумался так, что
уже ничего не слыхал из того, что ему объяснял учитель.
Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если
уж не в Петербург? Я не сводил глаз с пера батюшкина, которое двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял
очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством».
— Подумаю, — тихо ответил Клим. Все
уже было не интересно и не нужно — Варавка, редактор, дождь и гром. Некая сила, поднимая, влекла наверх. Когда он вышел в прихожую, зеркало показало ему побледневшее лицо, сухое и сердитое. Он снял
очки, крепко растерев ладонями щеки, нашел, что лицо стало мягче, лиричнее.
Он снова начал о том, как тяжело ему в городе. Над полем, сжимая его,
уже густел синий сумрак, город покрывали огненные облака, звучал благовест ко всенощной. Самгин, сняв
очки, протирал их, хотя они в этом не нуждались, и видел пред собою простую, покорную, нежную женщину. «Какой ты не русский, — печально говорит она, прижимаясь к нему. — Мечты нет у тебя, лирики нет, все рассуждаешь».
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв
очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев
уже уехал в школу.
Самгин, наклонив голову, взглянул на него через
очки, но Дронов
уже лег, натянул на себя одеяло.
— А ты — плохо видишь,
очки мешают! И ведь
уже поверил, сукин сын, что он — вождь! Нет, это… замечательно! Может командовать, бить может всякого, — а?
Он лениво опустился на песок,
уже сильно согретый солнцем, и стал вытирать стекла
очков, наблюдая за Туробоевым, который все еще стоял, зажав бородку свою двумя пальцами и помахивая серой шляпой в лицо свое. К нему подошел Макаров, и вот оба они тихо идут в сторону мельницы.
— Нет, — сказал Клим и, сняв
очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал, что лицо у него злое, и ему не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь не той, какова она на самом деле, наконец обманула и Спивак, он
уже не может думать о ней так хорошо, как думал за час перед этим.
Сняв шапку, Егорша вытер ею потное лицо, сытое, в мягком, рыжеватом пухе курчавых волос на щеках и подбородке, — вытер и ожидающе заглянул под
очки Самгина
узкими светленькими глазами.
Самгин, протирая
очки, постоял пред дубовой дверью, потом осторожно приотворил ее и влез в
узкую щель боком, понимая, что это глупо.
Самгин привычно отметил, что зрители делятся на три группы: одни возмущены и напуганы, другие чем-то довольны, злорадствуют, большинство осторожно молчит и
уже многие поспешно отходят прочь, — приехала полиция: маленький пристав, остроносый, с черными усами на желтом нездоровом лице, двое околоточных и штатский — толстый, в круглых
очках, в котелке; скакали четверо конных полицейских, ехали еще два экипажа, и пристав
уже покрикивал, расталкивая зрителей...
Придерживая
очки, Самгин взглянул в щель и почувствовал, что он как бы падает в неограниченный сумрак, где взвешено плоское, правильно круглое пятно мутного света. Он не сразу понял, что свет отражается на поверхности воды, налитой в чан, — вода наполняла его в уровень с краями, свет лежал на ней широким кольцом; другое, более
узкое, менее яркое кольцо лежало на полу, черном, как земля. В центре кольца на воде, — точно углубление в ней, — бесформенная тень, и тоже трудно было понять, откуда она?
С приближением старости Клим Иванович Самгин утрачивал близорукость, зрение становилось почти нормальным, он
уже носил
очки не столько из нужды, как по привычке; всматриваясь сверху в лицо толпы, он достаточно хорошо видел над темно-серой массой под измятыми картузами и шапками костлявые, чумазые, закоптевшие, мохнатые лица и пытался вылепить из них одно лицо.
Илья Иванович велел сыскать
очки: их отыскивали часа полтора. Он надел их и
уже подумывал было вскрыть письмо.
Новодворов блеснул через
очки своими голубыми глазами на Нехлюдова и, нахмурившись, подал ему свою
узкую руку.
Председатель не сейчас обратился к подсудимой, потому что он в это время спрашивал члена в
очках, согласен ли он на постановку вопросов, которые были
уже вперед заготовлены и выписаны.
Это пустейшее обстоятельство вдруг как бы вдвое даже озлило Ивана Федоровича: «Этакая тварь, да еще в
очках!» Смердяков медленно поднял голову и пристально посмотрел в
очки на вошедшего; затем тихо их снял и сам приподнялся на лавке, но как-то совсем не столь почтительно, как-то даже лениво, единственно чтобы соблюсти только лишь самую необходимейшую учтивость, без которой
уже нельзя почти обойтись.
Фома Григорьевич готов
уже был оседлать нос свой
очками, но, вспомнив, что он забыл их подмотать нитками и облепить воском, передал мне.
«Пройдясь по залам, уставленным столами с старичками, играющими в ералаш, повернувшись в инфернальной, где
уж знаменитый „Пучин“ начал свою партию против „компании“, постояв несколько времени у одного из бильярдов, около которого, хватаясь за борт, семенил важный старичок и еле-еле попадал в своего шара, и, заглянув в библиотеку, где какой-то генерал степенно читал через
очки, далеко держа от себя газету, и записанный юноша, стараясь не шуметь, пересматривал подряд все журналы, он направился в комнату, где собирались умные люди разговаривать».
Уже в начале рассказа бабушки я заметил, что Хорошее Дело чем-то обеспокоен: он странно, судорожно двигал руками, снимал и надевал
очки, помахивал ими в меру певучих слов, кивал головою, касался глаз, крепко нажимая их пальцами, и всё вытирал быстрым движением ладони лоб и щеки, как сильно вспотевший. Когда кто-либо из слушателей двигался, кашлял, шаркал ногами, нахлебник строго шипел...
— Где же Окся? — грозно накинулся на них Мыльников. — Эй, Окся, не слышишь без очков-то!..
Уж не задавило ли ее грешным делом?
— Слушайте, — сказал он тихо, хриплым голосом, медленно и веско расставляя слова. — Это
уже не в первый раз сегодня, что вы лезете со мной на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря на ваш трезвый вид, вы сильно и скверно пьяны, а во-вторых, я щажу вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так говорить со мною, то снимите
очки.
Паша сейчас начал читать. Еспер Иваныч, по временам, из-под
очков, взглядывал на него. Наконец
уже смерклось. Имплев обратился к Паше.
Товарищ его был
уже лет пятидесяти, толстый, пузатый, одетый довольно небрежно, тоже с большой булавкой в галстуке, лысый и плешивый, с обрюзглым, пьяным и рябым лицом и в
очках на носу, похожем на пуговку.
И на другой день часу в десятом он был
уже в вокзале железной дороги и в ожидании звонка сидел на диване; но и посреди великолепной залы, в которой ходила, хлопотала, смеялась и говорила оживленная толпа, в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик, с оклеенною гостиной, и в ней скучающий старик, в
очках, в демикотоновом сюртуке, а у окна угрюмый, но добродушный капитан, с своей трубочкой, и, наконец, она с выражением отчаяния и тоски в опухнувших от слез глазах.
Не успела Марья Николаевна выговорить это последнее слово, как наружная дверь действительно растворилась наполовину — и в ложу всунулась голова красная, маслянисто-потная, еще молодая, но
уже беззубая, с плоскими длинными волосами, отвислым носом, огромными ушами, как у летучей мыши, с золотыми
очками на любопытных и тупых глазенках, и с pince-nez на
очках. Голова осмотрелась, увидала Марью Николаевну, дрянно осклабилась, закивала… Жилистая шея вытянулась вслед за нею…
Здесь по каждому отделу свой особый кабинет по обе стороны коридора, затем большой кабинет редактора и огромная редакционная приемная, где перед громадными, во все стены, библиотечными шкафами стоял двухсаженный зеленый стол, на одном конце которого заседал
уже начавший стариться фельетонист А.П. Лукин, у окна — неизменный А.Е. Крепов, а у другого секретарь редакции, молодой брюнет в
очках, В.А. Розенберг принимал посетителей.
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные
очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут
уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
— Это ничего не значит, что стекол нет, это
уж такие
очки!
— Ну,
уж и втрое, — вяло возразил Передонов, снимая и протирая золотые
очки.
Уже в семь часов он был одет, чтобы идти к попадье, но вдруг она явилась сама, как всегда прямая, плоская и решительная, вошла, молча кивнула головою, села и, сняв
очки, протирая их платком, негромко сказала...
В три часа убранная Вава сидела в гостиной, где
уж с половины третьего было несколько гостей и поднос, стоявший перед диваном, утратил
уже половину икры и балыка, как вдруг вошел лакей и подал Карпу Кондратьичу письмо. Карп Кондратьич достал из кармана
очки, замарал им стекла грязным платком и, как-то, должно быть, по складам, судя по времени, прочитавши записку в две строки, возвестил голосом, явно не спокойным...
Не проехали еще и десяти верст, а он
уже думал: «Пора бы отдохнуть!» С лица дяди мало-помалу сошло благодушие, и осталась одна только деловая сухость, а бритому, тощему лицу, в особенности когда оно в
очках, когда нос и виски покрыты пылью, эта сухость придает неумолимое, инквизиторское выражение.
Миновав глухими, сонными улицами
уже шумевший базар, проследовала наша телега, на которой сидели три дамы: хорошенькая Ермилова, куколка Рыбакова, ворчунья Бессонова, и величественный, в золотых
очках Качевский — за кучера.
— Ну, брат,
уж нечего тут очки-то вставлять! — ораторствовал Прокоп,
уж всякому ведь известно, как ты дядю-то мертвого под постель спрятал, а на место его другого в колпаке под одеяло положил! Чтобы свидетели, значит, под завещанием подписались, что покойник, дескать, в здравом уме и твердой памяти… Штукарь ведь ты!
— А
очки? — спохватилась Линочка
уже в передней и незаметно смахнула с глаз слезу. — А очки-то и забыла, старушечка.
Но буря пронеслась, наступил день, и Елена Петровна успокоилась и снова, останавливаясь, начала вопросительно поглядывать на Линочку.
Уже давно никто не нарушал их одиночества даже звонком, и, когда в прихожей среди тишины резко звякнул звонок, Елена Петровна вздрогнула и, трясясь, сразу заспешив с
очками, обратилась к двери; молчала Линочка, не трогаясь с места, и кто-то тихо раздевался в прихожей.
Наконец нашлись и
очки, и
уже поспешно сели обе, поправляясь на ходу: Линочка должна была ждать Елену Петровну на извозчике.
Он безжалостно похрипел винтом и, глядя на вошедшего
уже не поверх
очков, а сквозь них, молвил...
Единственный физический изъян его была близорукость, которую он сам развил себе
очками, и теперь
уже не мог ходить без пенснэ, которое
уже прокладывало черточки на верху горбинки его носа.
В тринадцать лет он
уже носил
очки, это сделало немножко короче его длинный, птичий нос и притемнило неприятно светлые глаза.
Ему нравилось, что Яков, бывая у дяди, не вмешивался в бесконечные споры Мирона с его приятелем, отрёпанным, беспокойным Горицветовым. Мирон стал
уже совершенно не похож на купеческого сына; худощавый, носатый, в
очках, в курточке с позолоченными пуговицами, какими-то вензелями на плечах, он напоминал мирового судью. Ходил и сидел он прямо, как солдат, говорил высокомерно, заносчиво, и хотя Пётр понимал, что племянник всегда говорит что-то умное, всё-таки Мирон не нравился ему.
Аполлон,
уже усевшийся за работу и
уже надевший опять
очки, сначала, не покидая иглы, молча накосился на деньги; потом, не обращая на меня никакого внимания и не отвечая мне ничего, продолжал возиться с ниткой, которую все еще вдевал.
Он было
уж уселся тем временем за своим столом, надел
очки и взял что-то шить. Но, услышав мое приказанье, вдруг фыркнул со смеху.
Не говоря
уже об анекдотах, о каламбурах, об оркестре из «Фенеллы», просвистанном им с малейшими подробностями, он представил даже бразильскую обезьяну, лезущую на дерево при виде человека, для чего и сам влез удивительно ловко на дверь, и, наконец, вечером усадил Юлию и Катерину Михайловну за стол, велев им воображать себя девочками — m-me Санич беспамятною Катенькою, а Юлию шалуньей Юленькою и самого себя — надев предварительно чепец,
очки и какую-то кацавейку старой экономки — их наставницею под именем m-me Гримардо, которая и преподает им урок, и затем начал им рассказывать нравственные анекдоты из детской книжки, укоряя беспрестанно Катеньку за беспамятство, а Юленьку за резвость.
Я согласился. В полутемной, жарко натопленной комнате, которая называлась диванною, стояли у стен длинные широкие диваны, крепкие и тяжелые, работы столяра Бутыги; на них лежали постели высокие, мягкие, белые, постланные, вероятно, старушкою в
очках. На одной постели, лицом к спинке дивана, без сюртука и без сапог, спал
уже Соболь; другая ожидала меня. Я снял сюртук, разулся и, подчиняясь усталости, духу Бутыги, который витал в тихой диванной, и легкому, ласковому храпу Соболя, покорно лег.
Был
уже восьмой час вечера. Из передней до крыльца, кроме Ивана Иваныча, провожали нас с причитываниями и пожеланиями всяких благ бабы, старуха в
очках, девочки и мужик, а около лошадей в потемках стояли и бродили какие-то люди с фонарями, учили наших кучеров, как и где лучше проехать, и желали нам доброго пути. Лошади, сани и люди были белы.
Она с решительным лицом, а я, пожимая плечами и стараясь насмешливо улыбаться, вернулись в гостиную. Здесь
уже были новые гости: какая-то пожилая дама и молодой человек в
очках. Не здороваясь с новыми и не прощаясь со старыми, я пошел к себе.