Неточные совпадения
«Всех ненавижу, и вас, и
себя», отвечал его взгляд, и он взялся за шляпу. Но ему не судьба была
уйти. Только что хотели устроиться около столика, а Левин
уйти, как вошел старый князь и, поздоровавшись с дамами, обратился
к Левину.
— Ах, не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и как бы желая
уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы есть, матушка, и если ты уж вызвала меня на это, то я тебе скажу, кто виноват во всем: ты и ты, одна ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы не было того, чего не должно было быть, я — старик, но я бы поставил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите
к себе этих шарлатанов.
Она тоже не спала всю ночь и всё утро ждала его. Мать и отец были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем. Она ждала его. Она первая хотела объявить ему свое и его счастье. Она готовилась одна встретить его, и радовалась этой мысли, и робела и стыдилась, и сама не знала, что она сделает. Она слышала его шаги и голос и ждала за дверью, пока
уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon
ушла. Она, не думая, не спрашивая
себя, как и что, подошла
к нему и сделала то, что она сделала.
Весь день этот, за исключением поездки
к Вильсон, которая заняла у нее два часа, Анна провела в сомнениях о том, всё ли кончено или есть надежда примирения и надо ли ей сейчас уехать или еще раз увидать его. Она ждала его целый день и вечером,
уходя в свою комнату, приказав передать ему, что у нее голова болит, загадала
себе: «если он придет, несмотря на слова горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, всё конечно, и тогда я решу, что мне делать!..»
«Я, — думала она, — не привлекала
к себе Стиву; он
ушел от меня
к другим, и та первая, для которой он изменил мне, не удержала его тем, что она была всегда красива и весела.
— Вот ключ! (Он вынул его из левого кармана пальто и положил сзади
себя на стол, не глядя и не оборачиваясь
к Дуне.) Берите;
уходите скорей!..
Но он не нашел в
себе решимости на жест, подавленно простился с нею и
ушел, пытаясь в десятый раз догадаться: почему его тянет именно
к этой? Почему?
Клим чувствовал
себя все более тревожно, неловко, он понимал, что было бы вообще приличнее и тактичнее по отношению
к Лидии, если бы он ходил по улицам, искал ее, вместо того чтоб сидеть здесь и пить чай. Но теперь и
уйти неловко.
Она
ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и в форме шутки ее слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная мысль? Клим долго, напряженно искал в
себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел
к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
Туробоев сказал ему адрес, куда нужно прийти в воскресенье
к восьми часам утра, и
ушел, захлопнув дверь за
собой с ненужной силой.
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел
уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла
к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на
себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
Он ей не поверил, обиделся и
ушел, а на дворе, идя
к себе, сообразил, что обижаться было глупо и что он ведет
себя с нею нелепо.
Брезгливо вздрогнув, Клим соскочил с кровати. Простота этой девушки и раньше изредка воспринималась им как бесстыдство и нечистоплотность, но он мирился с этим. А теперь
ушел от Маргариты с чувством острой неприязни
к ней и осуждая
себя за этот бесполезный для него визит. Был рад, что через день уедет в Петербург. Варавка уговорил его поступить в институт инженеров и устроил все, что было необходимо, чтоб Клима приняли.
Напевая, Алина
ушла, а Клим встал и открыл дверь на террасу, волна свежести и солнечного света хлынула в комнату. Мягкий, но иронический тон Туробоева воскресил в нем не однажды испытанное чувство острой неприязни
к этому человеку с эспаньолкой, каких никто не носит. Самгин понимал, что не в силах спорить с ним, но хотел оставить последнее слово за
собою. Глядя в окно, он сказал...
— Ага! — сердито вскричал Варавка и, вскочив на ноги,
ушел тяжелой, но быстрой походкой медведя. Клим тоже встал, но мать, взяв его под руку, повела
к себе, спрашивая...
—
Ушла к Гогиным. Она — не в
себе, сокрушается — и даже до слез! — что Алинка в оперетке.
Она взвизгивала все более пронзительно. Самгин, не сказав ни слова, круто повернулся спиною
к ней и
ушел в кабинет, заперев за
собою дверь. Зажигая свечу на столе, он взвешивал, насколько тяжело оскорбил его бешеный натиск Варвары. Сел
к столу и, крепко растирая щеки ладонями, думал...
—
К сожалению, мне нужно идти в университет, — объявил Клим,
ушел и до усталости шагал по каким-то тихим улицам, пытаясь представить, как встретится он с Лидией, придумывая, как ему вести
себя с нею.
«Последние годы жизни Анфимьевны Варвара относилась
к ней очень плохо, но Анфимьевна все-таки не
ушла на другое место», — напомнил он
себе и подумал, что Таисья могла бы научиться печатать на машинке Ремингтона.
Через некоторое время вверху у доктора затопали, точно танцуя кадриль, и Самгин, чтоб
уйти от
себя, сегодня особенно тревожно чужого всему, поднялся
к Любомудрову.
Не только Тагильский ждал этого момента — публика очень единодушно двинулась в столовую. Самгин
ушел домой, думая о прогрессивном блоке, пытаясь представить
себе место в нем, думая о Тагильском и обо всем, что слышал в этот вечер. Все это нужно было примирить, уложить плотно одно
к другому, извлечь крупицы полезного, забыть о том, что бесполезно.
Он снова захохотал, Дронов. А Клим Иванович Самгин, пользуясь паузой, попытался найти для Дронова еще несколько ценных фраз, таких, которые не могли бы вызвать спора. Но необходимые фразы не являлись, и думать о Дронове, определять его отношение
к прочитанному — не хотелось. Было бы хорошо, если б этот пошляк и нахал
ушел, провалился сквозь землю, вообще — исчез и, если можно, навсегда. Его присутствие мешало созревать каким-то очень важным думам Самгина о
себе.
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине с самим
собою. Но она открыла дверь и
ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел
к себе, сел у окна на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
Жарким летним вечером Клим застал отца и брата в саду, в беседке; отец, посмеиваясь необычным, икающим смехом, сидел рядом с Дмитрием, крепко прижав его
к себе; лицо Дмитрия было заплакано; он тотчас вскочил и
ушел, а отец, смахивая платком капельки слез с брюк своих, сказал Климу...
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если не
уходила она — приходили
к ней. Самгин не чувствовал
себя дома даже в своей рабочей комнате, куда долетали голоса людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым, своим домом он признал комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал...
— Вот еще выдумал что —
уйти! Поди-ка ты лучше
к себе.
С полгода по смерти Обломова жила она с Анисьей и Захаром в дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку
к могиле мужа и выплакала все глаза, почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем и часто по ночам не смыкала глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и, кажется, чем более отодвигалась от минуты разлуки, тем больше
уходила в
себя, в свою печаль, и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не знал, каково у ней на душе.
Последний, если хотел, стирал пыль, а если не хотел, так Анисья влетит, как вихрь, и отчасти фартуком, отчасти голой рукой, почти носом, разом все сдует, смахнет, сдернет, уберет и исчезнет; не то так сама хозяйка, когда Обломов выйдет в сад, заглянет
к нему в комнату, найдет беспорядок, покачает головой и, ворча что-то про
себя, взобьет подушки горой, тут же посмотрит наволочки, опять шепнет
себе, что надо переменить, и сдернет их, оботрет окна, заглянет за спинку дивана и
уйдет.
«Что они такое говорят обо мне?» — думал он, косясь в беспокойстве на них. Он уже хотел
уйти, но тетка Ольги подозвала его
к столу и посадила подле
себя, под перекрестный огонь взглядов всех собеседников.
Он, наконец, остановился, уверенный, что она не
уйдет от него. И она сбежала
к нему несколько шагов, подала руку и, смеясь, потащила за
собой.
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти
к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла
к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я
ушла в другую комнату. Maman, не простясь,
ушла после гостей
к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
Он почти со скрежетом зубов
ушел от нее, оставив у ней книги. Но, обойдя дом и воротясь
к себе в комнату, он нашел уже книги на своем столе.
Тит Никоныч и Крицкая
ушли. Последняя затруднялась, как ей одной идти домой. Она говорила, что не велела приехать за
собой, надеясь, что ее проводит кто-нибудь. Она взглянула на Райского. Тит Никоныч сейчас же вызвался,
к крайнему неудовольствию бабушки.
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты
уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому
к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
Он
ушел, а Татьяна Марковна все еще стояла в своей позе, с глазами, сверкающими гневом, передергивая на
себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко подошел
к ней, как будто не узнавая ее, видя в ней не бабушку, а другую, незнакомую ему до тех пор женщину.
И старческое бессилие пропадало, она шла опять. Проходила до вечера, просидела ночь у
себя в кресле, томясь страшной дремотой с бредом и стоном, потом просыпалась, жалея, что проснулась, встала с зарей и шла опять с обрыва,
к беседке, долго сидела там на развалившемся пороге, положив голову на голые доски пола, потом
уходила в поля, терялась среди кустов у Приволжья.
Зачем не приковал он
себя тут, зачем
уходил, когда привык
к ее красоте, когда оттиск этой когда-то милой, нежной головки стал бледнеть в его фантазии? Зачем, когда туда стали тесниться другие образы, он не перетерпел, не воздержался, не остался верен ему?
Все
ушли и уехали
к обедне. Райский, воротясь на рассвете домой, не узнавая сам
себя в зеркале, чувствуя озноб, попросил у Марины стакан вина, выпил и бросился в постель.
Он теперь уже не звал более страсть
к себе, как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал
уходить от нее, — она будто пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его сон, отнимала книгу из рук, не давала есть.
На третий день Вера совсем не пришла
к чаю, а потребовала его
к себе. Когда же бабушка прислала за ней «послушать книжку», Веры не было дома: она
ушла гулять.
— В Ивана Ивановича — это хуже всего. Он тут ни сном, ни духом не виноват… Помнишь, в день рождения Марфеньки, — он приезжал, сидел тут молча, ни с кем ни слова не сказал, как мертвый, и ожил, когда показалась Вера? Гости видели все это. И без того давно не тайна, что он любит Веру; он не мастер таиться. А тут заметили, что он
ушел с ней в сад, потом она скрылась
к себе, а он уехал… Знаешь ли, зачем он приезжал?
Она поплатилась своей гордостью и вдруг почувствовала
себя, в минуту бури, бессильною, а когда буря
ушла — жалкой, беспомощной сиротой, и протянула, как младенец, руки
к людям.
— Слопали! — с изумлением произнесла она, ударив
себя по бедрам и глядя, как проворно
уходили Яков и Егорка, оглядываясь на нее, как волки. — Что я утром
к завтраку подам?!
Райский, не замеченный им,
ушел и стал пробираться, через шиповник,
к небольшим озерам, полагая, что общество, верно, расположилось там. Вскоре он услыхал шаги неподалеку от
себя и притаился. Мимо его прошел Марк.
И дерзкий молодой человек осмелился даже обхватить меня одной рукой за плечо, что было уже верхом фамильярности. Я отстранился, но, сконфузившись, предпочел скорее
уйти, не сказав ни слова. Войдя
к себе, я сел на кровать в раздумье и в волнении. Интрига душила меня, но не мог же я так прямо огорошить и подкосить Анну Андреевну. Я вдруг почувствовал, что и она мне тоже дорога и что положение ее ужасно.
Представлял я тоже
себе, сколько перенесу я от мальчишек насмешек, только что она
уйдет, а может, и от самого Тушара, — и ни малейшего доброго чувства не было
к ней в моем сердце.
И так однажды с марса закричал матрос: «Большая рыба идет!»
К купальщикам тихо подкрадывалась акула; их всех выгнали из воды, а акуле сначала бросили бараньи внутренности, которые она мгновенно проглотила, а потом кольнули ее острогой, и она
ушла под киль, оставив следом по
себе кровавое пятно.
Они выработают
себе, сколько надо, чтоб прожить немного на свободе, и
уходят;
к постоянной работе не склонны, шатаются, пьянствуют, пока крайность не принудит их опять
к работе».
Весь вечер он был сам не свой: то входил
к тетушкам, то
уходил от них
к себе и на крыльцо и думал об одном, как бы одну увидать ее; но и она избегала его, и Матрена Павловна старалась не выпускать ее из вида.
«Каторжная», с ужасом подумала Маслова, протирая глаза и невольно вдыхая в
себя ужасно вонючий
к утру воздух, и хотела опять заснуть;
уйти в область бессознательности, но привычка страха пересилила сон, и она поднялась и, подобрав ноги, села, оглядываясь.