Неточные совпадения
Мужик глянул
на меня исподлобья. Я внутренне дал себе слово во что бы то ни стало освободить бедняка. Он сидел неподвижно
на лавке. При свете фонаря я мог разглядеть его испитое, морщинистое лицо, нависшие желтые брови, беспокойные глаза, худые члены… Девочка
улеглась на полу у самых его ног и опять заснула. Бирюк сидел возле стола, опершись головою
на руки. Кузнечик кричал в углу… дождик стучал по крыше и скользил по окнам; мы все молчали.
Вахрушка в это время запер входную дверь, закурил свою трубочку и
улегся с ней
на лавке у печки. Он рассчитывал, по обыкновению, сейчас же заснуть.
Чаю в харчевне нельзя было достать, но и тут помог нам хозяин: под горою, недалеко от нас, жил знакомый ему купец; он пошел к нему с Евсеичем, и через час мы уже пили чай с калачами, который был и приятен, и весьма полезен всем нам; но ужинать никто из нас не хотел, и мы очень рано
улеглись кое-как по
лавкам на сухом сене.
Улегся я
на лавке. Дед и мальчишка забрались
на полати… Скоро все уснули. Тепло в избе. Я давно так крепко не спал, как
на этой узкой скамье с сапогами в головах. Проснулся перед рассветом; еще все спали. Тихо взял из-под головы сапоги, обулся, накинул пальто и потихоньку вышел
на улицу. Метель утихла. Небо звездное. Холодище страшенный. Вернулся бы назад, да вспомнил разобранные часы
на столе в платочке и зашагал, завернув голову в кабацкий половик…
Ушел, равнодушный к темноте и дождю, к тому, кто умирает
на его
лавке, пожалуй, и к себе самому: скажи ему остаться, остался бы без спора и так же вяло
укладывался бы спать
на полу, как теперь покрывался от дождя рогожей.
Мужик расплатился, помолился перед образами и, поклонившись
на все четыре стороны, вышел из избы. В то время толстоватый ярославец успел уже опорожнить дочиста чашку тертого гороху. Он немедленно приподнялся с
лавки, снял с шеста кожух, развалил его подле спавшего уже товарища и
улегся; почти в ту ж минуту изба наполнилась его густым, протяжным храпеньем. Дворничиха полезла
на печь. В избе остались бодрствующими рыженький, Антон и хозяин.
Отец Прохор и отец Вавила непременно хотели меня уложить
на одной из своих постелей. Насилу я отговорился, взял себе одну из мягких ситниковых рогож работы покойного отца Сергия и
улегся под окном
на лавке. Отец Прохор дал мне подушку, погасил свечу, еще раз вышел и довольно долго там оставался. Очевидно, он поджидал «блажного», но не дождался и, возвратясь, сказал только...
Проезжого нарола набралось много, и негде было яблоку упасть. Брат Павлин устроил место Половецкому
на лавке, а сам
улегся на полу.
Студент и землемер легли
на лавки, головами под образа и ногами врозь. Степан устроился
на полу, около печки. Он потушил лампу, и долго было слышно, как он шептал молитвы и, кряхтя,
укладывался. Потом откуда-то прошмыгнула
на кровать Марья, бесшумно ступая босыми ногами. В избе было тихо. Только сверчок однообразно, через каждые пять секунд, издавал свое монотонное, усыпляющее цырканье, да муха билась об оконное стекло и настойчиво жужжала, точно повторяя все одну и ту же докучную, бесконечную жалобу.
Спать
улеглись, а Фекла все еще клала в моленной земные поклоны. Кончив молитву, вошла она в избу и стала
на колени у
лавки, где, разметавшись, крепким сном спал любимец ее, Саввушка. Бережно взяла она в руки сыновнюю голову, припала к ней и долго, чуть слышно, рыдала.
Наступил вечер. Птичница Аксинья, порядком таки уставшая за день, уже
укладывалась на покой, прибрав и перемыв после ужина посуду. Митька — тот уже давно храпел, удобно растянувшись
на лавке.
Наступило молчание. Кузьма Терентьев то топтался
на одном месте, то неведомо для чего подходил к окну и смотрел в закопченое и грязное стекло, через которое ничего не было видно, то прохаживался по горнице. Петр Ананьев несколько раз ворочался
на лавке, стараясь
улечься поудобнее. Его, видимо, клонило ко сну.
— Убился, старик, убился… Не жив… — шептали его губы, и он с открытыми глазами лежал
на той самой
лавке,
на которой так спокойно
улегся Петр Ананьев перед заставившим вскочить его разговором с Кузьмой.
Петр Ананьев подошел к кровати, стоявшей в глубине горницы, за красной полинявшей от времени занавеской, взял с нее подушку и бросив
на лавку,
улегся на нее, видимо, в полном изнеможении.
Затем он
улегся снова
на свою
лавку.