Неточные совпадения
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это
письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади
хорошие были! Ямщикам скажи, что я буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Почтмейстер. Эх, Антон Антонович! что Сибирь? далеко Сибирь. Вот
лучше я вам прочту. Господа! позвольте прочитать
письмо!
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное
письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая…
лучше, чем в «Московских ведомостях»!
Последнее ее
письмо, полученное им накануне, тем в особенности раздражило его, что в нем были намеки на то, что она готова была помогать ему для успеха в свете и на службе, а не для жизни, которая скандализировала всё
хорошее общество.
— Я не переставая думаю о том же. И вот что я начал писать, полагая, что я
лучше скажу письменно и что мое присутствие раздражает ее, — сказал он, подавая
письмо.
Он объявил, что главное дело — в
хорошем почерке, а не в чем-либо другом, что без этого не попадешь ни в министры, ни в государственные советники, а Тентетников писал тем самым
письмом, о котором говорят: «Писала сорока лапой, а не человек».
Письма Сони казались сперва Дуне и Разумихину как-то сухими и неудовлетворительными; но под конец оба они нашли, что и писать
лучше невозможно, потому что и из этих
писем в результате получалось все-таки самое полное и точное представление о судьбе их несчастного брата.
Затем он вспомнил, что в кармане его лежит
письмо матери, полученное днем; немногословное
письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны работать, что она хочет открыть в городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету и пройти в городские головы. Лидия будет дочерью городского головы. Возможно, что, со временем, он расскажет ей роман с Нехаевой; об этом
лучше всего рассказать в комическом тоне.
«Все изгадил! Вот настоящая ошибка! „Никогда!“ Боже! Сирени поблекли, — думал он, глядя на висящие сирени, — вчера поблекло,
письмо тоже поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда женщина в первый раз сказала мне, как голос с неба, что есть во мне
хорошего, и он поблек!..»
Нет, пусть он
лучше придет расстроенный неприятным
письмом, что в деревне беспорядок, что надо ему побывать самому.
— Не разберу, душенька, — сказала она, с тоской отодвинув
письмо. — Ты скажи
лучше коротко, зачем мне нужно знать.
Когда Марья Алексевна, услышав, что дочь отправляется по дороге к Невскому, сказала, что идет вместе с нею, Верочка вернулась в свою комнату и взяла
письмо: ей показалось, что
лучше, честнее будет, если она сама в лицо скажет матери — ведь драться на улице мать не станет же? только надобно, когда будешь говорить, несколько подальше от нее остановиться, поскорее садиться на извозчика и ехать, чтоб она не успела схватить за рукав.
Лицо Марьи Алексевны, сильно разъярившееся при первом слове про обед, сложило с себя решительный гнев при упоминании о Матрене и приняло выжидающий вид: — «посмотрим, голубчик, что-то приложишь от себя к обеду? — у Денкера, — видно, что-нибудь
хорошее!» Но голубчик, вовсе не смотря на ее лицо, уже вынул портсигар, оторвал клочок бумаги от завалявшегося в нем
письма, вынул карандаш и писал.
Но кроме того, стала известна и еще одна странная черта его характера; и так как эта черта
хорошая, то мы и поспешим ее обозначить: после каждого посещения Шнейдерова заведения Евгений Павлович, кроме Коли, посылает и еще одно
письмо одному лицу в Петербург, с самым подробнейшим и симпатичным изложением состояния болезни князя в настоящий момент.
— Не совсем, многоуважаемый князь, — не без злости ответил Лебедев, — правда, я хотел было вам вручить, вам, в ваши собственные руки, чтоб услужить… но рассудил
лучше там услужить и обо всем объявить благороднейшей матери… так как и прежде однажды
письмом известил, анонимным; и когда написал давеча на бумажке, предварительно, прося приема, в восемь часов двадцать минут, тоже подписался: «Ваш тайный корреспондент»; тотчас допустили, немедленно, даже с усиленною поспешностью задним ходом… к благороднейшей матери.
От Марьи Николаевны давно нет
писем. И Сергей Григорьевич как-то замолчал. Я все-таки к ним пишу;пускай
лучше бранят за частые
письма, нежели за молчание.
Благодарю за известие о водворении Бакунина в доме Лучших. Хорошо знать его на
хороших руках, но я хотел бы, чтоб ты мне сказал, на ком он затевает жениться? Может быть, это знакомая тебе особа — ты был дедушкой всех томских невест. И я порадовал бы его матушку, если б мог сказать ей что-нибудь положительное о выборе ее сына. Неизвестность ее тревожит, а тут всегда является Маремьяна. [Речь идет об M. А. Бакунине. Об этом — и в начале следующего
письма.]
Благодарю вас, добрый Иван Дмитриевич, за все, что вы мне говорите в вашем
письме. Утешительно думать, что мы с вами неразлучны; признаюсь, я бы хотел, чтоб мы когда-нибудь соединились в одном городке, мне бы гораздо
лучше было; как-то здесь неудачно началось мое существование…
Приветствуйте за меня Анненковых. Я слышал, что она ожидает умножения семейства. Дай бог, чтоб это хорошо у них кончилось. К ним не пишу, Федор Федорович им будет рассказывать про нашу жизнь
лучше всякого
письма. Может быть, скажет многое, чего и нет…
Человек — странное существо; мне бы хотелось еще от вас получить, или,
лучше сказать, получать,
письма, — это первое совершенно меня опять взволновало. Скажите что-нибудь о наших чугунниках, [Чугунники — лицеисты 1-го курса, которым Энгельгардт роздал в 1817 г. чугунные кольца в знак прочности их союза.] об иных я кой-что знаю из газет и по
письмам сестер, но этого для меня как-то мало. Вообразите, что от Мясоедова получил год тому назад
письмо, — признаюсь, никогда не ожидал, но тем не менее был очень рад.
Все это тебе должно быть известно по прежним
письмам Розена, который был статистик
лучше, нежели я.
Досадно, что не могу тебя послушать, как Таня [Фонвизина] магически приказывает Юноше…
Письмо твое меня застало; ноге несколько
лучше, но все хромаю, когда приходится испытать процесс хождения… кажется, в первой половине ноября можно будет двинуться.
Сегодня отвечал Лебедю. Он мне пишет, что, если возвратят, бросает якорь, как и я, в Нижнем, а если нет, то переезжает в Ялуторовск. Я ему сказал, что рад его иметь сожителем в одном городе, но все-таки
лучше, если соединимся на Волге, где теперь Аннушка моя восхищается разливом этой главной артерии нашей земли… [В
письме — только буквы: «в. к. H. Н.»]
Вы уже знаете печальную, тяжелую весть из Иркутска. Сию минуту принесли мне
письмо Волконского, который описывает кончину Никиты Муравьева и говорит, что с тою же почтою пишет к вам. Тяжело будет вам услышать это горе. Писать не умею теперь. Говорить бы еще мог, а
лучше бы всего вместе помолчать и подумать.
На двадцать втором году Вильгельм Райнер возвратился домой, погостил у отца и с его рекомендательными
письмами поехал в Лондон. Отец рекомендовал сына Марису, Фрейлиграту и своему русскому знакомому, прося их помочь молодому человеку пристроиться к
хорошему торговому дому и войти в общество.
Прасковья Ивановна вполне оценила, или,
лучше сказать, почувствовала
письмо моей матери.
Дедушка получил только одно
письмо из Оренбурга с приложением маленькой записочки ко мне от матери, написанной крупными буквами, чтоб я
лучше мог разобрать; эта записочка доставила мне великую радость.
Конечно, ее внезапный отъезд из Москвы, почти нежное свидание с ним в Петербурге, ее
письма, дышащие нежностью, давали ему много надежды на взаимность, но все-таки это были одни только надежды — и если она не питает к нему ничего, кроме дружбы, так
лучше вырвать из души и свое чувство и жениться хоть на той же Юлии, которая, как он видел очень хорошо, всю жизнь будет боготворить его!
Между Еспером Иванычем и княгинею несколько времени уже шла переписка: княгиня, с видневшимися следами слез на каждом
письме, умоляла его переселиться для лечения в Москву, где и доктора
лучше, и она сама будет иметь счастье быть при нем.
«Я долго тебе не отвечала, — писала она, — потому что была больна — и больна от твоего же
письма! Что мне отвечать на него? Тебе гораздо
лучше будет полюбить ту достойную девушку, о которой ты пишешь, а меня — горькую и безотрадную — оставить как-нибудь доживать век свой!..»
Занимайся
лучше твоим расколом, наконец напиши что-нибудь, но об актерстве и не помышляй!» Вихров не утерпел и в первый раз, как пошел к Захаревским, взял это
письмо и прочел его Юлии.
— Сделаю, известно!.. Серебряные и золотые ключи
лучше всяких
писем отворяют двери, — сказал он.
— Нет, не надо! — отвечала Мари, отстраняя от себя стакан. — Прочти вот
лучше! — прибавила она и подала ему
письмо мужа.
Она не проронила ни слова жалобы, но побелела как полотно. Затем положила
письмо в конверт и спрятала его в шкатулку, где лежали вещи, почему-либо напоминавшие ей сравнительно
хорошие минуты жизни. В числе этих минут та, о которой говорилось в этом
письме, все-таки была лучшая.
— И не спрашивай
лучше! — проговорила она. — Тогда как получила твое
письмо, всем твоим глупостям, которые ты тут пишешь, что хотел меня кинуть, я, конечно, не поверила, зная наперед, что этого никогда не может быть. Поняла только одно, что ты болен… и точно все перевернулось в душе: и отца и обет свой — все забыла и тут же решилась, чего бы мне ни стоило, ехать к тебе.
— Бог ведь знает, господа, как, и про что, и за что у нас человека возвышают. Больше всего, чай, надо полагать, что
письмами от Хованского он очень
хорошую себе рекомендацию делает, а тут тоже говорят, что и через супругу держится. Она там сродственница другой барыне, а та тоже по министерии-то у них фавер большой имеет. Прах их знает! Болтали многое… Я другого, пожалуй, и не разобрал, а много болтали.
— Ах, да, знаю, знаю! — подхватила та. — Только постойте; как же это сделать? Граф этот… он очень любит меня, боится даже… Постойте, если вам теперь ехать к нему с
письмом от меня, очень не мудрено, что вы затеряетесь в толпе: он и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что не успеет. Не
лучше ли вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу вас к нему, представлю и скажу прямо, чего мы хотим.
Сам он читать не может; я написала, во-первых, под твою руку
письмо, что ты все это время был болен и потому не писал, а что теперь тебе
лучше и ты вызываешь меня, чтоб жениться на мне, но сам приехать не можешь, потому что должен при журнале работать — словом, сочинила целую историю…
Немного успокоив себя этим понятием долга, которое у штабс-капитана, как и вообще у всех людей недалеких, было особенно развито и сильно, он сел к столу и стал писать прощальное
письмо отцу, с которым последнее время был не совсем в
хороших отношениях по денежным делам.
— Так что ж ты таким полководцем смотришь? Если нет, так не мешай мне, а вот
лучше сядь да напиши в Москву, к купцу Дубасову, о скорейшей высылке остальных денег. Прочти его
письмо: где оно? вот.
— В самом деле, бедный! Как это достает тебя? Какой страшный труд: получить раз в месяц
письмо от старушки и, не читая, бросить под стол или поговорить с племянником! Как же, ведь это отвлекает от виста! Мужчины, мужчины! Если есть
хороший обед, лафит за золотой печатью да карты — и все тут; ни до кого и дела нет! А если к этому еще случай поважничать и поумничать — так и счастливы.
— Все. То есть, конечно, где же их прочитать? Фу, сколько ты исписал бумаги, я думаю, там более двух тысяч
писем… А знаешь, старик, я думаю, у вас было одно мгновение, когда она готова была бы за тебя выйти? Глупейшим ты образом упустил! Я, конечно, говорю с твоей точки зрения, но все-таки ж
лучше, чем теперь, когда чуть не сосватали на «чужих грехах», как шута для потехи, за деньги.
— Уж
лучше за границу, — решил Егор Егорыч и дописал
письмо, как продиктовала ему Сусанна Николаевна, которая, впрочем, потом сама прочла
письмо, как бы желая удостовериться, не изменил ли чего-нибудь Егор Егорыч в главном значении
письма; однако там было написано только то, что она желала. Егор Егорыч, запечатав
письмо, вручил его Сусанне Николаевне, сказав с прежней грустной усмешкой...
— Не
лучше ли, — начал он с глубокомысленным выражением в лице, и видимо, придумав совершенно другой способ, — не
лучше ли, чем строить козни, написать этому старому дураку строго-моральное
письмо, в котором напомнить ему об его обязанностях христианина и гражданина?
На следующей неделе Марфины получили еще
письмо, уже из Москвы, от Аггея Никитича Зверева, которое очень порадовало Егора Егорыча. Не было никакого сомнения, что Аггей Никитич долго сочинял свое послание и весьма тщательно переписал его своим красивым почерком. Оно у него вышло несколько витиевато, и витиевато не в
хорошем значении этого слова; орфография у майора местами тоже хромала. Аггей Никитич писал...
—
Лучше,
лучше! — возразил комендант. — Ты свободен! Твоя мать просила… просьба ее услышана. Вот
письмо ее, а вот и приказ о тебе. Сейчас же выйдешь из острога.
Термосесов сразу сообразил, что хотя это
письмо и не лестно для его чести, но зато весьма для него выгодно в том отношении, что уж его, как человека опасного, непременно пристроят на
хорошее место.
— Нет-с, еще надо набавить. Извольте писать. «Как он взял
письмо, собственноручно мною отданное на почту, я этого не могу разгадать, но зато это же самое может вам свидетельствовать об отважности и предприимчивости этого мерзавца, поставившего себе задачей не отступать от меня и мучить меня, пока вы его не устроите на
хорошее жалованье. Заклинаю вас общим нашим благополучием сделать для него даже то, чего невозможно, ибо иначе он клянется открыть все, что мы делали в глупую пору нашего революционерства».
Термосесов прочел
письмо, в котором Борноволоков жаловался своей петербургской кузине Нине на свое несчастие, что он в Москве случайно попался Термосесову, которого при этом назвал «страшным негодяем и мерзавцем», и просил кузину Нину «работать всеми силами и связями, чтобы дать этому подлецу
хорошее место в Польше или в Петербурге, потому что иначе он, зная все старые глупости, может наделать черт знает какого кавардаку, так как он способен удивить свет своею подлостью, да и к тому же едва ли не вор, так как всюду, где мы побываем, начинаются пропажи».