Полканову казалось, что он раздвоился: одна половина его существа поглощена этой чувственной красотой и рабски созерцает её, другая механически отмечает состояние первой. Он отвечал на вопросы девушки и сам о чём-то спрашивал её, будучи не в состоянии оторвать глаз от её соблазнительной фигуры. Он уже назвал её про себя «роскошной самкой» и внутренне
усмехнулся над собой, но это не уничтожило его раздвоения.
Неточные совпадения
Тут вспомнил кстати и о — кове мосте, и о Малой Неве, и ему опять как бы стало холодно, как давеча, когда он стоял
над водой. «Никогда в жизнь мою не любил я воды, даже в пейзажах, — подумал он вновь и вдруг опять
усмехнулся на одну странную мысль: ведь вот, кажется, теперь бы должно быть все равно насчет этой эстетики и комфорта, а тут-то именно и разборчив стал, точно зверь, который непременно место
себе выбирает… в подобном же случае.
— Ну? Что? — спросила она и, махнув на него салфеткой, почти закричала: — Да сними ты очки! Они у тебя как на душу надеты — право! Разглядываешь,
усмехаешься… Смотри, как бы
над тобой не
усмехнулись! Ты — хоть на сегодня спусти
себя с цепочки. Завтра я уеду, когда еще встретимся, да и — встретимся ли? В Москве у тебя жена, там я тебе лишняя.
Самгин тотчас предложил выпить за французского рабочего, выпили, он раскланялся и ушел так быстро, точно боялся, что его остановят. Он не любил смеяться
над собой, он редко позволял
себе это, но теперь, шагая по темной, тихой улице,
усмехался.
— Ты —
усмехаешься. Понимаю, — ты где-то, там, — он помахал рукою
над головой своей. — Вознесся на высоты философические и — удовлетворен
собой. А — вспомни-ко наше детство: тобой — восхищались, меня — обижали. Помнишь, как я завидовал вам, мешал играть, искал копейку?
Потому это было гадко и глупо, что я часто лез утешать его, давать советы и даже свысока
усмехался над слабостью его выходить из
себя «из-за таких пустяков».
Пусть
усмехнется про
себя, это ничего, человек часто смеется
над добрым и хорошим; это лишь от легкомыслия; но уверяю вас, господа, что как
усмехнется, так тотчас же в сердце скажет: «Нет, это я дурно сделал, что
усмехнулся, потому что
над этим нельзя смеяться!»
В эти дни между другими хлопотами я ходил на Васильевский остров, в Шестую линию, и только придя туда,
усмехнулся сам
над собою: что мог я увидать в Шестой линии, кроме ряда обыкновенных домов?
Она повела головой так странно, что он
усмехнулся. Тем временем он продолжал ее рассматривать, насколько это можно было на таком близком расстоянии. Во второй раз ему стало ее жаль, и смеяться он
над ней не мог; но и серьезно с ней беседовать тоже затруднялся. Его трогала ее искренность, какой-то внутренний огонек, цельность… В
себе самом ничего этого он не чувствовал, по крайней мере, в ту минуту.
Угрозы генерала немедленно подействовали, как удар из ружья
над ястребами, делящими свою добычу; освобожденный пленник прорезал волны народные и взбежал на террасу. Величаво, пламенными глазами посмотрел он вокруг
себя; тряся головой, закинул назад черные кудри, иронически
усмехнулся (в этой усмешке, во всей наружности его боролись благородные чувства с притворством) и сказал Шлиппенбаху...