Неточные совпадения
Чувствуя, что примирение было полное, Анна с утра оживленно принялась за приготовление к отъезду.
Хотя и не было решено, едут ли они в понедельник или во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя себя теперь совершенно равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она стояла в своей комнате над открытым сундуком, отбирая
вещи, когда он, уже одетый, раньше обыкновенного вошел к ней.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила
хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые
вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим.
«Как же я останусь один без нее?» с ужасом подумал он и взял мелок. — Постойте, — сказал он, садясь к столу. — Я давно
хотел спросить у вас одну
вещь. Он глядел ей прямо в ласковые,
хотя и испуганные глаза.
— Я полагаю, что основания такого взгляда лежат в самой сущности
вещей, — сказал он и
хотел пройти в гостиную; но тут вдруг неожиданно заговорил Туровцын, обращаясь к Алексею Александровичу.
Для Сергея Ивановича меньшой брат его был славный малый, с сердцем поставленным хорошо (как он выражался по — французски), но с умом
хотя и довольно быстрым, однако подчиненным впечатлениям минуты и потому исполненным противоречий. Со снисходительностью старшего брата, он иногда объяснял ему значение
вещей, но не мог находить удовольствия спорить с ним, потому что слишком легко разбивал его.
— Нет, я и сама не успею, — сказала она и тотчас же подумала: «стало быть, можно было устроиться так, чтобы сделать, как я
хотела». — Нет, как ты
хотел, так и делай. Иди в столовую, я сейчас приду, только отобрать эти ненужные
вещи, — сказала она, передавая на руку Аннушки, на которой уже лежала гора тряпок, еще что-то.
Она решительно не
хочет, чтоб я познакомился с ее мужем — тем хромым старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына. Он богат и страдает ревматизмами. Я не позволил себе над ним ни одной насмешки: она его уважает, как отца, — и будет обманывать, как мужа… Странная
вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!
— Я думаю то же, — сказал Грушницкий. — Он любит отшучиваться. Я раз ему таких
вещей наговорил, что другой бы меня изрубил на месте, а Печорин все обратил в смешную сторону. Я, разумеется, его не вызвал, потому что это было его дело; да не
хотел и связываться…
Признаюсь, я испугался,
хотя мой собеседник очень был занят своим завтраком: он мог услышать
вещи для себя довольно неприятные, если б неравно Грушницкий отгадал истину; но, ослепленный ревностью, он и не подозревал ее.
Как ни велик был в обществе вес Чичикова,
хотя он и миллионщик, и в лице его выражалось величие и даже что-то марсовское и военное, но есть
вещи, которых дамы не простят никому, будь он кто бы ни было, и тогда прямо пиши пропало!
— Позвольте вам вместо того, чтобы заводить длинное дело, вы, верно, не хорошо рассмотрели самое завещание: там, верно, есть какая-нибудь приписочка. Вы возьмите его на время к себе.
Хотя, конечно, подобных
вещей на дом брать запрещено, но если хорошенько попросить некоторых чиновников… Я с своей стороны употреблю мое участие.
Долго еще говорила она в том же роде, и говорила с такою простотою и уверенностью, как будто рассказывала
вещи самые обыкновенные, которые сама видала и насчет которых никому в голову не могло прийти ни малейшего сомнения. Я слушал ее, притаив дыхание, и,
хотя не понимал хорошенько того, что она говорила, верил ей совершенно.
Старушка
хотела что-то сказать, но вдруг остановилась, закрыла лицо платком и, махнув рукою, вышла из комнаты. У меня немного защемило в сердце, когда я увидал это движение; но нетерпение ехать было сильнее этого чувства, и я продолжал совершенно равнодушно слушать разговор отца с матушкой. Они говорили о
вещах, которые заметно не интересовали ни того, ни другого: что нужно купить для дома? что сказать княжне Sophie и madame Julie? и хороша ли будет дорога?
Атвуд взвел, как курок, левую бровь, постоял боком у двери и вышел. Эти десять минут Грэй провел, закрыв руками лицо; он ни к чему не приготовлялся и ничего не рассчитывал, но
хотел мысленно помолчать. Тем временем его ждали уже все, нетерпеливо и с любопытством, полным догадок. Он вышел и увидел по лицам ожидание невероятных
вещей, но так как сам находил совершающееся вполне естественным, то напряжение чужих душ отразилось в нем легкой досадой.
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его
хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми
вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Не
хочу я, чтоб
вещи пропали, особенно часы.
Не башмаки-с, ибо это
хотя сколько-нибудь походило бы на порядок
вещей, а чулки, чулки ее пропил-с!
— Это все равно-с, — ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснение о финансах, — а впрочем, можно вам и прямо, если
захотите, написать ко мне, в том же смысле, что вот, известясь о том-то и объявляя о таких-то моих
вещах, прошу…
Какие
вещи — рублей пятьсот стоят. «Положите, говорит, завтра поутру в ее комнату и не говорите, от кого». А ведь знает, плутишка, что я не утерплю — скажу. Я его просила посидеть, не остался; с каким-то иностранцем ездит, город ему показывает. Да ведь шут он, у него не разберешь, нарочно он или вправду. «Надо, говорит, этому иностранцу все замечательные трактирные заведения показать!»
Хотел к нам привезти этого иностранца. (Взглянув в окно.) А вот и Мокий Парменыч! Не выходи, я лучше одна с ним потолкую.
— А я
хочу попросить тебя об одной
вещи… пока еще моя голова в моей власти.
— Ну, вот тебе беспереводный рубль, — сказала она. Бери его и поезжай в церковь. После обедни мы, старики, зайдем к батюшке, отцу Василию, пить чай, а ты один, — совершенно один, — можешь идти на ярмарку и покупать все, что ты сам
захочешь. Ты сторгуешь
вещь, опустишь руку в карман и выдашь свой рубль, а он опять очутится в твоем же кармане.
Самгин молча кивнул головой. Он чувствовал себя физически усталым,
хотел есть, и ему было грустно. Такую грусть он испытывал в детстве, когда ему дарили с рождественской елки не ту
вещь, которую он
хотел иметь.
На чердаке, в старинном окованном железом сундуке, он открыл множество интересных,
хотя и поломанных
вещей: рамки для портретов, фарфоровые фигурки, флейту, огромную книгу на французском языке с картинами, изображающими китайцев, толстый альбом с портретами смешно и плохо причесанных людей, лицо одного из них было сплошь зачерчено синим карандашом.
«Куда, к черту, они засунули тушилку?» — негодовал Самгин и, боясь, что вся вода выкипит, самовар распаяется,
хотел снять с него крышку, взглянуть — много ли воды? Но одна из шишек на крышке отсутствовала, другая качалась, он ожег пальцы, пришлось подумать о том, как варварски небрежно относится прислуга к
вещам хозяев. Наконец он догадался налить в трубу воды, чтоб погасить угли. Эта возня мешала думать, вкусный запах горячего хлеба и липового меда возбуждал аппетит, и думалось только об одном...
— XIX век — век пессимизма, никогда еще в литературе и философии не было столько пессимистов, как в этом веке. Никто не пробовал поставить вопрос: в чем коренится причина этого явления? А она — совершенно очевидна: материализм! Да, именно — он! Материальная культура не создает счастья, не создает. Дух не удовлетворяется количеством
вещей,
хотя бы они были прекрасные. И вот здесь — пред учением Маркса встает неодолимая преграда.
Поцеловав его в лоб, она исчезла, и,
хотя это вышло у нее как-то внезапно, Самгин был доволен, что она ушла. Он закурил папиросу и погасил огонь; на пол легла мутная полоса света от фонаря и темный крест рамы;
вещи сомкнулись; в комнате стало тесней, теплей. За окном влажно вздыхал ветер, падал густой снег, город был не слышен, точно глубокой ночью.
—
Хотя — сознаюсь: на первых двух допросах боялась я, что при обыске они нашли один адрес. А в общем я ждала, что все это будет как-то серьезнее, умнее. Он мне говорит: «Вот вы Лассаля читаете». — «А вы, спрашиваю, не читали?» — «Я, говорит, эти
вещи читаю по обязанности службы, а вам, девушке, — зачем?» Так и сказал.
— Жульнические романы, как, примерно, «Рокамболь», «Фиакр номер 43» или «Граф Монте-Кристо». А из русских писателей весьма увлекает граф Сальяс, особенно забавен его роман «Граф Тятин-Балтийский», —
вещь, как знаете, историческая.
Хотя у меня к истории — равнодушие.
— Томилина помнишь?
Вещий человек. Приезжал сюда читать лекцию «Идеал, действительность и «Бесы» Достоевского». Был единодушно освистан. А в Туле или в Орле его даже бить
хотели. Ты что гримасничаешь?
Если ему велят вычистить, вымыть какую-нибудь
вещь или отнести то, принести это, он, по обыкновению, с ворчаньем исполнял приказание; но если б кто
захотел, чтоб он потом делал то же самое постоянно сам, то этого уже достигнуть было невозможно.
Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть — уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно
вещь, да не достанет, — принести ли что, сбегать ли за чем: ему иногда, как резвому мальчику, так и хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг отец и мать, да три тетки в пять голосов и закричат...
— Я… так себе, художник — плохой, конечно: люблю красоту и поклоняюсь ей; люблю искусство, рисую, играю… Вот
хочу писать — большую
вещь, роман…
Если же
захотят узнать, об чем мы весь этот месяц с ним проговорили, то отвечу, что, в сущности, обо всем на свете, но все о странных каких-то
вещах.
— О да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые и объясню тебе,
хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке
вещей; но разъясни мне вот что, ради Христа: там, внизу, то, что ты рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не было?
— C'est un ange, c'est un ange du ciel! [Это ангел, ангел небесный! (франц.)] — восклицал он. — Всю жизнь я был перед ней виноват… и вот теперь! Chere enfant, я не верю ничему, ничему не верю! Друг мой, скажи мне: ну можно ли представить, что меня
хотят засадить в сумасшедший дом? Je dis des choses charmantes et tout le monde rit… [Я говорю прелестные
вещи, и все хохочут… (франц.)] и вдруг этого-то человека — везут в сумасшедший дом?
Точно подле вас стоит ваш двойник; вы сами умны и разумны, а тот непременно
хочет сделать подле вас какую-нибудь бессмыслицу, и иногда превеселую
вещь, и вдруг вы замечаете, что это вы сами
хотите сделать эту веселую
вещь, и Бог знает зачем, то есть как-то нехотя
хотите, сопротивляясь из всех сил
хотите.
Спорить и пререкаться с ним, как вчера, я не
захотел и встал выходить, на всякий случай бросив ему, что я «постараюсь». Но вдруг он меня удивил невыразимо: я уже направлялся к двери, как он, внезапно, ласково обхватив мою талию рукой, начал говорить мне… самые непонятные
вещи.
Старику повторили, что мы не даром
хотим взять провизию, а вот за такие-то
вещи.
Еще в тропиках, когда мелькало в уме предположение о возможности возвратиться домой через Сибирь, бывшие в Сибири спутники говорили, что в Аяне надо бросить все
вещи и взять только самое необходимое; а здесь теперь говорят, что бросать ничего не надобно, что можно увязать на вьючных лошадей все, что ни
захочешь, даже книги.
— Однако Мисси вас ждет, — сказала она. — Подите к ней, она
хотела вам сыграть новую
вещь Шумана… Очень интересно.
— Я думаю, — сказал Новодворов, — что если мы
хотим делать свое дело, то первое для этого условие (Кондратьев оставил книгу, которую он читал у лампы, и внимательно стал слушать своего учителя) то, чтобы не фантазировать, а смотреть на
вещи как они есть.
Не чувствуешь любви к людям, сиди смирно, — думал Нехлюдов, обращаясь к себе, — занимайся собой,
вещами, чем
хочешь, но только не людьми.
Он знал ее девочкой-подростком небогатого аристократического семейства, знал, что она вышла за делавшего карьеру человека, про которого он слыхал нехорошие
вещи, главное, слышал про его бессердечность к тем сотням и тысячам политических, мучать которых составляло его специальную обязанность, и Нехлюдову было, как всегда, мучительно тяжело то, что для того, чтобы помочь угнетенным, он должен становиться на сторону угнетающих, как будто признавая их деятельность законною тем, что обращался к ним с просьбами о том, чтобы они немного,
хотя бы по отношению известных лиц, воздержались от своих обычных и вероятно незаметных им самим жестокостей.
— Очень благодарю вас, Аграфена Петровна, за все заботы обо мне, но мне теперь не нужна такая большая квартира и вся прислуга. Если же вы
хотите помочь мне, то будьте так добры распорядиться
вещами, убрать их покамест, как это делалось при мама. А Наташа приедет, она распорядится. (Наташа была сестра Нехлюдова.)
Раньше он никогда не обижался на нее,
хотя она высказывала ему
вещи гораздо обиднее.
— С той разницей, что вы и Костя совершенно иначе высказались по поводу приисков: вы не
хотите быть золотопромышленником потому, что считаете такую деятельность совершенно непроизводительной; Костя, наоборот, считает золотопромышленность вполне производительным трудом и разошелся с отцом только по вопросу о приисковых рабочих… Он рассказывает ужасные
вещи про положение этих рабочих на золотых промыслах и прямо сравнил их с каторгой, когда отец настаивал, чтобы он ехал с ним на прииски.
Но единственное оправдание социализма заключается в том, что он
хочет создать общество, в котором ни один человек не будет объектом и
вещью, каждый будет субъектом и личностью.
Это достаточно выяснено Кантом,
хотя он был непоследователен, признавая причинные отношения между
вещью в себе и явлением.
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать
хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые
вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
Начальство и суд не могли не дать хода делу, но приостановились и они:
хотя представленные
вещи и письма и заставили размышлять, но решено было и тут, что если сии документы и оказались бы верными, то все же окончательное обвинение не могло бы быть произнесено на основании только сих документов.