Неточные совпадения
Мне объявили, что мое знакомство и она, и
дочь ее могут принимать не иначе как за честь; узнаю, что у них ни кола ни двора, а приехали хлопотать о чем-то в каком-то присутствии; предлагаю услуги, деньги; узнаю, что они ошибкой поехали на вечер, думая, что действительно танцевать там
учат; предлагаю способствовать с своей стороны воспитанию молодой девицы, французскому языку и танцам.
Кудряш. Ну, вот, коль ты умен, так ты его прежде учливости-то выучи, да потом и нас
учи! Жаль, что дочери-то у него подростки, больших-то ни одной нет.
Берем же побродяг, и в дом и по билетам,
Чтоб наших
дочерей всему
учить, всему —
И танцам! и пенью́! и нежностям! и вздохам!
Мимоходом Марья Степановна успела пожаловаться на Василия Назарыча, который заводит новшества: старшую
дочь выдумал
учить, новую мебель у себя поставил, знается с бритоусами и табашниками.
Дочерей и запереть можно, да и хлопот с ними меньше — ни
учить, ни что».
Я сумасшедшую три года навещал, когда она в темной комнате безвыходно сидела; я ополоумевшую мать
учил выговорить хоть одно слово, кроме «
дочь моя!» да «
дочь моя!» Я всю эту драму просмотрел, — так уж это вышло тогда.
— О, какая еще умница! — воскликнул Вихров. — Главное, образование солидное получила; в Москве все профессора почти ее
учили, знает, наконец, языки, музыку и сверх того —
дочь умнейшего человека.
Рассказала она ему о себе: сирота она,
дочь офицера, воспитывалась у дяди, полковника, вышла замуж за учителя гимназии, муж стал
учить детей не по казённым книжкам, а по совести, она же, как умела, помогала мужу в этом, сделали у них однажды обыск, нашли запрещённые книги и сослали обоих в Сибирь — вот и всё.
«Было, — говорю, — сие так, что племянница моя,
дочь брата моего, что в приказные вышел и служит советником, приехав из губернии, начала обременять понятия моей жены, что якобы наш мужской пол должен в скорости обратиться в ничтожество, а женский над нами будет властвовать и господствовать; то я ей на это возразил несколько апостольским словом, но как она на то начала, громко хохоча, козлякать и брыкать, книги мои без толку порицая, то я, в книгах нового сочинения достаточной практики по бедности своей не имея, а чувствуя, что стерпеть сию обиду всему мужскому колену не должен, то я, не зная, что на все ее слова ей отвечать, сказал ей: „Буде ты столь превосходно умна, то скажи, говорю, мне такое поучение, чтоб я признал тебя в чем-нибудь наученною“; но тут, владыко, и жена моя, хотя она всегда до сего часа была женщина богобоязненная и ко мне почтительная, но вдруг тоже к сей племяннице за женский пол присоединилась, и зачали вдвоем столь громко цокотать, как две сороки, „что вас, говорят, больше нашего
учат, а мы вас все-таки как захотим, так обманываем“, то я, преосвященный владыко, дабы унять им оное обуявшее их бессмыслие, потеряв спокойствие, воскликнул...
— Что это вас так удивляет! Это мой честный труд;меня этому только
учили; меня этому теперь
учат. Ведь я же
дочь! Жизнью обязана; помилуйте!
Учить музыке детей родители старались из всех сил, и старшая
дочь их, m-lle Элиза, девушка лет восемнадцати, необыкновенно миловидная из себя, с голубыми, как небо, глазами и с льноподобными, густыми волосами, играла очень хорошо на фортепьянах.
В доме Герцена Бенни был принят приятельски и, кроме того, давал некоторое время какие-то уроки
дочери покойного Герцена, Ольге Александровне, — кажется, он
учил эту молодую девушку языкам, так как он, при хорошем общем классическом образовании, был большой и довольно просвещенный лингвист.
Дома
дочь с матерью куда-нибудь ездили или у них был кто-нибудь; сын был в гимназии, готовил уроки с репетиторами и учился исправно тому, чему
учат в гимназии.
Он чрезвычайно любил
дочь свою, сам
учил ее всему, но не простил ей ее побега с Ельцовым, не пустил к себе на глаза ни ее, ни ее мужа, предсказал им обоим жизнь печальную и умер один.
Настасья Панкратьевна. Что
дочери!
Дочерей и запереть можно, да и хлопот с ними меньше, ни
учить, ни что. Ну, конечно, замуж выдавать хлопотно, возни много. А вам и то с полгоря, Ненила Сидоровна, ведь вы денег много даете за дочерьми-то, так вам нечего бояться, что в девках засидятся.
Патап Максимыч очень был доволен ласками Марьи Гавриловны к
дочерям его. Льстило его самолюбию, что такая богатая из хорошего рода женщина отличает Настю с Парашей от других обительских жительниц. Стал он частенько навещать сестру и посылать в скит Аксинью Захаровну. И Марья Гавриловна раза по два в год езжала в Осиповку навестить доброго Патапа Максимыча. Принимал он ее как самую почетную гостью, благодарил, что «девчонок его» жалует,
учит их уму-разуму.
—
Дочь чужое сокровище: пой, корми, холь, разуму
учи, потом в чужи люди отдай.
— Нечего делать! По-твоему быть… Хоть ночку-другую не придется поспать, а чтоб Дунюшку потешить, чего не сделаешь?.. Ну поедем, поедем к матушке Манефе, на старое твое пепелище, где тебя, мою голубушку, уму-разуму
учили, — прибавил Смолокуров, ласково гладя
дочь по головке.
Сначала ничего, Божье благословенье под силу приходилось Сушиле, росли себе да росли ребятишки, что грибы после дождика, но, когда пришло время сыновей
учить в семинарии, а
дочерям женихов искать, стал он су́против прежнего не в пример притязательней.
«Что ж, — думает он, —
дочь — чужое сокровище, расти ее, береги,
учи разуму, а потом, рано ли, поздно ли, в чужи люди отдай!..»
Девочек Стогунцевых
учила гувернантка, а сельский священник преподавал им Закон Божий. Сама Нина Владимировна, зная в совершенстве французский и немецкий языки,
учила этим языкам
дочерей.
В последние двадцать лет, с начала шестидесятых годов, бытовой мир Замоскворечья и Рогожской тронулся: детей стали
учить, молодые купцы попадали не только в коммерческую академию, но и в университет,
дочери заговорили по-английски и заиграли ноктюрны Шопена.
Ну,
дочь, известно дело, чужое сокровище — холь, корми,
учи, стереги, да после в люди отдай…
Не то что сыновей, дочерей-то французскому стали
учить, да на музыке, плясать.
Все свое свободное время он с этих пор стал посвящать своей
дочери; шутя
учил ее грамоте, в которой она делала быстрые успехи, а между занятиями беседовал, как с большой, о ее покойной матери.
Прасковья Степановна. А я так не забыла. После того всю ночь во сне видела вас; проснулась, а вас нет, инда с сердцов подушку отпихнула. Теперь я уж какой хотите танец пройду с вами без запинки… ведь меня
учила Груня, Столярова
дочь, что барышнею зовут.
Мать его,
дочь довольно известного русского литератора двадцатых годов, в первые годы его детства сама
учила его всему, чему училась в одном петербургском институте, из которого вышла с шифром, и, что всего важнее, умела внушить ему любовь к добру, правде и чести.
— Да, порох, — сказал граф. — В меня пошла! И какой голос: хоть и моя
дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее
учить.