Неточные совпадения
— Que la personne qui est arrivée la dernière, celle qui demande, qu’elle sorte! Qu’elle sorte! [Пусть тот, кто
пришел последним, тот, кто спрашивает, пусть он выйдет. Пусть выйдет!] — проговорил
Француз, не открывая глаз.
Во владельце стала заметнее обнаруживаться скупость, сверкнувшая в жестких волосах его седина, верная подруга ее, помогла ей еще более развиться; учитель-француз был отпущен, потому что сыну
пришла пора на службу; мадам была прогнана, потому что оказалась не безгрешною в похищении Александры Степановны; сын, будучи отправлен в губернский город, с тем чтобы узнать в палате, по мнению отца, службу существенную, определился вместо того в полк и написал к отцу уже по своем определении, прося денег на обмундировку; весьма естественно, что он получил на это то, что называется в простонародии шиш.
Мне-с?.. ваша тетушка на ум теперь
пришла,
Как молодой
француз сбежал у ней из дому.
Голубушка! хотела схоронить
Свою досаду, не сумела:
Забыла волосы чернить
И через три дни поседела.
— Нет, ты знаешь ее, — прибавил он, — ты мне намекал на
француза, да я не понял тогда… мне в голову не
приходило… — Он замолчал. — А если он бросит ее? — почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него на минуту мелькнул какой-то луч. — Может быть, она вспомнит… может быть…
— Хохоча над тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих слов. — Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей в омерзение
придет. У тебя пробор на голове, белье тонкое, платье у
француза сшито, а ведь все это — грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты брать не стыдишься?
В этой неизвестности о войне
пришли мы и в Манилу и застали там на рейде военный французский пароход. Ни мы, ни
французы не знали, как нам держать себя друг с другом, и визитами мы не менялись, как это всегда делается в обыкновенное время. Пробыв там недели три, мы ушли, но перед уходом узнали, что там ожидали английскую эскадру.
— А
француз в ту пору этого не рассчитал.
Пришел к нам летом, думал, что конца теплу не будет, ан возвращаться-то пришлось зимой. Вот его морозом и пристигло.
Когда у
французов бывает человек, которого они называют cher ami [Дорогой друг (фр.).], и он уходит, то ему говорят «à bientôt, cher ami» [До скорой встречи, дорогой друг (фр.).], надеясь, что он
придет не раньше чем через год.
Аня. Приезжаем в Париж, там холодно, снег. По-французски говорю я ужасно. Мама живет на пятом этаже,
прихожу к ней, у нее какие-то
французы, дамы, старый патер с книжкой, и накурено, неуютно. Мне вдруг стало жаль мамы, так жаль, я обняла ее голову, сжала руками и не могу выпустить. Мама потом все ласкалась, плакала…
— Атаковали ложементы, — заняли —
французы подвели огромные резервы — атаковали наших — было только два батальона, — говорил, запыхавшись, тот же самый офицер, который
приходил вечером, с трудом переводя дух, но совершенно развязно направляясь к двери.
— Пожалуйста,
приходите, — упрашивала девушка. — Кроме гадких
французов, ровно никого не увидишь — просто несносно.
Рогожин, к счастию своему, никогда не знал, что в этом споре все преимущества были на его стороне, ему и в ум не
приходило, что Gigot называл ему не исторические лица, а спрашивал о вымышленных героях третьестепенных французских романов, иначе, конечно, он еще тверже обошелся бы с бедным
французом.
— Оно, если хотите, несколько и справедливо. Если бы
французы не
пришли в Москву…
— Конечно, батюшка, за правое дело бог заступа; а все-таки, как проведают в Москве, что в нашем селе легло сот пять, шесть
французов, да
пришлют сюда полка два…
Вы так же их ненавидите, как я, и, может быть, скоро
придет время, что и для вас будет наслажденьем зарезать из своих рук хотя одного
француза.
— C'est une folle! [Это сумасшедшая! (франц.)] — сказала Лидина. — Представьте себе, я сейчас получила письмо из Москвы от кузины; она пишет ко мне, что говорят о войне с
французами. И как вы думаете? ей
пришло в голову, что вы пойдете опять в военную службу. Успокойте ее, бога ради!
— Признаюсь, и у меня что-то вот тут неловко, — сказал Зарецкой, показывая на грудь. —
Французы под Москвою!.. Да что горевать, mon cher!
придет, может быть, и наша очередь; а покамест… эй! Федот! остальные бутылки с вином выпей сам или брось в колодезь. Прощай, Сборской!
На самом деле она просто передавала Наталье все, что ей
присылал француз-книгопродавец из Петербурга, исключая, разумеется, романов Дюма-фиса [Дюма-сына (Dumas-fils) (фр.).] и комп.
Я подозреваю, что у него вчера вечером вышла с
французом какая-то жаркая контра. Они долго и с жаром говорили о чем-то, запершись.
Француз ушел как будто чем-то раздраженный, а сегодня рано утром опять
приходил к генералу — и вероятно, чтоб продолжать вчерашний разговор.
Рассказывать он не умел и не любил. «От долгих речей одышка бывает», — замечал он с укоризной. Только когда его наводили на двенадцатый год (он служил в ополчении и получил бронзовую медаль, которую по праздникам носил на владимирской ленточке), когда его расспрашивали про
французов, он сообщал кой-какие анекдоты, хотя постоянно уверял притом, что никаких
французов, настоящих, в Россию не
приходило, а так, мародеришки с голодухи набежали, и что он много этой швали по лесам колачивал.
И каково же было его удивление, когда он услышал, что Юлия, которую он ожидал увидеть в страшной истерике или по крайней мере в слезах, вскоре же после его ухода уехала, и уехала к Санич, то есть к
французу, а после того
прислала записку к горничной, чтобы та привезла ей все вещи!
Однако надобно было что-нибудь предпринять: послать лакея сказать
французу, чтоб он убирался, откуда
пришел, или позвать Юлию и требовать от нее, чтоб она сейчас же выпроводила гостя, или, наконец, войти самому и оказать ему явную невежливость, например спросить его, зачем он пожаловал?
При мысли об этом г. Жеребцов
приходит даже в не свойственное ему раздражение и сначала поражает последние годы прошлого столетия, называя их злополучными (nefastes), затем говорит, что «напрасно Бурбоны, по возвращении своем, хотели действовать с
французами как с народом, не совсем еще потерявшим чувства веры и благочестия, и что напрасно хотели вывести
французов на дорогу нравственности, бывшей для них противною»…
Пришел домой, ходил-ходил, ругался-ругался со всеми, и с женою, и с прислугою — не могу успокоиться да и баста! Стоит у меня
француз перед глазами и никак его не выпихнешь.
Кухню нам
француз не правит,
А денщик варит обед…
Славный Роде не играет,
Каталани не поет…
Трубач зорю отхватает,
Вахмистр с рапортом
придет.
Это вызвало со стороны княгини Д* ряд мероприятий, из которых одно было очень решительное и имело успех: она сначала
прислала сказать доктору, чтобы он не смел к ней возвращаться из заразного дома; а потом, когда увидала, что он и в самом деле не возвращается, она
прислала его звать, так как с нею случился припадок какой-то жестокой болезни, и наконец, через полтора месяца, когда
пришла весна и природа, одевшаяся в зелень, выманила
француза в лес, пострелять куропаток для завтрака тети, на него внезапно напали четыре человека в масках, отняли у него ружье, завернули его в ковер и отнесли на руках в скрытую на лесной дороге коляску и таким образом доставили его княгине…
Когда Ашанин вернулся в Сайгон, на рейде стояло два фрегата, только что привезшие подкрепления
французам. Испанцы, их союзники,
прислали из Манилы батальон тагалов (туземцев острова, принадлежащего Испании, которых испанцы в качестве союзников
французов предоставили в их распоряжение) и батальон африканских стрелков или «зефиров», как презрительно называют
французы эти войска, намекая этим названием на легкость их поведения.
— Это все анамиты уничтожили, чтобы не досталось нам! — заметил лейтенант и, помолчав, неожиданно прибавил: — Грустно все это видеть…
Пришли мы сюда, разорили край… вели долгую войну против людей, которые нам ничего дурного не сделали… Наконец, завладели страной и… снова будем ее разорять… И сколько погибло здесь
французов!.. Все наши госпитали переполнены… Лихорадки здесь ужасны… в три дня доканывают человека… И, подумаешь, все это делается в угоду одного человека, нашего императора…
— А я, вашескобродие, на отчаянность пошел. Думаю: пропаду или доберусь до своих и явлюсь на корвет, чтобы не было подозрения, что я нарушил присягу и бежал… Увидал я, значит, раз, что близко судно идет, близко так, я перекрестился да незаметно и бултых в море… На судне, значит, увидали и подняли из воды. На счастье оно шло сюда, и сегодня, как мы
пришли, отвезли меня на корвет… Извольте допросить
французов.
А завтра меня убьют, и
придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом».
— Господи, что это творится в мире! — с отчаянием сказала Наталья Сергеевна. — Неужели союзники бросят нас на произвол! Говорят,
французы оставили Одессу… Я все об одном думаю:
придут большевики в Крым, — что тогда будет с Митей?
Герцог Альбанский хотя и жалеет Лира, но считает своим долгом сражаться с
французами, вступившими в пределы его отечества, и готовится к битве.
Приходит Эдгар, все еще переодетый, отдает герцогу Альбанскому письмо и говорит, что если герцог победит, то пусть протрубят в трубу, и тогда (за 800 лет до Р. X.) явится рыцарь, который докажет справедливость содержания письма.
— Милосердный мой государь, Павел Петрович, император большой русской земли, и австрийский император Франц
прислали меня со своими войсками выгнать из Италии безбожных, сумасбродных, ветреных
французов; восстановить у вас и во Франции тишину; поддержать колеблющиеся престолы государей и веру христианскую; защитить права и искоренить нечестивых…
Так
француз их и «отрисовал» на картине, совсем как живых, и велел еще и еще
приходить, и всякий раз давал за это по три рубля.
Француз имел живое воображение и доброе сердце: он подал женщине десять рублей и велел ей
прийти к себе вместе с детьми, и чтобы все они были в этом же самом платье.
Под Вязьмой Ермолов, Милорадович, Платов и другие, находясь в близости от
французов, не могли воздержаться от желания отрезать и опрокинуть два французские корпуса. Кутузову, извещая его о своем намерении, они
прислали в конверте, вместо донесения, лист белой бумаги.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschirt [первая колонна направится туда-то] и т. д. И, как всегда, сделалось всё не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы
французов и требовал подкрепления, которое не
приходило.
Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог дальше.
Дворецкий в другой раз
пришел доложить Пьеру, что
француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку, и что
приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г-жа Баздеева уехала в деревню.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно
приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление
французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе 3000, теперь, в числе 900 человек,
пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревню на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми
французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Итальянец видимо был счастлив только тогда, когда он мог
приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на
французов и в особенности на Наполеона.
И он велел ей
приходить одной и переодеваться у него в очень нарядный крестьянский убор, после чего она должна была брать в руки сноп соломы, путаные васильки и серп, и так она стояла, пока он произвел еще одну картину, которая стояла на одной из парижских художественных выставок с надписью: «Devouschka krapivouscou jala», но и после этого
француз продолжал ее поддерживать и доставлял ей с детьми что им было нужно, но зато она была беременна… и бог весть для какой надобности.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель
прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее; исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах
французы, что по деревням ходят французские прокламации, и что ежели княжна не уедет с отцом до 15-го, то он ни за что̀ не отвечает.
Обетованная земля при наступлении
французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего 1000 верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели, «нынче я
приду за 40 верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Вообще как гражданский правитель Трубецкой походил, пожалуй, на Альберта Брольи, о котором Реклю говорит, что «по мере того, как он
приходил в волнение, он начинал пыхтеть, свистать, харкать, кричать и трещать, гнев его походил на гнев восточного евнуха, который не знает, чем излить досаду». Но Трубецкой имел еще перевес перед Брольи, потому что знал такие слова, которых Брольи, конечно, не знал, да, без сомнения, и не посмел бы употребить с
французами.
А завтра меня убьет — и не
француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и
придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».
Когда, при начале своих действий, Денисов
пришел в Покровское и, как всегда, призвав старосту, спросил о том, что им известно про
французов, староста отвечал, как отвечали и все старосты, как бы защищаясь, что они ничего знать не знают, ведать не ведают.