Неточные совпадения
И много говорила Анисья, так что Илья Ильич замахал
рукой. Захар попробовал было на другой день попроситься
в старый дом,
в Гороховую,
в гости сходить, так Обломов таких гостей задал ему, что он насилу ноги
унес.
Все это вихрем неслось у ней
в голове и будто
уносило ее самое на каких-то облаках. Ей на душе становилось свободнее, как преступнику, которому расковали
руки и ноги.
На ночь он
уносил рисунок
в дортуар, и однажды, вглядываясь
в эти нежные глаза, следя за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье
в груди, так захватило ему дыханье, что он
в забытьи, с закрытыми глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими
руками к тому месту, где было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном полетело на пол…
Несколько солдат подхватили его на
руки и спешили
унести в лес, прочие, лишась начальника, остановились.
Наконец около обеда является старик Сергеич, берет Сережку на
руки и
уносит в дом.
Все, кто был на дворе, усмехнулись, заговорили громко, как будто всем понравилось, что крест
унесли. Григорий Иванович, ведя меня за
руку в мастерскую, говорил...
Петр Елисеич на
руках унес истерически рыдавшую девочку к себе
в кабинет и здесь долго отваживался с ней. У Нюрочки сделался нервный припадок. Она и плакала, и целовала отца, и, обнимая его шею, все повторяла...
Петр Елисеич
в радостном волнении
унес Нюрочку на
руках в комнату и заставил наливать себе чай, —
в столовой уже кипел на столе самовар.
— Нет, я на этот счет с оглядкой живу. Ласкать ласкаю, а баловать — боже храни! Не видевши-то денег, она все лишний раз к отцу с матерью забежит, а дай ей деньги
в руки — только ты ее и видел. Э, эх! все мы, сударь, люди, все человеки! все денежку любим! Вот помирать стану — всем распределю, ничего с собой не
унесу. Да ты что об семье-то заговорил? или сам обзавестись хочешь?
«Бумага» от генерала перешла
в руки его секретаря, у которого и исчезла
в изящном портфеле. Экипаж быстро
унес барина с его свитой, а старички остались на коленях.
Рано утром она вычистила самовар, вскипятила его, бесшумно собрала посуду и, сидя
в кухне, стала ожидать, когда проснется Николай. Раздался его кашель, и он вошел
в дверь, одной
рукой держа очки, другой прикрывая горло. Ответив на его приветствие, она
унесла самовар
в комнату, а он стал умываться, расплескивая на пол воду, роняя мыло, зубную щетку и фыркая на себя.
Это уже не на экране — это во мне самом,
в стиснутом сердце,
в застучавших часто висках. Над моей головой слева, на скамье, вдруг выскочил R-13 — брызжущий, красный, бешеный. На
руках у него — I, бледная, юнифа от плеча до груди разорвана, на белом — кровь. Она крепко держала его за шею, и он огромными скачками — со скамьи на скамью — отвратительный и ловкий, как горилла, —
уносил ее вверх.
Мой старичок наложил книг во все карманы, набрал
в обе
руки, под мышки и
унес все к себе, дав мне слово принести все книги на другой день тихонько ко мне.
— Как же вы возьмете? Ведь это нельзя зараз взять
в руки и
унести.
—
Руки… уж и не знаю… как закон! Ах,
в какое вы меня положение ставите! Такой нынче день… Исправник — у именинника, помощник — тоже… даже письмоводителя нет… Ушел и ключи от шкапов
унес… И дело-то об вас у него
в столе спрятано… Ах, господа, господа!
Князь хотел сжать ее
в кровавых объятиях, но силы ему изменили, поводья выпали из
рук, он зашатался и свалился на землю. Елена удержалась за конскую гриву. Не чуя седока, конь пустился вскачь. Елена хотела остановить его, конь бросился
в сторону, помчался лесом и
унес с собою боярыню.
Я сделал это и снова увидал ее на том же месте, также с книгой
в руках, но щека у нее была подвязана каким-то рыжим платком, глаз запух. Давая мне книгу
в черном переплете, закройщица невнятно промычала что-то. Я ушел с грустью,
унося книгу, от которой пахло креозотом и анисовыми каплями. Книгу я спрятал на чердак, завернув ее
в чистую рубашку и бумагу, боясь, чтобы хозяева не отняли, не испортили ее.
Кто-то могучей
рукой швырнул меня к порогу,
в угол. Непамятно, как ушли монахи,
унося икону, но очень помню: хозяева, окружив меня, сидевшего на полу, с великим страхом и заботою рассуждали — что же теперь будет со мной?
— Слушаю, — сказал Полторацкий, приложив
руку к папахе, и поехал к своей роте. Сам он свел цепь на правую сторону, с левой же стороны велел это сделать фельдфебелю. Раненого между тем четыре солдата
унесли в крепость.
— По черной книге я не стану есть! — решительно заявил Передонов, быстро выхватил из
рук у Варвары книгу и
унес ее
в спальню.
— По черной книге я не стану есть! — решительно заявил Передонов, быстро выхватил из
рук Варвары книгу и
унес ее
в спальню.
Во время приемки Андрей Ефимыч не делает никаких операций; он давно уже отвык от них, и вид крови его неприятно волнует. Когда ему приходится раскрывать ребенку рот, чтобы заглянуть
в горло, а ребенок кричит и защищается ручонками, то от шума
в ушах у него кружится голова и выступают слезы на глазах. Он торопится прописать лекарство и машет
руками, чтобы баба поскорее
унесла ребенка.
В ожидании этого благополучного времени они постепенно
уносили из дому все, что ни попадалось под
руку. За горшками последовал остаток муки, купленной Глебом
в дешевую пору, за мукою кадки,
в которых солили рыбу, и наконец не стало уже видно на берегу площадки большой лодки и вершей.
Фома отбросил
рукой нити бисера; они колыхнулись, зашуршали и коснулись его щеки. Он вздрогнул от этого холодного прикосновения и ушел,
унося в груди смутное, тяжелое чувство, — сердце билось так, как будто на него накинута была мягкая, но крепкая сеть…
Лента странных впечатлений быстро опутывала сердце, мешая понять то, что происходит. Климков незаметно ушёл домой,
унося с собою предчувствие близкой беды. Она уже притаилась где-то, протягивает к нему неотразимые
руки, наливая сердце новым страхом. Климков старался идти
в тени, ближе к заборам, вспоминая тревожные лица, возбуждённые голоса, бессвязный говор о смерти, о крови, о широких могилах, куда, точно мусор, сваливались десятки трупов.
Все пело, плясало, говорило, хохотало — и
в самом разгаре,
в чаду шумного общего веселья, те же сильные
руки завертывали меня
в шубу и стремительно
уносили из волшебного сказочного мира…
Я хотел бы вырвать ее из ужаса,
в котором она терзалась,
унести на своих
руках куда-нибудь далеко, убаюкать ее на своей груди, чтобы она могла забыться, оживить это убитое лицо улыбкой счастья…
Как убедиться
в том, что всю свою жизнь не будешь служить исключительно глупому любопытству толпы (и хорошо еще, если только любопытству, а не чему-нибудь иному, возбуждению скверных инстинктов, например) и тщеславию какого-нибудь разбогатевшего желудка на ногах, который не спеша подойдет к моей пережитой, выстраданной, дорогой картине, писанной не кистью и красками, а нервами и кровью, пробурчит: «мм… ничего себе», сунет
руку в оттопырившийся карман, бросит мне несколько сот рублей и
унесет ее от меня.
Сергей поднял хозяйку, как ребенка, на
руки и
унес ее
в темный угол.
Мне хотелось подойти с ним вместе к пропасти и сказать: вот шаг, я брошусь туда, вот движение, и я погибла, — и чтоб он, бледнея на краю пропасти, взял меня
в свои сильные
руки, подержал бы над ней, так что у меня бы
в сердце захолонуло, и
унес бы куда хочет.
Я знал, что он непременно исполнит свою угрозу, и у нас началась своеобразная охота, к которой наконец присоединился и ямщик.
В результате одна птица, именно та, которая пыталась улететь, — утонула. Она нырнула из моих
рук, и течением ее
унесло под лед… Другая очутилась
в руках ямщика. Игнатович сильно вымок, и с рукавов его дохи лилась вода.
Утром его нашли мертвым. Лицо его было спокойно и светло; истощенные черты с тонкими губами и глубоко впавшими закрытыми глазами выражали какое-то горделивое счастье. Когда его клали на носилки, попробовали разжать
руку и вынуть красный цветок. Но
рука закоченела, и он
унес свой трофей
в могилу.
В такт музыке приносили и
уносили блюда; делались преувеличенные, комические, но точные жесты; чистые тарелки перелетали через стол из
рук в руки, вращаясь
в воздухе; ножи, вилки и ложки служили предметами беспрестанного ловкого жонглирования, и, конечно, бил посуду
в большом количестве сияющий от счастья Хохряков!
Иоанн нашел между камней красивую, голубенькую ящерицу и
в нежных ладонях, тихо смеясь, принес ее Иисусу, и ящерица смотрела своими выпуклыми, загадочными глазами
в его глаза, а потом быстро скользнула холодным тельцем по его теплой
руке и быстро
унесла куда-то свой нежный, вздрагивающий хвостик.
Кое-как, хлопаньем по воздуху носовыми платками и другими средствами, успокоили разъярившихся собачонок, а одну из них, самую старую и самую злую, вошедшая девка принуждена была вытащить из-под скамейки и
унести в спальню, причем потерпела укушение
в правую
руку.
— На, на, возьми! сбереги это, — говорил Шумков, всовывая какую-то бумажку
в руку Аркадия. — Они у меня
унесут. Принеси мне потом, принеси; сбереги… — Вася не договорил, его кликнули. Он поспешно сбежал с лестницы, кивая всем головою, прощаясь со всеми. Отчаяние было на лице его. Наконец усадили его
в карету и повезли. Аркадий поспешно развернул бумажку: это был локон черных волос Лизы, с которыми не расставался Шумков. Горячие слезы брызнули из глаз Аркадия. «Ах, бедная Лиза!»
Щербук. Обидно-с… Вашего супруга на
руках носил, когда он еще под стол пешком ходил… Я от него знак имею и знак сей
в могилу
унесу. (Открывает рот.) В-во! Зуба нет! Замечаете?
Поели татары блины, пришла татарка
в рубахе такой же, как и девка, и
в штанах; голова платком покрыта.
Унесла масло, блины, подала лоханку хорошую и кувшин с узким носком. Стали мыть
руки татары, потом сложили
руки, сели на коленки, подули на все стороны и молитвы прочли. Поговорили по-своему. Потом один из гостей-татар повернулся к Жилину, стал говорить по-русски.
В это время неподалеку раздался стон. Ашанин взглянул и увидел молодого солдатика-артиллериста, схватившегося обеими
руками за грудь. Его лицо побледнело — не то от страха, не то от боли — и как-то беспомощно улыбалось. Володя невольно ахнул при виде раненого. Его тотчас же положили на носилки, и два китайца-кули
унесли его.
Все помутилось у меня
в глазах — доски, кафедра, карта и сам Алексей Иванович, — все завертелось, закружилось передо мною. Я видела только одну полубесчувственную княжну на
руках фрейлейн. Спустя несколько минут ее
унесли в лазарет… Разом светлое настроение куда-то исчезло, и на место его тяжелый мрак воцарился у меня на душе… Я инстинктом чувствовала, что Нина больна, и опаснее, чем мы предполагали.
Машенька вспомнила, что у нее
в корзине под простынями лежат сладости, которые она, по старой институтской привычке, прятала за обедом
в карман и
уносила к себе
в комнату. От мысли, что эта ее маленькая тайна уже известна хозяевам, ее бросило
в жар, стало стыдно, и от всего этого — от страха, стыда, от обиды — началось сильное сердцебиение, которое отдавало
в виски,
в руки, глубоко
в живот.
„Утром больного нашли мертвым. Лицо его было спокойно и светло; истощенные черты с тонкими губами и глубоко впавшими закрытыми глазами выражали какое-то горделивое счастье. Когда его клали на носилки, попробовали разжать
руку и вынуть красный цветок. Но
рука закоченела, и он
унес свой трофей
в могилу“.
Рассказывали, что очень часто охотник, отрезав лапу у нападавшего животного,
уносил ее как трофей, но, открывая свою сумку, находил
в ней только окровавленную
руку,
в которой узнавал
руку своей жены.
В кухне прочистилось; чад
унесло; из кухаркиной комнаты, озираясь, вышел робко лавочный мальчик; у него на голове опрокинута опорожненная корзина. Она закрывает ему все лицо, и
в этом для него, по-видимому, есть удобство. Кухарка его провожает и удерживает еще на минуту у порога; она молча грозит ему пальцем, потом сыплет ему горсть сухого господского компота, и, наконец, приподнимает у него над головою корзинку, берет
руками за алые щеки и целует
в губы. При этом оба целующиеся смеются.
Подхватываю его на
руки и
уношу в детскую.
Венцель, вероятно, имел все это
в голове, когда сидел
в садике пивницы при Нуссельских сходах, и
унес это с собою на сухую гору, на которой глубоко и мирно уснул и видел прелюбопытный сон: он видел бедную чешскую избу
в горах Мероница,
в избушке сидела молодая крестьянка и пряла
руками козью шерсть, а ногою качала колыбель, которая при каждом движении тихонько толкала
в стенку.
Занавес поднялся на минуту, и затем Владимир на
руках унес Анжелику
в ее уборную.
Он знал, что этот гордый лифляндец,
унеся из-под секиры палача
руку и буйную голову свою, служит тою и другою опаснейшему его неприятелю, — и поклялся
в лице его унизить лифляндских дворян его партии и отмстить ему, хотя бы ценою славы собственной.
Но на этот раз ему это не удалось. При конце второй панихиды княжна, видимо, не выдержала и упала без чувств на
руки следившей за ней Федосьи. С помощью нескольких дворовых девушек ее
унесли в ее комнату.
Мальчик, уже собиравшийся идти, вдруг остановился. Слова отца снова напомнили ему то, о чем он было совсем забыл
в последние полчаса, — гнет ненавистной службы, опять ожидавшей его. До сих пор он не смел открыто высказывать свое отвращение к ней, но этот час безвозвратно
унес с собою всю его робость перед отцом, а с нею сорвалась и печать молчания с его уст. Следуя вдохновению минуты, он воскликнул и снова обвил
руками шею отца.