Неточные совпадения
Кофе так и не сварился, а обрызгал всех и
ушел и произвел именно то самое, что было нужно, то есть подал повод
к шуму и смеху и залил
дорогой ковер и платье баронессы.
Он пошел
к Неве по В—му проспекту; но
дорогою ему пришла вдруг еще мысль: «Зачем на Неву? Зачем в воду? Не лучше ли
уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, — зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?» И хотя он чувствовал, что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но мысль ему показалась безошибочною.
Прислуга Алины сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия
ушла гулять; Самгин спустился
к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию не видно. Макаров играл что-то очень бурное. Клим пошел домой и снова наткнулся на мужика, тот стоял на тропе и, держась за лапу сосны, ковырял песок деревянной ногой, пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув в лицо Клима, он уступил ему
дорогу и сказал тихонько, почти в ухо...
И дерзкий молодой человек осмелился даже обхватить меня одной рукой за плечо, что было уже верхом фамильярности. Я отстранился, но, сконфузившись, предпочел скорее
уйти, не сказав ни слова. Войдя
к себе, я сел на кровать в раздумье и в волнении. Интрига душила меня, но не мог же я так прямо огорошить и подкосить Анну Андреевну. Я вдруг почувствовал, что и она мне тоже
дорога и что положение ее ужасно.
Оставшаяся часть дня
ушла на расспросы о пути
к Кокшаровке. Оказалось, что дальше никакой
дороги нет и что из всех здешних староверов только один, Паначев, мог провести нас туда целиной через горы.
Пока люди собирали имущество и вьючили лошадей, мы с Дерсу, наскоро напившись чаю и захватив в карман по сухарю, пошли вперед. Обыкновенно по утрам я всегда
уходил с бивака раньше других. Производя маршрутные съемки, я подвигался настолько медленно, что через 2 часа отряд меня обгонял и на большой привал я приходил уже тогда, когда люди успевали поесть и снова собирались в
дорогу. То же самое было и после полудня:
уходил я раньше, а на бивак приходил лишь
к обеду.
Когда идешь в дальнюю
дорогу, то уже не разбираешь погоды. Сегодня вымокнешь, завтра высохнешь, потом опять вымокнешь и т.д. В самом деле, если все дождливые дни сидеть на месте, то, пожалуй, недалеко
уйдешь за лето. Мы решили попытать счастья и хорошо сделали. Часам
к 10 утра стало видно, что погода разгуливается. Действительно, в течение дня она сменялась несколько раз: то светило солнце, то шел дождь. Подсохшая было
дорога размокла, и опять появились лужи.
Тройка катит селом, стучит по мосту,
ушла за пригорок, тут одна
дорога и есть —
к нам. Пока мы бежим навстречу, тройка у подъезда; Михаил Семенович, как лавина, уже скатился с нее, смеется, целуется и морит со смеха, в то время как Белинский, проклиная даль Покровского, устройство русских телег, русских
дорог, еще слезает, расправляя поясницу. А Кетчер уже бранит их...
Часам
к десяти они
ушли далеко. Лес остался синей полосой на горизонте. Кругом была степь, и впереди слышался звон разогреваемой солнцем проволоки на шоссе, пересекавшем пыльный шлях. Слепцы вышли на него и повернули вправо, когда сзади послышался топот лошадей и сухой стук кованых колес по щебню. Слепцы выстроились у края
дороги. Опять зажужжало деревянное колесо по струнам, и старческий голос затянул...
Полинька Калистратова обыкновенно
уходила от Лизы домой около двух часов и нынче
ушла от Лизы в это же самое время. Во всю
дорогу и дома за обедом Розанов не выходил из головы у Полиньки. Жаль ей очень его было. Ей приходили на память его теплая расположенность
к ней и хлопоты о ребенке, его одиночество и неуменье справиться с своим положением. «А впрочем, что можно и сделать из такого положения?» — думала Полинька и вышла немножко погулять.
Она плакала, обнимала и целовала его, целовала ему руки и убедительно, хотя и бессвязно, просила его, чтоб он взял ее жить
к себе; говорила, что не хочет и не может более жить со мной, потому и
ушла от меня; что ей тяжело; что она уже не будет более смеяться над ним и говорить об новых платьях и будет вести себя хорошо, будет учиться, выучится «манишки ему стирать и гладить» (вероятно, она сообразила всю свою речь
дорогою, а может быть, и раньше) и что, наконец, будет послушна и хоть каждый день будет принимать какие угодно порошки.
— Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, — все, весь народ должен идти встречу людям, которые за него в тюрьмах погибают, на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь
к счастью для всех людей, без обмана скажут — трудный путь — и насильно никого не поведут за собой, но как встанешь рядом с ними — не
уйдешь от них никогда, видишь — правильно все, эта
дорога, а — не другая!
— Вас мне совестно; всё вы около меня, а у вас и без того дела по горло, — продолжает он, — вот отец
к себе зовет… Я и сам вижу, что нужно ехать, да как быть? Ежели ждать — опять последние деньги
уйдут. Поскорее бы… как-нибудь… Главное, от железной
дороги полтораста верст на телеге придется трястись. Не выдержишь.
Всю
дорогу домой, которую мы прошли пешком, Зухин молчал и беспрестанно немножко сморкался, приставляя палец то
к одной, то
к другой ноздре. Придя домой, он тотчас же
ушел от нас и с того самого дня запил до самых экзаменов.
Gnadige Frau, а также и Сверстов, это заметили и, предчувствуя, что тут что-то такое скрывается, по окончании обеда, переглянувшись друг с другом,
ушли к себе наверх под тем предлогом, что Сверстову надобно было собираться в
дорогу, а gnadige Frau, конечно, в этом случае должна была помогать ему. Егор Егорыч пошел, по обыкновению, в свой кабинет, а Сусанна Николаевна пошла тоже за ним.
Мы поспешили расплатиться и
уйти. Машинально расспросили
дорогу к изобретателю perpetuum mobile и машинально же дошли до его избы, стоявшей на краю города.
…Ему приятно
к нам ходить, я это вижу. Но отчего? что он нашел во мне? Правда, у нас вкусы похожи: и он, и я, мы оба стихов не любим; оба не знаем толка в художестве. Но насколько он лучше меня! Он спокоен, а я в вечной тревоге; у него есть
дорога, есть цель — а я, куда я иду? где мое гнездо? Он спокоен, но все его мысли далеко. Придет время, и он покинет нас навсегда,
уйдет к себе, туда, за море. Что ж? Дай Бог ему! А я все-таки буду рада, что я его узнала, пока он здесь был.
Так думала, так чувствовала бедная женщина, ходя из угла в угол по своей спальне, куда
ушла она после обеда и где дожидалась мужа, которого на
дороге задержала мать, позвав
к себе в комнату.
(Прим. автора.)] и братьев, понеслась в погоню с воплями и угрозами мести;
дорогу угадали, и, конечно, не
уйти бы нашим беглецам или по крайней мере не обошлось бы без кровавой схватки, — потому что солдат и офицеров, принимавших горячее участие в деле, по
дороге расставлено было много, — если бы позади бегущих не догадались разломать мост через глубокую, лесную, неприступную реку, затруднительная переправа через которую вплавь задержала преследователей часа на два; но со всем тем косная лодка, на которой переправлялся молодой Тимашев с своею Сальме через реку Белую под самою Уфою, — не достигла еще середины реки, как прискакал
к берегу старик Тевкелев с сыновьями и с одною половиною верной своей дружины, потому что другая половина передушила на
дороге лошадей.
Зарубин и Мясников поехали в город для повестки народу,а незнакомец, оставшись у Кожевникова, объявил ему, что он император Петр III, что слухи о смерти его были ложны, что он, при помощи караульного офицера,
ушел в Киев, где скрывался около года; что потом был в Цареграде и тайно находился в русском войске во время последней турецкой войны; что оттуда явился он на Дону и был потом схвачен в Царицыне, но вскоре освобожден верными казаками; что в прошлом году находился он на Иргизе и в Яицком городке, где был снова пойман и отвезен в Казань; что часовой, подкупленный за семьсот рублей неизвестным купцом, освободил его снова; что после подъезжал он
к Яицкому городку, но, узнав через одну женщину о строгости, с каковою ныне требуются и осматриваются паспорта, воротился на Сызранскую
дорогу, по коей скитался несколько времени, пока наконец с Таловинского умета взят Зарубиным и Мясниковым и привезен
к Кожевникову.
— Это вы справедливо, Татьяна Власьевна… Точно, что наша Марфа Петровна целый дом ведет, только ведь все-таки она чужой человек, ежели разобрать. Уж ей не укажи ни в чем, а боже упаси, ежели поперешное слово сказать. Склалась, только ее и видел.
К тем же Шабалиным
уйдет, ей везде
дорога.
(Суслов отводит жену и по
дороге что-то шепчет ей. Она отшатнулась от него, остановилась. Он берет ее под руку и ведет направо, где они несколько минут тихо разговаривают и возвращаются
к террасе после того, как Басов
уходит.)
Они послали нас вперед себя, чтобы мы нашли для них
дорогу к лучшей жизни… а мы
ушли от них и потерялись, и сами мы создали себе одиночество, полное тревожной суеты и внутреннего раздвоения…
Господин (обиженно). Но позвольте… кого же это касается? Где, наконец, режиссер? Я два часа хожу, ищу…
Ушел… невежа!.. (Идет
к сцене и скрывается за ней. Ольга Алексеевна идет по
дороге с дачи Суслова.)
Напротив, Юрий, привыкший с младенчества
к благочестию в доме отца своего, ожидал только удобной минуты, чтобы
уйти в свою комнату; он желал этого тем более, что день клонился уже
к вечеру, а ему должно было отправиться чем свет в
дорогу.
— Были леса по
дороге, да, это — было! Встречались вепри, медведи, рыси и страшные быки, с головой, опущенной
к земле, и дважды смотрели на меня барсы, глазами, как твои. Но ведь каждый зверь имеет сердце, я говорила с ними, как с тобой, они верили, что я — Мать, и
уходили, вздыхая, — им было жалко меня! Разве ты не знаешь, что звери тоже любят детей и умеют бороться за жизнь и свободу их не хуже, чем люди?
Как только
ушел смотритель, Настя бросилась
к окну, потом
к двери, потом опять
к окну. Она хотела что-то увидеть из окна, но из него ничего не было видно, кроме острожной стены, расстилающегося за нею белого снежного поля и ракиток большой
дороги, по которой они недавно шли с Степаном, спеша в обетованное место, где, по слухам, люди живут без паспортов. С каждым шумом у двери Настя вскакивала и встречала входившего словами: «Вот я, вот! Это за мною? Это мое дитя там?» Но это все было не за нею.
Наконец
ушла. Плакала горько, утираясь кончиками платка, не видела
дороги. И чем дальше отходила от тюрьмы, тем горючее лились слезы. Пошла назад
к тюрьме, потом заблудилась дико в городе, где родилась, выросла, состарилась. Забрела в какой-то пустынный садик с несколькими старыми, обломанными деревьями и села на мокрой оттаявшей лавочке. И вдруг поняла: его завтра будут вешать.
Полина Андреевна. Он и выездных лошадей послал в поле. И каждый день такие недоразумения. Если бы вы знали, как это волнует меня! Я заболеваю; видите, я дрожу… Я не выношу его грубости. (Умоляюще.) Евгений,
дорогой, ненаглядный, возьмите меня
к себе… Время наше
уходит, мы уже не молоды, и хоть бы в конце жизни нам не прятаться, не лгать…
В это время барон
ушел к себе в кабинет, из которого вынес и передал мне рекомендательное письмо
к своему дяде. Напившись чаю, мы раскланялись и, вернувшись в гостиницу, тотчас же ночью отправились на почтовых в путь, ввиду конца февраля, изрывшего отмякшие
дороги глубокими ухабами. В Киеве мы поместились в небольшой квартире Матвеевых, где отцу отведена была комната, предназначавшаяся для Васи.
Мы подкатили
к дому, где была контора банкира. Я пошел менять; бабушка осталась ждать у подъезда; Де-Грие, генерал и Blanche стояли в стороне, не зная, что им делать. Бабушка гневно на них посмотрела, и они
ушли по
дороге к воксалу.
— Как это будет хорошо! — воскликнул он. — А тут, бог даст, — прибавил он, обращаясь
к Савелью, — и вы, мой друг Савелий Никандрыч, переедете
к нам в Петербург. Мы вам отведем особую комнату и найдем приличную службу. Что, черт возьми, губить свой век в деревне?.. Дай-ка вам
дорогу с вашим умом, как вы далеко
уйдете.
Любим Карпыч (поднимая один палец кверху). Сс… Не трогать! Хорошо тому на свете жить, у кого нету стыда в глазах!.. О люди, люди! Любим Торцов пьяница, а лучше вас! Вот теперь я сам пойду. (Обращаясь
к толпе.) Шире
дорогу — Любим Торцов идет! (
Уходит и тотчас возвращается.) Изверг естества! (
Уходит.)
Как только заглянула в город весна,
ушёл я, решив сходить в Сибирь — хвалили мне этот край, — а по
дороге туда остановил меня человек, на всю жизнь окрыливший душу мою, указав мне верный
к богу путь.
А весною, когда отец и мать, поднявшись с рассветом,
уходят в далекое поле на работу и оставляют его одного-одинехонького вместе с хилою и дряхлою старушонкой-бабушкой, столько же нуждающейся в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, — о! тогда, выскочив из избы, несется он с воплем и криком вслед за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он бежит, бежит, чтоб прижаться скорее
к матери… и вот сбивается запыхавшийся, усталый ребенок с
дороги; он со страхом озирается кругом: всюду темень лесная, все глухо, дико; а вот уже и ночь скоро застигнет его… он мечется во все стороны и все далее и далее
уходит в чащу бора, где бог весть что с ним будет…
Разрезав город, река течет
к юго-западу и теряется в ржавом Ляховском болоте; ощетинилось болото темным ельником, и
уходит мелкий лес густым широким строем в серовато-синюю даль. А на востоке, по вершинам холмов, маячат в бледном небе старые, побитые грозами деревья большой
дороги в губернию.
Выдал он нам по положению, рыбы еще дал несколько, да от себя по двугривенному накинул. Потом перекрестился на небо,
ушел к себе на заимку и дверь запер. Погасили сибиряки огни, легли спать — до свету-то еще не близко. А мы пошли себе своею
дорогой, и очень нам всем в ту ночь тоскливо было.
Чем более я возвращаюсь
к воспоминаниям о нем, чем внимательнее перебираю их, тем яснее мне становится, что пономарев сын был ребенок необыкновенный: шести лет он плавал, как рыба, лазил на самые большие деревья,
уходил за несколько верст от дома один-одинехонек, ничего не боялся, был как дома в лесу, знал все
дороги и в то же время был чрезвычайно непонятлив, рассеян, даже туп.
Анна Петровна (подходит
к ней). Марья Ефимовна… Не держу вас… Я сама бы
ушла отсюда на вашем месте… (Целует ее.) Не плачьте, моя
дорогая… Большая часть женщин создана для того, чтобы сносить всякие гадости от мужчин…
Ступил конь в воду, шагнул три раза и
ушел в воду по шею, а дальше нога и дна не достает. Повернул Аггей назад на берег, думает: «Олень от меня и так не
уйдет, а на такой быстрине, пожалуй, и коня утопишь». Слез с коня, привязал его
к кусту, снял с себя
дорогое платье и пошел в воду. Плыл, плыл, едва не унесло. Наконец попробовал ногой — дно. «Ну, — думает, — сейчас я его достану», — и пошел в кусты.
После этого Бейгуш спешно оделся у себя в кабинете и
ушел из дому. Он отправился
к Чарыковскому, который лично хотел проводить его на железную
дорогу.
От Сони Раскольников
ушел потому, что там была «или ее
дорога, или его». Ее
дорога — возвращение по сю сторону черты,
к добру. Его
дорога — пребывание за чертою, скорбное подвижничество во имя дьявола. Какой же
дороги он ждал от Свидригайлова?
Всю ночь, пользуясь темнотой, шли они, пробираясь лесной
дорогой к позициям уже нащупанного врага. Дошли почти до самой опушки. Лес поредел, за ним потянулось все в кочках и небольших холмиках-буграх огромное поле. По ту сторону этого широкого пустыря,
уходя своей стрельчатой верхушкой, подернутой дымкой дождевого тумана, высился белый далекий костел.
К нему жались со всех сторон, как дети
к матери, домишки-избы небольшого галицийского селения.
Одна девочка
ушла из дома в лес. В лесу она заблудилась и стала искать
дорогу домой, да не нашла, а пришла в лесу
к домику.
За ранним обедом они опять крупно поговорили с Серафимой. Она не сдавалась. Ее злобу
к Калерии нашел он еще нелепее, замолчал
к концу обеда, поднялся
к себе наверх, где не мог заснуть, и
ушел в лес по
дороге в деревню Мироновку, куда он давно собирался. Узнал он в Нижнем, что там в усадьбе проводит лето жена одного из пайщиков его пароходного товарищества.
Ведь у него теперь никаких прав нет!.. Будут его «пороть». Это слово слышит он по ночам — точно кто произносит над его ухом. Мужик! Бесправный! Ссыльный по приговору односельчан! Вся судьба в корень загублена. А в груди трепещет жажда жизни, чувствуешь обиду и позор.
Уходит навсегда
дорога к удаче,
к науке, ко всему, на что он считал уже себя способным и призванным.
Только что молодые успели, слышь, сюда
к отцу приехать, князь Борис Алексеевич на войну
ушел, супруга его стосковалась, в полк
к нему поехала, да на
дороге и померла.
Давно уже смутные слухи настойчиво указывали на одно определенное лицо, упорно загораживавшее Толстому
дорогу к новой жизни. Теперь обе стороны
ушли из жизни, теперь опубликованы многие интимные места из дневников и переписки Толстого, напечатан набросок его откровенно-автобиографической драмы «И свет во тьме светит». И нет теперь никакого сомнения, что лицом этим была его милая, любящая Кити, — его жена.
Подобно офицерам, и солдаты каждый свой шаг начинали считать достойным награды. В конце года, уже после заключения мира, наши госпитали были расформированы, и команды отправлены в полки. Солдаты
уходили, сильно пьяные, был жестокий мороз, один свалился на
дороге и заснул. Его товарищ воротился за полверсты назад и сказал, чтобы пьяного подобрали. Назавтра он является
к главному врачу и требует, чтоб его представили
к медали «за спасение погибавшего».
Мы двинулись
к железной
дороге и пошли вдоль пути на юг. Валялись разбитые в щепы телеграфные столбы, по земле тянулась исковерканная проволока. Нас нагнал казак и вручил обоим главным врачам по пакету. Это был приказ из корпуса. В нем госпиталям предписывалось немедленно свернуться,
уйти со станции Шахе (предполагалось, что мы уж там) и воротиться на прежнее место стоянки
к станции Суятунь.