Неточные совпадения
Куда прячешься, глупая!
От Бога-то не
уйдешь!
Коли найдешь себе суженую, коли полюбишь другую —
бог с тобою, Петр Андреич; а я за вас обоих…» Тут она заплакала и
ушла от меня; я хотел было войти за нею в комнату, но чувствовал, что был не в состоянии владеть самим собою, и воротился домой.
— Кабы умер — так и слава бы
Богу! — бросила она мне с лестницы и
ушла. Это она сказала так про князя Сергея Петровича, а тот в то время лежал в горячке и беспамятстве. «Вечная история! Какая вечная история?» — с вызовом подумал я, и вот мне вдруг захотелось непременно рассказать им хоть часть вчерашних моих впечатлений
от его ночной исповеди, да и самую исповедь. «Они что-то о нем теперь думают дурное — так пусть же узнают все!» — пролетело в моей голове.
— Нет, я не могу так отпустить тебя. — Кирсанов взял за руку Лопухова, хотевшего
уходить. — Садись. Ты начал говорить, когда не было нужно. Ты требуешь
от меня
бог знает чего. Ты должен выслушать.
— Ты фальшивый человек, ты обманул меня и хотел обокрасть,
бог тебя рассудит… а теперь беги скорее в задние ворота, пока солдаты не воротились… Да постой, может, у тебя нет ни гроша, — вот полтинник; но старайся исправить свою душу —
от бога не
уйдешь, как
от будочника!
— О нас не беспокойтесь, — с улыбкой ответила невеста. — Проживем не хуже других. Счастье не
от людей, а
от бога. Может быть, вы против меня, так скажите вперед. Время еще не
ушло.
Русские люди из народного, трудового слоя, даже когда они
ушли от православия, продолжали искать
Бога и Божьей правды, искать смысла жизни.
Плоть этого мира и плоть каждого из нас должна быть спасена для вечности, а для этого нужно не
уходить из этого мира в другой, не ждать переселения души и естественного ее бессмертия, а соединять этот мир с
Богом, участвовать в его вселенском спасении путем истории, спасать плоть
от смерти.
Петр Андреич, узнав о свадьбе сына, слег в постель и запретил упоминать при себе имя Ивана Петровича; только мать, тихонько
от мужа, заняла у благочинного и прислала пятьсот рублей ассигнациями да образок его жене; написать она побоялась, но велела сказать Ивану Петровичу через посланного сухопарого мужичка, умевшего
уходить в сутки по шестидесяти верст, чтоб он не очень огорчался, что,
бог даст, все устроится и отец переложит гнев на милость; что и ей другая невестка была бы желательнее, но что, видно,
богу так было угодно, а что она посылает Маланье Сергеевне свое родительское благословение.
Адам «начертан»
богом пятого марта в шестом часу дня; без души он пролетал тридцать лет, без Евы жил тридцать дней, а в раю всего был
от шестого часу до девятого; сатана зародился на море Тивериадском, в девятом валу, а на небе он был не более получаса; болезни в человеке оттого, что диавол «истыкал тело Адама» в то время, когда господь
уходил на небо за душой, и т. д., и т. д.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который
от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится
богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви
уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Он находил, что этому так и надлежало быть, а то куда же им обоим будет деваться
от стыда; но, благодаря
бога, благоразумие взяло верх, и они положили, что Аннушка притворится больною и
уйдет лежать к родной тетке своей.
— Ее нам всем
бог послал в награду за наши страдания, — сказал он мне раз,
уходя от Нелли и перекрестив ее по обыкновению на ночь.
Я решился бежать к доктору; надо было захватить болезнь. Съездить же можно было скоро; до двух часов мой старик немец обыкновенно сидел дома. Я побежал к нему, умоляя Мавру ни на минуту, ни на секунду не
уходить от Наташи и не пускать ее никуда.
Бог мне помог: еще бы немного, и я бы не застал моего старика дома. Он встретился уже мне на улице, когда выходил из квартиры. Мигом я посадил его на моего извозчика, так что он еще не успел удивиться, и мы пустились обратно к Наташе.
— Так-с. С крестьянами — на что лучше! Они — настоящие здешние обыватели, коренники-с. Им
от земли и
уйти некуда. Платежи вот с них… не очень-то, сударь, они надежны! А коли-ежели по христианству — это что и говорить! С
богом, сударь! с богом-с! Впрочем, ежели бы почему-нибудь у вас не состоялось с крестьянами, просим иметь в виду-с.
Ты тужишь, что у тебя рублик-другой промеж пальцев будто
ушел, ан бог-от тебя в другом месте благословит!
Ромашов, дорогой мой, если бы животные, например собаки, обладали даром понимания человеческой речи и если бы одна из них услышали вчера Дица, ей-богу, она
ушла бы из комнаты
от стыда.
— А куда кроме?
От бога и то к нам
уходят, монахи-те, отшельники-те…
Он
ушёл к себе, взял евангелие и долго читал те места, о которых она упоминала, читал и с великим удивлением видел, что действительно Христос проще и понятнее, чем он раньше казался ему, но, в то же время, он ещё дальше отошёл
от жизни, точно между живым
богом и Окуровом выросла скучная, непроходимая пустыня, облечённая туманом.
— Ну, ну, это вздор!
Богу да царю кланяйтесь, а не мне… Ну, ступайте, ведите себя хорошо, заслужите ласку… ну и там все… Знаешь, — сказал он, вдруг обращаясь ко мне, только что
ушли мужики, и как-то сияя
от радости, — любит мужичок доброе слово, да и подарочек не повредит. Подарю-ка я им что-нибудь, — а? как ты думаешь? Для твоего приезда… Подарить или нет?
— Их так много, и они так мелко написаны, а я сейчас должна
уйти…
Бог с ними! Не
от соперницы?.. Да они и не по-русски, — прибавила она, перебирая тонкие листы.
— Не
уходи от меня, не
уходи, — говорила она мужу. — Скажи, Алеша, отчего я перестала
богу молиться? Где моя вера? Ах, зачем вы при мне говорили о религии? Вы смутили меня, ты и твои друзья. Я уже не молюсь.
На другое утро Литвинов только что возвратился домой
от банкира, с которым еще раз побеседовал об игривом непостоянстве нашего курса и лучшем способе высылать за границу деньги, как швейцар вручил ему письмо. Он узнал почерк Ирины и, не срывая печати, — недоброе предчувствие,
бог знает почему, проснулись в нем, —
ушел к себе в комнату. Вот что прочел он (письмо было написано по-французски...
Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей. Смолоду постригся неведомо где, жил в Суздале, в Ефимьевском монастыре,
ушел оттуда, шатался по разным обителям, наконец пришел к моей чудовской братии, а я, видя, что он еще млад и неразумен, отдал его под начал отцу Пимену, старцу кроткому и смиренному; и был он весьма грамотен: читал наши летописи, сочинял каноны святым; но, знать, грамота далася ему не
от господа
бога…
— Вы, я вижу, хотите сегодня поразить меня вашим цинизмом, — говорила Зинаида Федоровна, ходя в сильном волнении по гостиной. — Мне отвратительно вас слушать. Я чиста перед
богом и людьми, и мне не в чем раскаиваться. Я
ушла от мужа к вам и горжусь этим. Горжусь, клянусь вам моею честью!
«Да
бог тебя простит, — отвечают, — но только я не люблю друга-потаковщика, а лучше люблю друга-стречника, и ты мне соблазн. Разве благая
от Бога принимая, злого я не должна без ропота стерпеть? Нет; ты
уйди скорее
от меня: я лучше одна с моею покорностью хочу остаться!»
— А
бог его знает… Может, и несчастье случилось, — говорил кондуктор,
уходя от нее в одну из дверей.
— Ничего не найдется. О том, что ли, толковать, что все мы под
богом ходим, так оно уж и надоело маленько. А об другом — не об чем. Кончится тем, что посидим часок да и
уйдем к Палкину, либо в Малоярославский трактир. Нет уж, брат,
от судьбы не
уйдешь! Выспимся, да и на острова!
— Всему свое время: и водка
от нас не
уйдет… Гуляй, душа! Ха-ха… А ты помнишь, как меня Осип Иваныч тогда взашей с лестницы спустил? Я ведь тебя видел тогда, и совестно мне было такой срам принимать при чужом человеке… А Осип Иваныч такой же пьяница, как и мы, грешные. Небойсь ничего не останется, все пропьет дочиста. У других дома как грибы растут, а он только опухнет
от сплаву… Ей-богу!..
Ведь если бы она была совсем животное, она так бы не мучалась; если же бы она была совсем человек, то у ней была бы вера в
Бога, и она бы говорила и думала, как говорят верующие бабы: «
Бог дал,
Бог и взял,
от Бога не
уйдешь».
— И он даст тебе честное слово, даже прослезится и сам себе поверит, но цена-то этому слову? Он его не сдержит, и когда через год-два ты встретишь его на Невском под ручку с новой любовью, то он будет оправдываться тем, что его искалечила цивилизация и что он сколок с Рудина. Брось ты его,
бога ради!
Уйди от грязи и не копайся в ней обеими руками!
— Ежели будет — страшно, не страшно, все одно, идти надо. Нашего брата не спросят. Иди себе с
Богом. Дай-ка ножа: у тебя нож важный. — Я дал ему свой большой охотничий нож. Он разрубил гуся вдоль и половину протянул мне. — Возьми-ка себе на случай. А об этом самом, страшно ли, не страшно, не думай, барин, лучше. Все
от Бога.
От него никуда не
уйдешь.
Она только и делала, что
уходила от него, едва говорила с ним, призналась в равнодушии, назвала какой-то старый детский роман и прятанье по углам «ребячеством» и даже намекнула, что «
бог ее свел с Молчалиным».
Те святые мученики, кои боролись за господа, жизнью и смертью знаменуя силу его, — эти были всех ближе душе моей; милостивцы и блаженные, кои людям отдавали любовь свою, тоже трогали меня, те же, кто
бога ради
уходили от мира в пустыни и пещеры, столпники и отшельники, непонятны были мне: слишком силён был для них сатана.
Вижу — у каждого свой
бог, и каждый
бог не многим выше и красивее слуги и носителя своего. Давит это меня. Не
бога ищет человек, а забвения скорби своей. Вытесняет горе отовсюду человека, и
уходит он
от себя самого, хочет избежать деяния, боится участия своего в жизни и всё ищет тихий угол, где бы скрыть себя. И уже чувствую в людях не святую тревогу богоискания, но лишь страх пред лицом жизни, не стремление к радости о господе, а заботу — как избыть печаль?
— Зато, — продолжает он, — у Мишки на двоих разума! Начётчик! Ты погоди — он себя развернёт! Его заводский поп ересиархом назвал. Жаль, с
богом у него путаница в голове! Это —
от матери. Сестра моя знаменитая была женщина по божественной части, из православия в раскол
ушла, а из раскола её — вышибли.
Скучно стало мне, и
от этой скуки пристрастился я к птичьей охоте.
Уйду в лес, поставлю сеть, повешу чапки, лягу на землю, посвистываю, думаю. В душе — тихо, ничего тебе не надобно. Родится мысль, заденет сердце и падёт в неизвестное, точно камешек в озеро, пойдут круги в душе — волнение о
боге.
Вспоминаю былое единение с
богом в молитвах моих: хорошо было, когда я исчезал из памяти своей, переставал быть! Но в слиянии с людьми не
уходил и
от себя, но как бы вырастал, возвышался над собою, и увеличивалась сила духа моего во много раз. И тут было самозабвение, но оно не уничтожало меня, а лишь гасило горькие мысли мои и тревогу за моё одиночество.
И снова началось воровство. Каких только хитростей не придумывал я! Бывало, прежде-то по ночам я,
богу молясь, себя не чувствовал, а теперь лежу и думаю, как бы лишний рубль в карман загнать, весь в это
ушёл, и хоть знаю — многие в ту пору плакали
от меня, у многих я кусок из горла вырвал, и малые дети, может быть, голодом погибли
от жадности моей, — противно и пакостно мне знать это теперь, а и смешно, — уж очень я глуп и жаден был!
— Ты
бога не обижай… Чего тебе надо?.. Ничего не надо… Кусочек хлебца разве. А
бога обижать грех. Это
от беса. Беси — они всяко ногу подставляют. Знаю я их. Обижены они, беси-то. Злые. Обижены, оттого и злы. Вот и не надо обижаться, а то уподобишься бесу. Тебя обидят, а ты им скажи: спаси вас Христос! И
уйди прочь. Ну их! Тленность они все. Главное-то — твоё. Душу-то не отнимут. Спрячь её, и не отнимут.
Вера Филипповна. Да какое мое довольство! Мне для себя ничего не нужно; тем я довольна, что всякому бедному помочь могу; никому отказывать не приходится, всякий с чем-нибудь да
уйдет от меня! Сколько богатства-то и доходу у Потапа Потапыча! Лично я из моря черпаю, ничего не убывает, тысячу-две истратишь, а три прибудет. Или уж это
бог посылает за добрые дела.
«Стойте, — крикнул староста своим грубо-решительным голосом,
от которого толпа ямщиков сразу остановилась. — Никто не
уходите! Слышите, люди деньги дают, а и без денег все одно надо бы. Верно, что грех!.. Надо
бога вспомнить! Ну, чья очередь? Говорите, старики!..
(Смотрит на часы.)Часы бегут — и с ними время; вечность,
Коль есть она, всё ближе к нам, и жизнь,
Как дерево,
от путника
уходит.
Я жил! — Зачем я жил? — ужели нужен
Я
богу, чтоб пренебрегать его закон?
Ужели без меня другой бы не нашелся?..
Я жил, чтоб наслаждаться, наслаждался,
Чтоб умереть… умру… а после смерти? —
Исчезну! — как же?.. да, совсем исчезну…
Но если есть другая жизнь?.. нет! нет! —
О наслажденье! я твой раб, твой господин!..
И увидал уже я тут ясно, что они одна шайка и норовят со мною нехорошо поступить, не по чести, и, покинув им икону,
ушел от них с полными слез глазами, славя
бога, что не видал того мой Левонтий, вера которого находилась в борении.
Никита (сопит).
Бог простит, дядя Петр. Что ж, мне на тебя обижаться нечего. Я
от тебя худого не видал. Ты меня прости. Может, я виноватее перед тобою. (Плачет. Петр, хныкая,
уходит. Матрена поддерживает его.)
1-й лакей. То-то греха не боятся! Я полагаю, что
от бога никуда не
уйдешь.
Николай Иванович. Ведь правда, что мы все каждую минуту можем умереть и
уйти или в ничто, или к
богу, который требует
от нас жизни по его воле?
— Только не укараулил я как-то, вышел, — и удрал
от меня смотритель со всеми бабами. Одна старуха осталась у меня под залог, на печке, она всё чихала и
Богу молилась. Потом уж мы переговоры вели: смотритель приходил и издалека всё уговаривал, чтоб отпустить старуху, а я его Блюхером притравливал, — отлично берет смотрителей Блюхер. Так и не дал мерзавец лошадей до другого утра. Да тут подъехал этот пехоташка. Я
ушел в другую комнату, и стали играть. Вы видели Блюхера?.. Блюхер! Фю!
— Женщина… — усмехнулась Сусанна. — Разве я виновата, что
бог послал мне такую оболочку? В этом я так же виновата, как вы в том, что у вас есть усы. Не
от скрипки зависит выбор футляра. Я себя очень люблю, но когда мне напоминают, что я женщина, то я начинаю ненавидеть себя. Ну, вы
уйдите отсюда, я оденусь. Подождите меня в гостиной.
Аграфена Платоновна. А нынче так жить-то нельзя. (Отходит
от стола). Как хочешь ты, Иван Ксенофонтыч, обижай меня, а я все-таки всякое добро для вас готова сделать, да и завсегда буду делать, за вашу кротость и сиротство. Мне за это
бог пошлет. (
Уходит в свою комнату).