Неточные совпадения
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился
часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь,
упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
Один раз молния
упала так близко, что
часовой крикнул: «Огонь с фор-русленей
упал!» В другой раз
попала в Паппенберг, в третий — в воду, близ кормы.
Красноватые пятна огней становились всё больше и светлей; стали видны
пали ограды, черная фигура движущегося
часового, полосатый столб и будка.
Тогда я шел далее. Мне нравилось встречать пробуждение природы; я бывал рад, когда мне удавалось вспугнуть заспавшегося жаворонка или выгнать из борозды трусливого зайца. Капли росы
падали с верхушек трясунки, с головок луговых цветов, когда я пробирался полями к загородной роще. Деревья встречали меня шепотом ленивой дремоты. Из окон тюрьмы не глядели еще бледные, угрюмые лица арестантов, и только караул, громко звякая ружьями, обходил вокруг стены, сменяя усталых ночных
часовых.
Капитан при этом самодовольно обдергивал свой вицмундир, всегда у него застегнутый на все пуговицы, всегда с выпущенною из-за борта, как бы аксельбант, толстою золотою
часовою цепочкою, и просиживал у Зудченки до глубокой ночи, лупя затем от нее в Красные казармы пехтурой и не только не боясь, но даже желая, чтобы на него
напали какие-нибудь жулики, с которыми капитан надеялся самолично распорядиться, не прибегая ни к чьей посторонней помощи: силищи Зверев был действительно неимоверной.
«
Часовому воспрещается сидеть,
спать, есть, пить, курить, разговаривать с посторонними, делать в виде развлеченья ружейные приемы, выпускать из рук или отдавать кому-либо ружье и оставлять без приказания сменяющего пост.
Часовой, оставивший в каком бы то ни было случае свой пост, подвергается расстрелянию», — промелькнула в уме его фраза, заученная со слов Копьева.
Жара началась особенная: чуть вечер, весь отряд
спать располагается, а мы вперед до утра, за турецким лагерем следить, своих беречь, да если что у неприятеля плохо лежит — скот ли распущен, лошади ли в недосмотре,
часовые ли зазевались — все нам, охотничкам, годилось. И якши и яман — все клади в карман! И скоту, и домашним вещам, и оружию, и
часовому — всем настоящее место нахаживали.
— Нет, братику, вор! — настаивал Карнаухов, напрасно стараясь
попасть рукой в карман расстегнутого жилета, из которого болталась оборванная
часовая цепочка. — Ну, да черт с ним, с твоим Синицыным… А мы лучше соборне отправимся куда-нибудь: я, Тишка, доктор, дьякон Органов… Вот пьет человек! Как в яму, так и льет рюмку за рюмкой! Ведь это, черт его возьми, игра природы… Что ж это я вам вру! Позвольте отрекомендоваться прежде! Лука Карнаухов, хозяин Паньшинского прииска…
На бивуаке тишина; только
часовой у знамени ходит взад и вперед, да не
спит кое-кто из офицеров.
Волосы его
падали на лоб, галстук развязался,
часовая цепочка выпала из петли.
С каким искренним удовольствием вышел я на печальный двор, отвсюду обставленный солдатами, чистый, плоский, выметенный, без травы, без зелени; правда, по углам стояли деревья, но они были печальны, мертвые листья
падали с них, и они казались мне то потерянными бедными узниками, грустящими, оторванными от родных лесов, то
часовыми, которые без смены стерегут заключенных.
На бак снова
попадали брызги сердитых волн, обдавая с ног до головы
часовых.
— Очень рад вас видеть, Ашанин! Фор-марсель в два рифа, фок, кливер и стаксель… любуйтесь ими четыре часа… Огни в исправности…
Часовые не
спят… Погода, как видите, собачья… Ну, прощайте… Ужасно
спать хочется!
Но
часовые, разумеется, не
спали; огни ярко горели красным и зеленым цветом, и паруса стояли хорошо.
Было за полночь, и на корвете все
спали глубоким сном, кроме
часового и отделения вахтенных с гардемарином, когда кто-то из матросов услышал какой-то странный шум около корвета, точно где-то работали над чем-то металлическим. Матрос сообщил вахтенному унтер-офицеру, тот доложил вахтенному гардемарину. Прислушались. Действительно, совсем близко раздавались тихие удары, и вслед за ними слышался лязг меди.
И Володя шагал по правой стороне, полный горделивого сознания, что и он в некотором роде страж безопасности «Коршуна». Он добросовестно и слишком часто подходил к закутанным фигурам
часовых, сидевших на носу и продуваемых ветром, чтобы увериться, что они не
спят, перегибался через борт и смотрел, хорошо ли горят огни, всматривался на марсель и кливера — не полощут ли.
Беда неминучая, ждать некогда: молодые люди бросились на
часового и сбили его с ног, но тот,
падая, выстрелил; поднялась тревога, и ночные путешественники были пойманы, суждены и лишь по особому милосердию только разжалованы в солдаты.
Темно. Нет огней ни на палубе, ни на мачтах, ни кругом на море. На самом носу стоит неподвижно, как статуя,
часовой, но похоже на то, как будто и он
спит. Кажется, что пароход предоставлен собственной воле и идет, куда хочет.
Все
спало кругом. Только бодрствовали
часовые, напряженно и чутко внимая предутренней тишине.
Прежней дорогой, все тем же бешеным аллюром домчался Игорь Корелин до русских позиций еще задолго до утреннего рассвета. Солдатики
спали богатырским сном под прикрытием своих окопов. Только наряды
часовых маячили вдоль линии русских позиций.
Молчит неверный
часовой,
Опущен молча мост подъёмный,
Врата отверсты в тьме ночной
Рукой предательства наёмной…
О стыд! о ужас наших дней!
Как звери, вторглись янычары!…
Падут бесславные удары…
Погиб увенчанный злодей.
— Теперь дай залп из всех орудий, так никто не шевельнется. Они тоже
спят. Можно подойти и всех сонных перевязать. Я сейчас прошел мимо самого
часового. Он посмотрел на меня и ничего не сказал, не шевельнулся. Тоже
спит, вероятно. И как только он не
упадет.
В дверях перед нами стояла, колеблясь, длинная
часовая фигура Августа Матвеича с грагамовским циферблатом, на котором все стрелки
упали книзу…
Этот поцелуй разбежался тысячами по всему существу Мариорицы, она вся — пылающий поцелуй. Ей жарко, ей душно на морозе… Шуба сползла с плеч Волынского, он не останавливается за нею. Они забыли время, дворец, государыню, целый мир. Кто знает, долго ли они, как сумасшедшие, блуждали бы близ дворца, когда бы всего этого не напомнил им оклик
часового. Встревоженные, они как бы пробудились от сладкого сна, будто
упали с неба.
Александру Васильевичу доносили о беспечности Штакельберга, но он не обращал внимания, в чем и сознался Бибикову после катастрофы. По меткому выражению Суворова, Штакельберг «был обременен ксендзами и бабами». Рассказывали, что он велел снять
часового с одного важного поста из угождения знатной красавице, которая, действуя в пользу заговорщиков, жаловалась, что ночной оклик
часового не дает
спать.
Действительно, кроме злоумышленников, никто и не догадывался о предстоящей беде. Инвалиды не имели даже патронов и
спали крепким сном, а инвалидному начальнику, дряхлому и немощному старцу, в неведении дел мирских, вовсе и не чудилось, что он среди России через несколько часов сделается военнопленным; исправник еще с полдня выехал в уезд, прочие власти тоже разъехались, жители
спали; бодрствовал только
часовой, стоявший у казначейства.
На вечерний поезд, однако, они не
попали, так как Неелова задержали дела со старостой, и отъезд был отложен до другого дня до
часового поезда.
Лишь только мы завернули
На этот… другой путь,
Часовой сразу 2 пули
Всадил коменданту в грудь.
Потом выстрелил в меня.
Я
упал…
Потом он громко свистнул,
И вдруг, как из-под земли,
Сугробы взрывая,
Нас окружили в приступ
Около двухсот негодяев.
Машинисту связали руки,
В рот запихали платок.
Потом я услышал стуки
И взрыв, где лежал песок.
Метель завывала чертом.
В плече моем ныть и течь.
Я притворился мертвым
И понял, что надо бечь.
Вишневскому показалось, что у него как будто «отряслось сердце»… Скакал, скакал, трясся, трясся — и оно отряслось… Так, совсем без боли, без повреждения, как будто
упала дозревшая ягода… Место его стало пусто… и все вдруг стало сдвигаться, как
часовые гири, у которых бечева сошла с колеса.