Неточные совпадения
Косые лучи солнца были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды, был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту была горечь, в носу запах пороха и ржавчины, в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя было дотронуться, так они разгорелись;
сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и
усталые ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он всё ходил и стрелял.
Какое-то неприятное чувство щемило ей
сердце, когда она встретила его упорный и
усталый взгляд, как будто она ожидала увидеть его другим.
— А если, — начала она горячо вопросом, — вы
устанете от этой любви, как
устали от книг, от службы, от света; если со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос мой не разбудит вас; если опухоль у
сердца пройдет, если даже не другая женщина, а халат ваш будет вам дороже?..
Гончарова.], поэт, — хочу в Бразилию, в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает в камень все, чего коснется своим огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, — туда, в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не
устанут смотреть, а
сердце биться».
Да и так ли еще: сколь многие из этих избранников, из могучих, которые могли бы стать избранниками,
устали наконец, ожидая тебя, и понесли и еще понесут силы духа своего и жар
сердца своего на иную ниву и кончат тем, что на тебя же и воздвигнут свободное знамя свое.
С месяц продолжался этот запой любви; потом будто
сердце устало, истощилось — на меня стали находить минуты тоски; я их тщательно скрывал, старался им не верить, удивлялся тому, что происходило во мне, — а любовь стыла себе да стыла.
Кипит больной,
усталый ум,
Бессонный до утра,
Тоскует
сердце. Смена дум
Мучительно быстра:
Княгиня видит то друзей,
То мрачную тюрьму,
И тут же думается ей —
Бог знает почему, —
Что небо звездное — песком
Посыпанный листок,
А месяц — красным сургучом
Оттиснутый кружок…
— Товарищ, дорогой мой, милый, благодарю, благодарю всем
сердцем, прощай! Буду работать, как ты, не
уставая, без сомнений, всю жизнь!.. Прощай!
Все было странно спокойно и неприятно просто. Казалось, что все издавна привыкли, сжились со своим положением; одни — спокойно сидят, другие — лениво караулят, третьи — аккуратно и
устало посещают заключенных.
Сердце матери дрожало дрожью нетерпения, она недоуменно смотрела на все вокруг, удивленная этой тяжелой простотой.
Дни полетели один за другим с быстротой, не позволявшей матери думать о Первом мая. Только по ночам, когда,
усталая от шумной, волнующей суеты дня, она ложилась в постель,
сердце ее тихо ныло.
Я была близким другом ему, я многим обязана его
сердцу, он дал мне все, что мог, от своего ума и, одинокий,
усталый, никогда не просил взамен ни ласки, ни внимания…
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на
сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу, дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека с светлыми усами и бледным,
усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение
сердца. Стояла она долго —
устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Или, быть может, в слезах этих высказывается сожаление о напрасно прожитых лучших годах моей жизни? Быть может, ржавчина привычки до того пронизала мое
сердце, что я боюсь, я трушу перемены жизни, которая предстоит мне? И в самом деле, что ждет меня впереди? новые борьбы, новые хлопоты, новые искательства! а я так
устал уж, так разбит жизнью, как разбита почтовая лошадь ежечасною ездою по каменистой твердой дороге!
Как
устаешь там жить и как отдыхаешь душой здесь, в этой простой, несложной, немудреной жизни!
Сердце обновляется, грудь дышит свободнее, а ум не терзается мучительными думами и нескончаемым разбором тяжебных дел с
сердцем: и то, и другое в ладу. Не над чем задумываться. Беззаботно, без тягостной мысли, с дремлющим
сердцем и умом и с легким трепетом скользишь взглядом от рощи к пашне, от пашни к холму, и потом погружаешь его в бездонную синеву неба».
Усталым, сиплым голосом поблагодарил Александров учителя. На
сердце его лежал камень.
И восторг по поводу упразднения крепостного права, и признательность
сердца по случаю введения земских учреждений, и светлые надежды, возбужденные опубликованием новых судебных
уставов, и торжество, вызванное упразднением предварительной цензуры, с оставлением ее лишь для тех, кто, по человеческой немощи, не может бесцензурности вместить.
«Тем жизнь хороша, что всегда около нас зреет-цветёт юное, доброе
сердце, и, ежели хоть немного откроется оно пред тобой, — увидишь ты в нём улыбку тебе. И тем людям, что
устали, осердились на всё, — не забывать бы им про это милое
сердце, а — найти его около себя и сказать ему честно всё, что потерпел человек от жизни, пусть знает юность, отчего человеку больно и какие пути ложны. И если знание старцев соединится дружественно с доверчивой, чистой силой юности — непрерывен будет тогда рост добра на земле».
«Вот что вконец съело ему
сердце», — с грустью и состраданием подумал Кожемякин, чувствуя, что он
устал от этих речей, не может больше слушать их и дышать спёртым воздухом тёмной, загромождённой комнаты; он встал, взял руку хозяина и, крепко пожав её, сказал...
— Гм! Посмотрим; проэкзаменуем и Коровкина. Но довольно, — заключил Фома, подымаясь с кресла. — Я не могу еще вас совершенно простить, полковник: обида была кровавая; но я помолюсь, и, может быть, Бог ниспошлет мир оскорбленному
сердцу. Мы поговорим еще завтра об этом, а теперь позвольте уж мне уйти. Я
устал и ослаб…
Наконец мы расстались. Я обнял и благословил дядю. «Завтра, завтра, — повторял он, — все решится, — прежде чем ты встанешь, решится. Пойду к Фоме и поступлю с ним по-рыцарски, открою ему все, как родному брату, все изгибы
сердца, всю внутренность. Прощай, Сережа. Ложись, ты
устал; а я уж, верно, во всю ночь глаз не сомкну».
Бойкая и красивая, с светло-русой головкой и могучей грудью, эта девушка изнывала под напором жизненных сил, она дурачилась и бесилась, как говорила Татьяна Власьевна, не зная
устали, хотя
сердце у ней было доброе и отходчивое.
Дудаков. Я
устаю и… распускаюсь, и не могу удерживать мои нервы… а ты все так близко принимаешь к
сердцу… и вот создается это адское положение…
Прочь! разве это всё — ты надо мной смеялся,
И я повеселиться рад.
Недавно до меня случайно слух домчался,
Что счастлив ты, женился и богат.
И горько стало мне — и
сердце зароптало,
И долго думал я: за что ж
Он счастлив — и шептало
Мне чувство внятное: иди, иди, встревожь!
И стал я следовать, мешаяся с толпой
Без
устали, всегда повсюду за тобой,
Всё узнавал — и наконец
Пришел трудам моим конец.
Послушай — я узнал — и — и открою
Тебе я истину одну…
Как истомленный жаждою в знойный день
усталый путник глотает с жадностию каждую каплю пролившего на главу его благотворного дождя, так слушал умирающий исполненные христианской любви слова своего утешителя. Закоснелое в преступлениях
сердце боярина Кручины забилось раскаянием; с каждым новым словом юродивого изменялся вид его, и наконец на бледном, полумертвом лице изобразилась последняя ужасная борьба порока, ожесточения и сильных страстей — с душою, проникнутою первым лучом небесной благодати.
Пепе ничем не мог остановить ее красноречие, он морщился, прикладывал руку к
сердцу, хватался в отчаянии за голову,
устало вздыхал, но она не могла успокоиться до поры, пока не явился ее муж.
— А помпадур, как лицо подчиненное, должен иметь за собой наблюдение. Когда
сердца начальников радуются — и он обязан радоваться; когда начальство печалится — и у него в
сердце, кроме печалей, ничего не должно быть. Так и в
уставе о пресечении сказано.
Он говорил не
уставая, а когда дошёл до момента встречи с Маклаковым, вдруг остановился, как перед ямой, открыл глаза, увидал в окне тусклый взгляд осеннего утра, холодную серую бездонность неба. Тяжело вздохнул, выпрямился, почувствовал себя точно вымытым изнутри, непривычно легко, приятно пусто, а
сердце своё — готовым покорно принять новые приказы, новые насилия.
Лепет прерывал поцелуи, поцелуи прерывали лепет. Головы горели и туманились;
сердца замирали в сладком томленьи, а песочные часы Сатурна пересыпались обыкновенным порядком, и ночь раскинула над
усталой землей свое прохладное одеяло. Давно пора идти было домой.
На заре я с трудом протолкался из толпы на простор и,
усталый, с головой, отяжелевшей от бесплодной схоластики этих споров, с
сердцем, сжимавшимся от безотчетной тоски и разочарования, — поплелся полевыми дорогами по направлению к синей полосе приветлужских лесов, вслед за вереницами расходившихся богомольцев.
— Да, он лечит теперь и руку и
сердце подле своей невесты, верст за пятьдесят отсюда. Однако ж знаешь ли что? Если в гостиной диваны набиты так же, как здесь стулья, то на них славно можно выспаться. Мы почти всю ночь ехали, и не знаю, как ты, а я очень
устал.
Надежды нет им возвратиться;
Но
сердце поневоле мчится
В родимый край. — Они душой
Тонули в думе роковой. //....................
Но пыль взвивалась над холмами
От стад и борзых табунов;
Они
усталыми шагами
Идут домой. — Лай верных псов
Не раздавался вкруг аула;
Природа шумная уснула;
Лишь слышен дев издалека
Напев унылый. — Вторят горы,
И нежен он, как птичек хоры,
Как шум приветный ручейка...
«
Устав Благочиния» [Обнародованный в 1782 г., Апреля 8.] содержит в себе не только все способы внешнего порядка и безопасности, но и самые святейшие правила Гражданского нравоучения, столь любезного добродетельному
сердцу Монархини.
Сколь трудно знать человеческое
сердце, предвидеть все возможные действия страстей, обратить к добру их бурное стремление или остановить твердыми оплотами, согласить частную пользу с общею; наконец — после высочайших умозрений, в которых дух человеческий, как древле Моисей на горе Синайской, с невидимым Божеством сообщается, — спуститься в обыкновенную сферу людей и тончайшую Метафизику преобразить в
устав гражданский, понятный для всякого!
Хочешь ли судьею стать, — вздень парик с узлами,
Брани того, кто просит с пустыми руками,
Твердо
сердце бедных пусть слезы презирает.
Спи на стуле, когда дьяк выписку читает.
Если ж кто вспомнит тебе граждански
уставы,
Иль естественный закон, иль народны нравы, —
Плюнь ему в рожу, скажи, что врет околесну,
Налагая на судей ту тягость неспосну.
Другое дело — как он аттестует себя в самом посольстве перед русским дипломатом, которого чувства, конечно, тоньше и который, по
уставам своего уряда, «по поступкам поступает», а не по движению
сердца.
Пускай она с Фернандо,
Как нищая, под окнами блуждает:
Я отвергаю от себя ее!
Эмилия не дочь мне; пусть она
Найдет отца себе другого; я отвергнул
Бесстыдную от
сердца своего.
Когда б она пришла к моим дверям,
Усталая, голодная, худая,
Как смерть, когда б она просила
Кусочка хлеба у меня, и этого
Я б не дал ей; пускай она умрет
На обесчещенном моем пороге!..
Да, вот какова его жизнь! А ведь не все умеют так устраивать ее. Полковник испытывал в глубине
сердца — под сожалением к бродяге — еще то особенное чувство, которое заставляет человека тем более ценить свой уютный угол, свой очаг, когда он вспоминает об одиноком и
усталом путнике, пробирающемся во тьме под метелью и ветром безвестной и нерадостной тропой.
Он поспешно стал на крылос, очертил около себя круг, произнес несколько заклинаний и начал читать громко, решаясь не подымать с книги своих глаз и не обращать внимания ни на что. Уже около часу читал он и начинал несколько
уставать и покашливать. Он вынул из кармана рожок и, прежде нежели поднес табак к носу, робко повел глазами на гроб.
Сердце его зохолонуло.
Назаров слушал, верил, но чувствовал, что
сердце у него невесело сжимается. Эта Чудна́я баба говорила каким-то неживым голосом, однозвучно,
устало и словно не надеясь, что слова её будут приняты.
Много раз мы с Яковом теряли друг друга в густом, местами непроходимом кустарнике. Один раз сучок задел за собачку моего ружья, и оно нежданно выстрелило. От мгновенного испуга и от громкого выстрела у меня тотчас же разболелась голова и так и не переставала болеть целый день, до вечера. Сапоги промокли, в них хлюпала вода, и отяжелевшие,
усталые ноги каждую секунду спотыкались о кочки. Кровь тяжело билась под черепом, который мне казался огромным, точно разбухшим, и я чувствовал больно каждый удар
сердца.
Ты содрогаешься, о народ великодушный!.. Да идет мимо нас сей печальный жребий! Будь всегда достоин свободы, и будешь всегда свободным! Небеса правосудны и ввергают в рабство одни порочные народы. Не страшись угроз Иоанновых, когда
сердце твое пылает любовию к отечеству и к святым
уставам его, когда можешь умереть за честь предков своих и за благо потомства!
Пошел я говеть в монастырь, и там мое
сердце не спокойно, все кажется, будто монахи не по
уставу живут.
Смотрю я на него — у человека даже и волосы не растрепались, а я до смерти
устал, в голове у меня туман,
сердце бьётся нехорошо, и тошнит меня от жирного запаха человечьей крови.
Мне хочется остаться в тёплой и чистой горнице подруги, и она, я вижу, хочет этого, —
усталые глаза её смотрят на меня так ласково с измученного лица. Но меня тянет за Досекиным — он тревожит мне
сердце: лицо у него необычно благодушное, двигается он как-то особенно валко и лениво, как бы играючи своей силою, хвастаясь ею перед кем-то. И сухо посапывает — значит,
сердце у него схвачено гневом. Встал я.
Без дум, со смутной и тяжёлой грустью в
сердце иду по дороге — предо мною в пасмурном небе тихо развёртывается серое, холодное утро. Всё вокруг
устало за ночь, растрепалось, побледнело, зелёные ковры озимей покрыты пухом инея, деревья протягивают друг к другу голые сучья, они не достигают один другого и печально дрожат. Снега просит раздетая, озябшая земля, просит пышного белого покрова себе. Сошлись над нею тучи, цвета пепла и золы, и стоят неподвижно, томя её.
Его пленяло солнце юга —
Там море ласково шумит,
Но слаще северная вьюга
И больше
сердцу говорит.
При слове «Русь», бывало, встанет —
Он помнил, он любил ее,
Заговоривши про нее —
До поздней ночи не
устанет…
Что жестокостью
сердце устало
Ночь, проведенная без сна,
Страх видеть истину — и миллион сомнений!..
С утра по улицам бродил подобно тени
И не
устал — и в
сердце мысль одна…
Один лишь злой намек, обманчивый, быть может,
Разбил в куски спокойствие мое!
И всё воскресло вновь… и всё меня тревожит,
Былое, будущность, обман и правда… всё!..
Но я решился, буду тверд… узнаю прежде,
Уверюсь… доказательства… да! да…
Мне доказательств надо… и тогда…
Тогда… конец любви, конец надежде!..
Ни слова, о друг мой, ни вздоха.
Мы будем с тобой молчаливы:
Ведь молча над камнем могилы
склоняются грустные ивы.
И молча читают, как я в твоем
сердце усталом,
Что были…