Неточные совпадения
Наскучило идти — берешь извозчика и сидишь себе как
барин, а не
хочешь заплатить ему — изволь: у каждого дома
есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет.
Городничий. Да, признаюсь,
господа, я, черт возьми, очень
хочу быть генералом.
Городничий. Мотает или не мотает, а я вас,
господа, предуведомил. Смотрите, по своей части я кое-какие распоряженья сделал, советую и вам. Особенно вам, Артемий Филиппович! Без сомнения, проезжающий чиновник
захочет прежде всего осмотреть подведомственные вам богоугодные заведения — и потому вы сделайте так, чтобы все
было прилично: колпаки
были бы чистые, и больные не походили бы на кузнецов, как обыкновенно они ходят по-домашнему.
—
Господа! — сказал он (голос его
был спокоен,
хотя тоном ниже обыкновенного), —
господа! к чему пустые споры? Вы
хотите доказательств: я вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнию, или каждому из нас заранее назначена роковая минута… Кому угодно?
— Не радуйся, однако. Я как-то вступил с нею в разговор у колодца, случайно; третье слово ее
было: «Кто этот
господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? он
был с вами, тогда…» Она покраснела и не
хотела назвать дня, вспомнив свою милую выходку. «Вам не нужно сказывать дня, — отвечал я ей, — он вечно
будет мне памятен…» Мой друг, Печорин! я тебя не поздравляю; ты у нее на дурном замечании… А, право, жаль! потому что Мери очень мила!..
— Да я вас уверяю, что он первейший трус, то
есть Печорин, а не Грушницкий, — о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! — сказал опять драгунский капитан. —
Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем лучше!
Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит…
Впрочем,
хотя эти деревца
были не выше тростника, о них
было сказано в газетах при описании иллюминации, что «город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день», и что при этом «
было очень умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности к
господину градоначальнику».
— Знай
господин сам
хотя сколько-нибудь толку в хозяйстве да умей различать людей — у него
будет всегда хороший управитель».
Хотя все сундуки
были еще на ее руках и она не переставала рыться в них, перекладывать, развешивать, раскладывать, но ей недоставало шуму и суетливости барского, обитаемого
господами, деревенского дома, к которым она с детства привыкла.
— А! вот что! — сказал папа. — Почем же он знает, что я
хочу наказывать этого охотника? Ты знаешь, я вообще не большой охотник до этих
господ, — продолжал он по-французски, — но этот особенно мне не нравится и должен
быть…
— Вы не Амаль-Иван, а Амалия Людвиговна, и так как я не принадлежу к вашим подлым льстецам, как
господин Лебезятников, который смеется теперь за дверью (за дверью действительно раздался смех и крик: «сцепились!»), то и
буду всегда называть вас Амалией Людвиговной,
хотя решительно не могу понять, почему вам это название не нравится.
— Я не знаю этого, — сухо ответила Дуня, — я слышала только какую-то очень странную историю, что этот Филипп
был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди говорили, «зачитался», и что удавился он более от насмешек, а не от побой
господина Свидригайлова. А он при мне хорошо обходился с людьми, и люди его даже любили,
хотя и действительно тоже винили его в смерти Филиппа.
Сообразив, должно
быть, по некоторым, весьма, впрочем, резким, данным, что преувеличенно-строгою осанкой здесь, в этой «морской каюте», ровно ничего не возьмешь, вошедший
господин несколько смягчился и вежливо,
хотя и не без строгости, произнес, обращаясь к Зосимову и отчеканивая каждый слог своего вопроса...
— Нечего и говорить, что вы храбрая девушка. Ей-богу, я думал, что вы попросите
господина Разумихина сопровождать вас сюда. Но его ни с вами, ни кругом вас не
было, я таки смотрел: это отважно,
хотели, значит, пощадить Родиона Романыча. Впрочем, в вас все божественно… Что же касается до вашего брата, то что я вам скажу? Вы сейчас его видели сами. Каков?
Перед вояжем, который, может
быть, и сбудется, я
хочу и с
господином Лужиным покончить.
— В кои-то веки разик можно, — пробормотал старик. — Впрочем, я вас,
господа, отыскал не с тем, чтобы говорить вам комплименты; но с тем, чтобы, во-первых, доложить вам, что мы скоро обедать
будем; а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений… Ты умный человек, ты знаешь людей, и женщин знаешь, и, следовательно, извинишь… Твоя матушка молебен отслужить
хотела по случаю твоего приезда. Ты не воображай, что я зову тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей…
Она знала, что
есть на свете
господа, которые должны приказывать, и простой народ, который должен служить, — а потому не гнушалась ни подобострастием, ни земными поклонами; но с подчиненными обходилась ласково и кротко, ни одного нищего не пропускала без подачки и никогда никого не осуждала,
хотя и сплетничала подчас.
—
Господин Долганов —
есть такой! — доказывал мне, что Христа не
было, выдумка — Христос. А —
хотя бы? Мне-то что? И выдумка, а — все-таки
есть, живет! Живет, Варвара Кирилловна, в каждом из нас кусочек
есть, вот в чем
суть! Мы, голубушка, плохи, да не так уж страшно…
— Оттреплет этакий
барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не
барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое,
ем с его стола, уйду, куда
хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты
будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще
барин, помещик! А там чистота, тишина;
есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не
будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько
хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
Поэтому для Захара дорог
был серый сюртук: в нем да еще в кое-каких признаках, сохранившихся в лице и манерах
барина, напоминавших его родителей, и в его капризах, на которые
хотя он и ворчал, и про себя и вслух, но которые между тем уважал внутренно, как проявление барской воли, господского права, видел он слабые намеки на отжившее величие.
— Самоубийство
есть самый великий грех человеческий, — ответил он, вздохнув, — но судья тут — един лишь
Господь, ибо ему лишь известно все, всякий предел и всякая мера. Нам же беспременно надо молиться о таковом грешнике. Каждый раз, как услышишь о таковом грехе, то, отходя ко сну, помолись за сего грешника умиленно;
хотя бы только воздохни о нем к Богу; даже
хотя бы ты и не знал его вовсе, — тем доходнее твоя молитва
будет о нем.
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня
есть два рубля, я
хочу жить один, ни от кого не зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали
господина Крафта. Личная свобода, то
есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего не
хочу.
При этом замечу, что Макар Иванович
был настолько остроумен, что никогда не прописывал «его высокородия достопочтеннейшего
господина Андрея Петровича» своим «благодетелем»,
хотя и прописывал неуклонно в каждом письме свой всенижайший поклон, испрашивая у него милости, а на самого его благословение Божие.
Я принял платочек,
хотел было заметить, что нам «от
господина Тушара и Антонины Васильевны очень хорошее положено содержание и мы ни в чем не нуждаемся», но удержался и взял платочек.
Я, может
быть, лично и других идей, и
захочу служить человечеству, и
буду, и, может
быть, в десять раз больше
буду, чем все проповедники; но только я
хочу, чтобы с меня этого никто не смел требовать, заставлять меня, как
господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца не подыму.
«Впрочем, у меня когда
хотите, тогда и дадут
есть, comme chez tous les mauvais gargotiers [как у всех плохих кабатчиков — фр.]», — прибавил он. «Excellent, monsieur Demien» [Превосходно,
господин Демьен — фр.], — сказал барон Крюднер в умилении.
— Верно, перед Богом говорю,
барин.
Будьте отцом родным! — Он
хотел кланяться в землю, и Нехлюдов насилу удержал его. — Вызвольте, ни за что пропадаю, — продолжал он.
Человек окончательно
был водворен на замкнутую социальную территорию, на ней
захотел он
быть господином, забыл обо всем остальном мире и об иных мирах, на которые не простирается его власть и господство.
— Камень в огород! И камень низкий, скверный! Не боюсь! О
господа, может
быть, вам слишком подло мне же в глаза говорить это! Потому подло, что я это сам говорил вам. Не только
хотел, но и мог убить, да еще на себя добровольно натащил, что чуть не убил! Но ведь не убил же его, ведь спас же меня ангел-хранитель мой — вот этого-то вы и не взяли в соображение… А потому вам и подло, подло! Потому что я не убил, не убил, не убил! Слышите, прокурор: не убил!
— Это положительно отказываюсь сказать,
господа! Видите, не потому, чтоб не мог сказать, али не смел, али опасался, потому что все это плевое дело и совершенные пустяки, а потому не скажу, что тут принцип: это моя частная жизнь, и я не позволю вторгаться в мою частную жизнь. Вот мой принцип. Ваш вопрос до дела не относится, а все, что до дела не относится,
есть моя частная жизнь! Долг
хотел отдать, долг чести
хотел отдать, а кому — не скажу.
—
Господа, — начал он все в том же волнении, — эти деньги… я
хочу признаться вполне… эти деньги
были мои.
Господа, — воскликнул я вдруг от всего сердца, — посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь
есть рай, ибо стоит только нам
захотеть понять, и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем…
Радостно мне так стало, но пуще всех заметил я вдруг тогда одного
господина, человека уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я
хотя прежде и знал по имени, но никогда с ним знаком не
был и до сего вечера даже и слова с ним не сказал.
Но подсудимый дал ясное и твердое показание о том, откуда взял деньги, и если
хотите,
господа присяжные заседатели, если
хотите, — никогда ничего не могло и не может
быть вероятнее этого показания и, кроме того, более совместного с характером и душой подсудимого.
Марфа Игнатьевна на горькие,
хотя и справедливые, упреки
барина возражала, что курица и без того
была уже очень старая, а что сама она в поварах не училась.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет
был во аде. Пострадать
хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети, может
быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня!
Господь не в силе, а в правде.
—
Господа, как жаль! Я
хотел к ней на одно лишь мгновение…
хотел возвестить ей, что смыта, исчезла эта кровь, которая всю ночь сосала мне сердце, и что я уже не убийца!
Господа, ведь она невеста моя! — восторженно и благоговейно проговорил он вдруг, обводя всех глазами. — О, благодарю вас,
господа! О, как вы возродили, как вы воскресили меня в одно мгновение!.. Этот старик — ведь он носил меня на руках,
господа, мыл меня в корыте, когда меня трехлетнего ребенка все покинули,
был отцом родным!..
— Я это воскликнул? Ох, это может
быть,
господа! Да, к несчастию, я
хотел убить его, много раз
хотел… к несчастию, к несчастию!
А ко всему тому рассудите, Иван Федорович, и некоторую чистую правду-с: ведь это почти что наверно так, надо сказать-с, что Аграфена Александровна, если только
захотят они того сами, то непременно заставят их на себе жениться, самого
барина то
есть, Федора Павловича-с, если только захотят-с, — ну, а ведь они, может
быть, и захотят-с.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и
быть, коль не у
Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И
хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
И вот, может
быть, с другого конца земли вознесется ко
Господу за упокой его и твоя молитва,
хотя бы ты и не знал его вовсе, а он тебя.
Дня через два вода в реке начала спадать, и можно
было попытаться переправиться на другую ее сторону. Буреломный лес
хотя и продолжал еще плыть, но не уносился в море, а застревал на
баре.
Дикий-Барин (так его прозвали; настоящее же его имя
было Перевлесов) пользовался огромным влиянием во всем округе; ему повиновались тотчас и с охотой,
хотя он не только не имел никакого права приказывать кому бы то ни
было, но даже сам не изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми случайно сталкивался.
Перфишка бросился к
барину — и, придерживая стремя,
хотел было помочь ему слезть с коня; но тот соскочил сам и, кинув вокруг торжествующий взгляд, громко воскликнул: «Я сказал, что отыщу Малек-Аделя, — и отыскал его, назло врагам и самой судьбе!» Перфишка подошел к нему к ручке, но Чертопханов не обратил внимания на усердие своего слуги.
Накануне, в 9-м часу вечера, приехал
господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером, потому что он устал и
хочет спать, но чтобы завтра непременно разбудили в 8 часов, потому что у него
есть спешные дела, запер дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, — видно, заснул.
— Ну, не
хочет этот
господин пяти мест, так бросай пожитки долой, пусть ждет, когда
будут семь пустых мест.
…Кроме швейцарской натурализации, я не принял бы в Европе никакой, ни даже английской; поступить добровольно в подданство чье бы то ни
было мне противно. Не скверного
барина на хорошего
хотел переменить я, а выйти из крепостного состояния в свободные хлебопашцы. Для этого предстояли две страны: Америка и Швейцария.
— Что же это значит? Пользуясь тем, что я в тюрьме, вы спите там, в редакции. Нет,
господа, эдак я откажусь от всякого участия и напечатаю мой отказ, я не
хочу, чтоб мое имя таскали в грязи, у вас надобно стоять за спиной, смотреть за каждой строкой. Публика принимает это за мой журнал, нет, этому надобно положить конец. Завтра я пришлю статью, чтоб загладить дурное действие вашего маранья, и покажу, как я разумею дух, в котором должен
быть наш орган.
За ссоры с архиереями он
был отставлен, за пощечину, которую
хотел дать или дал на официальном обеде у генерал-губернатора какому-то
господину, ему
был воспрещен въезд в Петербург.