Неточные совпадения
Как ни низко он
ценил способность понимания
искусства Голенищевым, как ни ничтожно было то справедливое замечание о верности выражения лица Пилата как чиновника, как ни обидно могло бы ему показаться высказывание первого такого ничтожного замечания, тогда как не говорилось о важнейших, Михайлов был в восхищении от этого замечания.
В пустыне, где один Евгений
Мог
оценить его дары,
Господ соседственных селений
Ему не нравились пиры;
Бежал он их беседы шумной,
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне,
Конечно, не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнем,
Ни остротою, ни умом,
Ни общежития
искусством;
Но разговор их милых жен
Гораздо меньше был умен.
Гибкая, сильная, она доказывала это с неутомимостью и усердием фокусника, который еще увлечен своим
искусством и
ценит его само по себе, а не только как средство к жизни.
— «Русская интеллигенция не любит богатства». Ух ты! Слыхал? А может, не любит, как лиса виноград? «Она не
ценит, прежде всего, богатства духовного, культуры, той идеальной силы и творческой деятельности человеческого духа, которая влечет его к овладению миром и очеловечению человека, к обогащению своей жизни ценностями науки,
искусства, религии…» Ага, религия? — «и морали». — Ну, конечно, и морали. Для укрощения строптивых. Ах, черти…
В его будущем кабинете каждая вещь будет предметом
искусства, настоящего, дорогого
искусства, которое в состоянии
ценить только глубокий знаток и любитель.
Нынче уже мало так пишут, что зависит, может быть, оттого, что стальным пером нельзя достичь такого каллиграфического
искусства, как гусиным, а может быть, и оттого, что нынче меньше стали
ценить один красивый почерк.
Несчастливцев. Характер, братец. Знаешь ты меня: лев ведь я. Подлости не люблю, вот мое несчастие. Со всеми антрепренерами перессорился. Неуважение, братец, интриги;
искусства не
ценят, всё копеечники. Хочу у вас, на севере, счастья попробовать.
Собственно говоря, Миклаков не признавал за женщиной ни права на большой ум, ни права на высокие творческие способности в
искусствах, а потому больше всего
ценил в них сердечную нежность и целомудрие.
Нароков. Александра Николавна! Первый бокал за ваш талант! Я горжусь тем, что первый заметил его. Да и кому ж здесь, кроме меня, заметить и
оценить дарование! Разве здесь понимают
искусство? Разве здесь
искусство нужно? Разве здесь… о, проклятие!
— Да… профессор, — мы тоже
ценим науку, — говорил Крестовоздвиженский своим грубовато-искренним голосом, — но мы не забываем, что в то время, как интеллигенция красуется на солнце, там, где-нибудь в глубине шахт, роются люди… Вот именно, как говорит Некрасов: предоставив почтительно нам погружаться в
искусства, в науки…
Не говорим уже о том, что явления жизни каждому приходится
оценивать самому, потому что для каждого отдельного человека жизнь представляет особенные явления, которых не видят другие, над которыми поэтому не произносит приговора целое общество, а произведения
искусства оценены общим судом.
Красота действительности — ничто пред красотою
искусства!» Но восторг пристрастен; он дает больше, нежели может дать справедливость: мы
ценим трудность — это прекрасно; но не должно забывать и существенного, внутреннего достоинства, которое независимо от степени трудности; мы делаемся решительно несправедливыми, когда трудность исполнения предпочитаем достоинству исполнения.
Точно так же и с приговором эстетики о созданиях природы и
искусства: малейший, истинный или мнимый, недостаток в произведении природы — и эстетика толкует об этом недостатке, шокируется им, готова забывать о всех достоинствах, о всех красотах: стоит ли
ценить их, в самом деле, когда они явились без всякого усилия!
Красота и величие действительной жизни редко являются нам патентованными, а про что не трубит молва, то немногие в состоянии заметить и
оценить; явления действительности — золотой слиток без клейма: очень многие откажутся уже по этому одному взять его, очень многие не отличат от куска меди; произведение
искусства — банковый билет, в котором очень мало внутренней ценности, но за условную ценность которого ручается все общество, которым поэтому дорожит всякий и относительно которого немногие даже сознают ясно, что вся его ценность заимствована только от того, что он представитель золотого куска.
И мы знаем, что сама императрица высоко
ценила свое
искусство и «Записки о русской истории» считала одною из заслуг своих для русского просвещения.
Карташевский даже и не читал его; но я надеялся, что он может и должен вполне
оценить Гоголя, потому что в молодости, когда он был еще моим воспитателем, он страстно любил «Дон Кихота», обожал Шекспира и Гомера и первый развил в моей душе любовь к
искусству.
Он говорил о моем семействе, которое вполне понимал и
ценил; особенно о моем Константине, которого нетерпеливо желал перенести из отвлеченного мира мысли в мир
искусства, куда, несмотря на философское направление, влекло его призвание.
Шушерин, может быть, оттого что был предупрежден мною,
оценил сразу по достоинству славную актрису; он говорил: «Удивляюсь, благоговею, преклоняюсь перед ее
искусством, но не слышу души».
О тебе же, мой земной друг, я слыхал, что ты умен, довольно честен, в меру недоверчив, чуток к вопросам вечного
искусства и настолько скверно играешь и лжешь сам, что способен высоко
оценить чужую игру: ведь неспроста у тебя столько великих!
Само же европейское имя Дмитревского, видимо, ничего не говорило ротмистру. Большевики
ценили крупных деятелей науки и
искусства, относились к ним подчеркнуто бережно. Здесь же Дмитревский был только тайный советник.
— Господи! — шепчу я. — Отче Николае Чудотворче, умоли за меня, грешницу, Творца нашего, да поможет Он мне! Не для радостей, не для удовольствия пришла я на сцену, а чтобы мальчика, ребенка моего, поднять на ноги, работать наравне с мужем и на свой труд воспитывать сына и, если еще возможно, создать себе хотя маленькое имя на поприще
искусства, которое я обожаю… Ты видишь все. Сделай же, чтобы люди поняли и
оценили меня…
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для того, чтоб она могла
оценить его
искусство.
Художник будто спал где-то в каком-то заколдованном царстве и не заметил, Что в
искусстве уже началось живое веяние, и здравый ум просвещенного человека отказывается высоко
ценить художественные произведения, ласкающие одно зрение, не имеющие возвышающей или порицающей идеи.