Неточные совпадения
Другое было то, что,
прочтя много книг, он убедился, что люди, разделявшие с ним одинаковые воззрения, ничего другого не подразумевали под ними и что они, ничего не объясняя, только отрицали те вопросы, без ответа на которые он чувствовал, что не мог жить, а старались разрешить совершенно другие, не могущие интересовать его вопросы, как, например, о развитии организмов, о механическом объяснении
души и т. п.
Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражают неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз выучится
читать в неправильных чертах отпечаток
души испытанной и высокой.
Я сделался нравственным калекой: одна половина
души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам
прочел ее эпитафию.
— Доктор! решительно нам нельзя разговаривать: мы
читаем в
душе друг друга.
Перечитывая эти записки, я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История
души человеческой, хотя бы самой мелкой
души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он
читал ее своим друзьям.
В этой напрасной борьбе я истощил и жар
души, и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто
читает дурное подражание давно ему известной книге.
Учителей у него было немного: большую часть наук
читал он сам. И надо сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взглядов, которыми любят пощеголять молодые профессора, он умел в немногих словах передать самую
душу науки, так что и малолетнему было очевидно, на что именно она ему нужна, наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
Чичиков никогда не чувствовал себя в таком веселом расположении, воображал себя уже настоящим херсонским помещиком, говорил об разных улучшениях: о трехпольном хозяйстве, о счастии и блаженстве двух
душ, и стал
читать Собакевичу послание в стихах Вертера к Шарлотте, [Вертер и Шарлотта — герои сентиментального романа И.-В.
Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей,
Да после скучного обеда
Ко мне забредшего соседа,
Поймав нежданно за полу,
Душу трагедией в углу,
Или (но это кроме шуток),
Тоской и рифмами томим,
Бродя над озером моим,
Пугаю стадо диких уток:
Вняв пенью сладкозвучных строф,
Они слетают с берегов.
Здесь с ним обедывал зимою
Покойный Ленский, наш сосед.
Сюда пожалуйте, за мною.
Вот это барский кабинет;
Здесь почивал он, кофей кушал,
Приказчика доклады слушал
И книжку поутру
читал…
И старый барин здесь живал;
Со мной, бывало, в воскресенье,
Здесь под окном, надев очки,
Играть изволил в дурачки.
Дай Бог
душе его спасенье,
А косточкам его покой
В могиле, в мать-земле сырой...
Стремит Онегин? Вы заране
Уж угадали; точно так:
Примчался к ней, к своей Татьяне,
Мой неисправленный чудак.
Идет, на мертвеца похожий.
Нет ни одной
души в прихожей.
Он в залу; дальше: никого.
Дверь отворил он. Что ж его
С такою силой поражает?
Княгиня перед ним, одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое-то
читаетИ тихо слезы льет рекой,
Опершись на руку щекой.
Тут непременно вы найдете
Два сердца, факел и цветки;
Тут, верно, клятвы вы
прочтетеВ любви до гробовой доски;
Какой-нибудь пиит армейский
Тут подмахнул стишок злодейский.
В такой альбом, мои друзья,
Признаться, рад писать и я,
Уверен будучи
душою,
Что всякий мой усердный вздор
Заслужит благосклонный взор
И что потом с улыбкой злою
Не станут важно разбирать,
Остро иль нет я мог соврать.
И что ж? Глаза его
читали,
Но мысли были далеко;
Мечты, желания, печали
Теснились в
душу глубоко.
Он меж печатными строками
Читал духовными глазами
Другие строки. В них-то он
Был совершенно углублен.
То были тайные преданья
Сердечной, темной старины,
Ни с чем не связанные сны,
Угрозы, толки, предсказанья,
Иль длинной сказки вздор живой,
Иль письма девы молодой.
Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошел
И молвил: «Вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я
прочелДуши доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья;
Мне ваша искренность мила;
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства;
Но вас хвалить я не хочу;
Я за нее вам отплачу
Признаньем также без искусства;
Примите исповедь мою:
Себя на суд вам отдаю.
«Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что в дворянском отделении устроен для мужчин
душ профессора Шарко, а для дам ароматические ванны», —
читал он, когда в дверь постучали и на его крик: «Войдите!» вошел курчавый ученик Маракуева — Дунаев. Он никогда не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос как-то странно углубился в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.
— Я —
читала, — не сразу отозвалась девушка. — Но, видите ли: слишком обнаженные слова не доходят до моей
души. Помните у Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство — музыка — способна коснуться глубин
души.
— Да, мутновато!
Читают и слушают пророков, которые пострашнее. Чешутся.
Души почесывают. У многих
душа живет под мышками. — И, усмехнувшись, она цинично добавила, толкнув Клима локтем...
— Говорил он о том, что хозяйственная деятельность людей, по смыслу своему, религиозна и жертвенна, что во Христе сияла
душа Авеля, который жил от плодов земли, а от Каина пошли окаянные люди, корыстолюбцы, соблазненные дьяволом инженеры, химики. Эта ерунда чем-то восхищала Тугана-Барановского, он изгибался на длинных ногах своих и скрипел: мы — аграрная страна, да, да! Затем курносенький стихотворец
читал что-то смешное: «В ладье мечты утешимся, сны горе утолят», — что-то в этом роде.
— В библии она
прочитала: «И вражду положу между тобою и между женою». Она верит в это и боится вражды, лжи. Это я думаю, что боится. Знаешь — Лютов сказал ей: зачем же вам в театрах лицедействовать, когда, по природе
души вашей, путь вам лежит в монастырь? С ним она тоже в дружбе, как со мной.
— «Люди любят, чтоб их любили, — с удовольствием начала она
читать. — Им нравится, чтоб изображались возвышенные и благородные стороны
души. Им не верится, когда перед ними стоит верное, точное, мрачное, злое. Хочется сказать: «Это он о себе». Нет, милые мои современники, это я о вас писал мой роман о мелком бесе и жуткой его недотыкомке. О вас».
— Ты, Борис,
прочитай Оскара Уайльда «Социализм и
душа человека».
Что за причина? Какой ветер вдруг подул на Обломова? Какие облака нанес? И отчего он поднимает такое печальное иго? А, кажется, вчера еще он глядел в
душу Ольги и видел там светлый мир и светлую судьбу,
прочитал свой и ее гороскоп. Что же случилось?
«Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! — думал он, глядя на нее почти испуганными глазами. — Эта белизна, эти глаза, где, как в пучине, темно и вместе блестит что-то,
душа, должно быть! Улыбку можно
читать, как книгу; за улыбкой эти зубы и вся голова… как она нежно покоится на плечах, точно зыблется, как цветок, дышит ароматом…»
Суета света касалась ее слегка, и она спешила в свой уголок сбыть с
души какое-нибудь тяжелое, непривычное впечатление, и снова уходила то в мелкие заботы домашней жизни, по целым дням не покидала детской, несла обязанности матери-няньки, то погружалась с Андреем в чтение, в толки о «серьезном и скучном», или
читали поэтов, поговаривали о поездке в Италию.
Переработает ли в себе бабушка всю эту внезапную тревогу, как землетрясение всколыхавшую ее душевный мир? — спрашивала себя Вера и
читала в глазах Татьяны Марковны, привыкает ли она к другой, не прежней Вере и к ожидающей ее новой, неизвестной, а не той судьбе, какую она ей гадала? Не сетует ли бессознательно про себя на ее своевольное ниспровержение своей счастливой, старческой дремоты? Воротится ли к ней когда-нибудь ясность и покой в
душу?
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в
душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось
прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Райский с ужасом отмахивался от этих, не званных в горькие минуты, явлений своей беспощадной фантазии и устремил зоркое внимание за близкой ему страдалицей, наблюдая ее глазами и стараясь
прочесть в ее
душе: что за образ муки поселился в ней?
Напрасно он настойчивым взглядом хотел
прочесть ее мысль,
душу, все, что крылось под этой оболочкой: кроме глубокого спокойствия, он ничего не
прочел. Она казалась ему все той же картиной или отличной статуей музея.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел
читать в этом вашем бездонном взгляде вашу
душу, шепот сердца… вот что!
Двойник, по крайней мере по одной медицинской книге одного эксперта, которую я потом нарочно
прочел, двойник — это есть не что иное, как первая ступень некоторого серьезного уже расстройства
души, которое может повести к довольно худому концу.
Генерал неодобрительно покачал головой и, потирая поясницу, пошел опять в гостиную, где ожидал его художник, уже записавший полученный ответ от
души Иоанны д’Арк. Генерал надел pince-nez и
прочел: «будут признавать друг друга по свету, исходящему из эфирных тел».
— Уж очень он меня измучал — ужасный негодяй. Хотелось
душу отвести, — сказал адвокат, как бы оправдываясь в том, что говорит не о деле. — Ну-с, о вашем деле… Я его
прочел внимательно и «содержания оной не одобрил», как говорится у Тургенева, т. е. адвокатишко был дрянной и все поводы кассации упустил.
Слушая эти куранты, Нехлюдов невольно вспоминал то, о чем он
читал в записках декабристов, как отзывается эта ежечасно повторяющаяся сладкая музыка в
душе вечно заключенных.
— Ну и убирайся к черту, лакейская ты
душа. Стой, вот тебе «Всеобщая история» Смарагдова, тут уж все правда,
читай.
«Брак? Что это… брак… — неслось, как вихрь, в уме Алеши, — у ней тоже счастье… поехала на пир… Нет, она не взяла ножа, не взяла ножа… Это было только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат
душу… без них горе было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел в переулок. Пока Ракитин будет думать о своих обидах, он будет всегда уходить в переулок… А дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в конце ее… А?.. что
читают?»
Не предвидели, кто писал книгу, не понимают, кто
читает ее, что нынешние люди не принимают в число своих знакомых никого, не имеющего такой
души, и не имеют недостатка в знакомых и не считают своих знакомых ничем больше, как просто — напросто нынешними людьми, хорошими, но очень обыкновенными людьми.
…Две молодые девушки (Саша была постарше) вставали рано по утрам, когда все в доме еще спало,
читали Евангелие и молились, выходя на двор, под чистым небом. Они молились о княгине, о компаньонке, просили бога раскрыть их
души; выдумывали себе испытания, не ели целые недели мяса, мечтали о монастыре и о жизни за гробом.
К концу тяжелой эпохи, из которой Россия выходит теперь, когда все было прибито к земле, одна официальная низость громко говорила, литература была приостановлена и вместо науки преподавали теорию рабства, ценсура качала головой,
читая притчи Христа, и вымарывала басни Крылова, — в то время, встречая Грановского на кафедре, становилось легче на
душе. «Не все еще погибло, если он продолжает свою речь», — думал каждый и свободнее дышал.
Часто вечером уходил я к Паулине,
читал ей пустые повести, слушал ее звонкий смех, слушал, как она нарочно для меня пела — «Das Mädchen aus der Fremde», под которой я и она понимали другую деву чужбины, и облака рассеивались, на
душе мне становилось искренно весело, безмятежно спокойно, и я с миром уходил домой, когда аптекарь, окончив последнюю микстуру и намазав последний пластырь, приходил надоедать мне вздорными политическими расспросами, — не прежде, впрочем, как выпивши его «лекарственной» и закусивши герингсалатом, [салатом с селедкой (от нем.
Сначала меня принял какой-то шпионствующий юноша, с бородкой, усиками и со всеми приемами недоношенного фельетониста и неудавшегося демократа; лицо его, взгляд носили печать того утонченного растления
души, того завистливого голода наслаждений, власти, приобретений, которые я очень хорошо научился
читать на западных лицах и которого вовсе нет у англичан.
Таким образом, когда другие разъезжали на обывательских по мелким помещикам, он, сидя на своей квартире, упражнялся в занятиях, сродных одной кроткой и доброй
душе: то чистил пуговицы, то
читал гадательную книгу, то ставил мышеловки по углам своей комнаты, то, наконец, скинувши мундир, лежал на постеле.
—
Читали ли вы, — спросил Иван Иванович после некоторого молчания, высовывая голову из своей брички к Ивану Федоровичу, — книгу «Путешествие Коробейникова ко святым местам»? Истинное услаждение
души и сердца! Теперь таких книг не печатают. Очень сожалетельно, что не посмотрел, которого году.
Он
прочитал сцену из «Мертвых
душ», и мы кинулись на Гоголя.
Пушкин,
прочитав «Мертвые
души», воскликнул: «Боже, как грустна наша Россия!» Это восклицала вся русская интеллигенция, весь XIX в.
— Сущность та же, хотя, может быть, и разные амплуа. Увидите, если этот господин не способен укокошить десять
душ, собственно для одной «шутки», точь-в-точь как он сам нам
прочел давеча в объяснении. Теперь мне эти слова его спать не дадут.
— Необходимо их разъединить, — посоветовал доктор Ефиму Андреичу, которого принимал за родственника. — Она еще молода и нервничает, но все-таки лучше изолировать ее… Главное, обратите внимание на развлечения. Кажется, она слишком много
читала для своих лет и, может быть, пережила что-нибудь такое, что действует потрясающим образом на
душу. Пусть развлекается чем-нибудь… маленькие удовольствия…
С глубоким чувством
читала я письмо ваше, не скрою от вас, даже плакала; я была сильно тронута благородством
души вашей и теми чувствами, которые вы до сих пор сохранили к покойному отцу моему.
При этом возгласе публика забывает поэта, стихи его, бросается на бедного метромана, который, растаявши под влиянием поэзии Пушкина, приходит в совершенное одурение от неожиданной эпиграммы и нашего дикого натиска. Добрая
душа был этот Кюхель! Опомнившись, просит он Пушкина еще раз
прочесть, потому что и тогда уже плохо слышал одним ухом, испорченным золотухой.
Много бы хотелось с тобой болтать, но еще есть другие ответы к почте. Прощай, любезный друг. Ставь номера на письмах, пока не будем в одном номере. Право, тоска, когда не все получаешь, чего хочется. Крепко обнимаю тебя. Найди смысл, если есть пропуски в моей рукописи. Не перечитываю — за меня кто-нибудь ее
прочтет, пока до тебя дойдет. Будь здоров и
душой и телом…
Прощайте, добрейшая Наталья Дмитриевна, имейте терпение
прочесть и листок и полулистки, которые нечаянно попались под руку. От
души желаю всем всего лучшего.