Неточные совпадения
— Ты знаешь, нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы
умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто
в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь
в другую…
в мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором,
в толпе народа, исповедала свой
грех!
Нужно лишь малое семя, крохотное: брось он его
в душу простолюдина, и не
умрет оно, будет жить
в душе его во всю жизнь, таиться
в нем среди мрака, среди смрада
грехов его, как светлая точка, как великое напоминание.
— Если бы мне удалось отсюда выйти, я бы все кинул. Покаюсь: пойду
в пещеры, надену на тело жесткую власяницу, день и ночь буду молиться Богу. Не только скоромного, не возьму рыбы
в рот! не постелю одежды, когда стану спать! и все буду молиться, все молиться! И когда не снимет с меня милосердие Божие хотя сотой доли
грехов, закопаюсь по шею
в землю или замуруюсь
в каменную стену; не возьму ни пищи, ни пития и
умру; а все добро свое отдам чернецам, чтобы сорок дней и сорок ночей правили по мне панихиду.
Одурение от этого блеску даже хуже чем от ковыля делается, и не знаешь тогда, где себя,
в какой части света числить, то есть жив ты или
умер и
в безнадежном аду за
грехи мучишься.
Сколь ни велики мои
грехи, но неужели милосердый бог назначит мне еще новое, невыносимое для меня испытание, и
умру не я, а Сусанна!» При этой мысли Егор Егорыч почти обезумел: не давая себе отчета
в том, что делает, он велел Антипу Ильичу позвать Сусанну Николаевну, чтобы сколь возможно откровеннее переговорить с нею.
Какая потеря для Москвы, что
умер Иван Яковлич! Как легко и просто было жить
в Москве при нем… Вот теперь я ночи не сплю, все думаю, как пристроить Машеньку: ну, ошибешься как-нибудь, на моей душе
грех будет. А будь жив Иван Яковлич, мне бы и думать не о чем. Съездила, спросила — и покойна. Вот когда мы узнаём настоящую-то цену человеку, когда его нет! Не знаю, заменит ли его Манефа, а много и от нее сверхъестественного.
Так
в день, предназначенный теми, кто жил до него и
грехами своими обременил русскую землю, —
умер позорной и страшной смертью Саша Погодин, юноша благородный и несчастный.
Быть избранником, служить вечной правде, стоять
в ряду тех, которые на несколько тысяч лет раньше сделают человечество достойным царствия божия, то есть избавят людей от нескольких лишних тысяч лет борьбы,
греха и страданий, отдать идее все — молодость, силы, здоровье, быть готовым
умереть для общего блага, — какой высокий, какой счастливый удел!
В доме любили, когда Анна Акимовна бывала
в духе и дурачилась; это всякий раз напоминало, что старики уже
умерли, а старухи
в доме не имеют уже никакой власти и каждый может жить как угодно, не боясь, что с него сурово взыщут. Только две незнакомые старухи покосились на Анну Акимовну с недоумением: она напевала, а за столом
грех петь.
Почему-то про него говорили, что он прекрасный художник, и, когда у него
умерла мать, бабушка, ради спасения души, отправила его
в Москву
в Комиссаровское училище; года через два перешел он
в училище живописи, пробыл здесь чуть ли не пятнадцать лет и кончил по архитектурному отделению, с
грехом пополам, но архитектурой все-таки не занимался, а служил
в одной из московских литографий.
— Он говорит, — шептала она сдерживаемым, таинственным голосом, — что когда
умрет, то прийдет за моей грешной душой… Я его, я ему душой продалась… Он мучил меня, он мне
в книгах читал… На, смотри, смотри его книгу! вот его книга. Он говорит, что я сделала смертный
грех… Смотри, смотри…
1-й лакей. То-то я слышу дух такой тяжелый. (С оживлением.) Ни на что не похоже, какие
грехи с этими заразами. Скверно совсем! Даже бога забыли. Вот у нашего барина сестры, княгини Мосоловой, дочка
умирала. Так что же? Ни отец, ни мать и
в комнату не вошли, так и не простились. А дочка плакала, звала проститься, — не вошли! Доктор какую-то заразу нашел. А ведь ходили же за нею и горничная своя и сиделка — и ничего, обе живы остались.
Я здесь
умру. Попа теперь не сыщешь.
Я во
грехах своих покаюсь вам.
Грехи мои великие: я бражник!
И
умереть я чаял за гульбой.
Но спас меня Господь от смерти грешной.
Великое Кузьма затеял дело,
Я дал ему последний крест с себя;
Пошел за ним, московский Кремль увидел,
С врагами бился так же, как другие,
И
умираю за святую Русь.
Скажите всем, как будете вы
в Нижнем,
Чтобы меня, как знают, помянули —
Молитвою, винцом иль добрым словом.
Богацько тогда
умирает людей без причастия, а это злому и потеха, потому что человек весь
в грехах, як
в кожухе.
Осенью мы долго, долго, до ранних черных вечеров и поздних темных утр заживались
в Тарусе, на своей одинокой —
в двух верстах от всякого жилья — даче,
в единственном соседстве (нам — минуту сбежать, тем — минуту взойти) реки — Оки («Рыбы мало ли
в реке!»), — но не только рыбы, потому что летом всегда кто-нибудь тонул, чаще мальчишки — опять затянуло под плот, — но часто и пьяные, а часто и трезвые, — и однажды затонул целый плотогон, а тут еще дедушка Александр Данилович
умер, и мать с отцом уехали на сороковой день и потом остались из-за завещания, и хотя я знала, что это
грех — потому что дедушка совсем не утонул, а
умер от рака — от рака?
— Бога она не боится!..
Умереть не дает Божьей старице как следует, — роптала она. —
В черной рясе да к лекарям лечиться грех-от какой!.. Чего матери-то глядят, зачем дают Марье Гавриловне
в обители своевольничать!.. Слыхано ль дело, чтобы старица, да еще игуменья, у лекарей лечилась?.. Перед самой-то смертью праведную душеньку ее опоганить вздумала!.. Ох, злодейка, злодейка ты, Марья Гавриловна… Еще немца, пожалуй, лечить-то привезут — нехристя!.. Ой!.. Тошнехонько и вздумать про такой
грех…
Плохо, если человек думает, что
в нем нет
грехов и ему незачем работать над собой. Но так же плохо, когда человек думает, что он родился весь
в грехах и
в грехах умрет, и что поэтому ему и незачем над собой работать. Оба заблуждения одинаково губительны.
Перенеси же дом твой на твердую почву — работай над темг что не
умирает: улучшай свою душу, освобождайся от
грехов, соблазнов и суеверий.
В этом благо.
Бывает, что человек обманщик, обидчик проживает жизнь и
умирает в богатстве и почете, но это не значит, чтобы он ушел от наказаний за свои
грехи.
Когда люди знают, что пришла смерть, они молятся, каются
в грехах, чтобы быть готовыми с чистой душой прийти к богу. Но ведь мы каждый день понемногу
умираем и всякую минуту можем совсем
умереть. И потому надо бы нам не дожидаться смертного часа, а всякую минуту быть готовыми.
— Да, «просветлена», — сказала Варенька. — Она уже давно таинственно
умерла и давно таинственно воскресла. Нет
в ней греховного человека, нет
в ней ветхого Адама. Не доступны ей ни
грех, ни страсти, свойственные человеку.
Эта смерть не тебе, а
греху, смерть ветхому Адаму, он
в тебе
умрет.
— Да? Он поступил лучше. Он предложил свои услуги и своей рукою, при соответствующем пении, перерезал мальчику горло. Вас это удивляет? Но он сказал: лучше на себя возьму этот страшный
грех и кару за него, нежели отдам аду этих невинных глупцов. Конечно, такие вещи случаются только с русскими, и мне кажется, что и сам он был несколько сумасшедшим. Он и
умер впоследствии
в сумасшедшем доме.
— А мужики-то, мужики-то как
умирают, — жалостно говорит он. — Как видно, мне
в грехах придется
умирать…
Чувствую, что смерть близка… но,
умирая, хочу, по крайней мере, облегчить себе переход
в вечность… искупив хоть часть
грехов моих… добрым делом».
— И та и другие идут без зова, Никита Иванович! Дни наши
в руце Божией: ни одной иоты не прибавим к ним, когда они сочтены. Верь, и моему земному житию предел близок: сердце вещун, не обманщик. Лучше
умереть, чем замирать всечасно. Вчера я исповедался отцу духовному и сподобился причаститься святых тайн; ныне, если благословит Господь, исполню еще этот долг христианский. Теперь хочу открыть тебе душу свою. Ты меня давно знаешь, друг, но знаешь ли, какой тяжкий
грех лежит на ней?
— Не улеглось еще! — скорее прохрипел, нежели произнес монах. —
В четверть века не улеглось. Потому-то и на духу не признаюсь, что знаю, что все эти года грешу, злобой грешу, с этим
грехом и перед престолом Всевышнего предстану. Один Он мне судья. Мне и ему. Точно вчера случилось это. Как теперь его вижу и лицо его подлое, испуганное. Точно
умереть тяжелее, нежели убить. О, убить куда тяжелей, а я… я убил.
— Птицы небесные не сеют и не жнут, а с голоду не
умирают, — возразил боярин, — обо всех их господь равно промышляет, равно их от грозы приючает, показывает им всем путь чист
в привольную сторону. А нам за
грехи ли наших прародителей или за наши не всем одинака доля дается: кому талан, кому два, овому нет ничего. Забот и у нас о детках немало, да… (тут он глубоко вздохнул).
И заплакал он слезами притворными. Но страх его был искренен. Он боялся, чтобы Андрей Васильевич не
умер в первый день заточения и чтобы смерти этой не причли ему
в вину. Зарезать, удушить, отравить — таких мер никогда не брал он с своими пленниками: он считал это
грехом ужасным. Обыкновенно морил он их медленною смертью
в цепях, предоставляя срок жизни их богу: тут еще нет
греха.
—
Умер барин-то… Вольную на мое имя
в столе нашли,
в шифоньерке шестьдесят тысяч деньгами… Два имения после него богатейших остались…
В моем же кармане сто тысяч… Капитал, ох, какой, по тому времени, мне капитал-то казался… Гора… Попутал бес, взял я вольную, да и ушел с деньгами-то… Думаю, и дочке бариновой хватит… Богачкой ведь сделалась… Вот
в чем
грех мой… Простите…
С тех пор, как он
умер от излишества, я дала себе клятву водворить
в нашем уезде трезвость и этим самым искупить его
грехи.