Неточные совпадения
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать,
все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить,
чтобы начальство
увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я буду спокоен в сердце.
Не позаботясь даже о том,
чтобы проводить от себя Бетси, забыв
все свои решения, не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же поехал к Карениным. Он вбежал на лестницу, никого и ничего не
видя, и быстрым шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И не думая и не замечая того, есть кто в комнате или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями ее лицо, руки и шею.
И кучки и одинокие пешеходы стали перебегать с места на место,
чтобы лучше
видеть. В первую же минуту собранная кучка всадников растянулась, и видно было, как они по два, по три и один за другим близятся к реке. Для зрителей казалось, что они
все поскакали вместе; но для ездоков были секунды разницы, имевшие для них большое значение.
Хотя она бессознательно (как она действовала в это последнее время в отношении ко
всем молодым мужчинам) целый вечер делала
всё возможное для того,
чтобы возбудить в Левине чувство любви к себе, и хотя она знала, что она достигла этого, насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку и в один вечер, и хотя он очень понравился ей (несмотря на резкое различие, с точки зрения мужчин, между Вронским и Левиным, она, как женщина,
видела в них то самое общее, за что и Кити полюбила и Вронского и Левина), как только он вышел из комнаты, она перестала думать о нем.
Он понял это и по тому, что
видел, и более
всего по лицу Анны, которая, он знал, собрала свои последние силы,
чтобы выдерживать взятую на себя роль.
Когда ребенок был убран и превращен в твердую куколку, Лизавета Петровна перекачнула его, как бы гордясь своею работой, и отстранилась,
чтобы Левин мог
видеть сына во
всей его красоте.
Он знал только, что сказал ей правду, что он ехал туда, где была она, что
всё счастье жизни, единственный смысл жизни он находил теперь в том,
чтобы видеть и слышать ее.
«Что как она не любит меня? Что как она выходит за меня только для того,
чтобы выйти замуж? Что если она сама не знает того, что делает? — спрашивал он себя. — Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что не любит и не могла любить меня». И странные, самые дурные мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот вечер, когда он
видел ее с Вронским, был вчера. Он подозревал, что она не
всё сказала ему.
— Мне не нужно спрашивать, — сказал Сергеи Иванович, — мы
видели и
видим сотни и сотни людей, которые бросают
всё,
чтобы послужить правому делу, приходят со
всех сторон России и прямо и ясно выражают свою мысль и цель. Они приносят свои гроши или сами идут и прямо говорят зачем. Что же это значит?
«Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать положения, в котором жизнь не была бы мученьем, что
все мы созданы затем,
чтобы мучаться, и что мы
все знаем это и
все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда
видишь правду, что же делать?»
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на
всё, что он
видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял себе думать о настоящем положении своей жены. Он только
видел внешние признаки. Он
видел, что она вела себя неприлично, и считал своим долгом сказать ей это. Но ему очень трудно было не сказать более, а сказать только это. Он открыл рот,
чтобы сказать ей, как она неприлично вела себя, но невольно сказал совершенно другое.
Вронский
видел всю неблаговидность этого дела и что тут дуэли быть не может, что надо
всё сделать,
чтобы смягчить этого титулярного советника и замять дело.
Листок в ее руке задрожал еще сильнее, но она не спускала с него глаз,
чтобы видеть, как он примет это. Он побледнел, хотел что-то сказать, но остановился, выпустил ее руку и опустил голову. «Да, он понял
всё значение этого события», подумала она и благодарно пожала ему руку.
— Хорошо, я поговорю. Но как же она сама не думает? — сказала Дарья Александровна, вдруг почему-то при этом вспоминая странную новую привычку Анны щуриться. И ей вспомнилось, что Анна щурилась, именно когда дело касалось задушевных сторон жизни. «Точно она на свою жизнь щурится,
чтобы не
всё видеть», подумала Долли. — Непременно, я для себя и для нее буду говорить с ней, — отвечала Дарья Александровна на его выражение благодарности.
— Ах, такая тоска была! — сказала Лиза Меркалова. — Мы поехали
все ко мне после скачек. И
всё те же, и
всё те же!
Всё одно и то же.
Весь вечер провалялись по диванам. Что же тут веселого? Нет, как вы делаете,
чтобы вам не было скучно? — опять обратилась она к Анне. — Стоит взглянуть на вас, и
видишь, — вот женщина, которая может быть счастлива, несчастна, но не скучает. Научите, как вы это делаете?
— Послушай, милая, добрая Бэла, — продолжал Печорин, — ты
видишь, как я тебя люблю; я
все готов отдать,
чтобы тебя развеселить: я хочу, чтоб ты была счастлива; а если ты снова будешь грустить, то я умру.
В продолжение этого времени он имел удовольствие испытать приятные минуты, известные всякому путешественнику, когда в чемодане
все уложено и в комнате валяются только веревочки, бумажки да разный сор, когда человек не принадлежит ни к дороге, ни к сиденью на месте,
видит из окна проходящих плетущихся людей, толкующих об своих гривнах и с каким-то глупым любопытством поднимающих глаза,
чтобы, взглянув на него, опять продолжать свою дорогу, что еще более растравляет нерасположение духа бедного неедущего путешественника.
— Поверьте мне, это малодушие, — отвечал очень покойно и добродушно философ-юрист. — Старайтесь только,
чтобы производство дела было
все основано на бумагах,
чтобы на словах ничего не было. И как только
увидите, что дело идет к развязке и удобно к решению, старайтесь — не то
чтобы оправдывать и защищать себя, — нет, просто спутать новыми вводными и так посторонними статьями.
Что же касается до обысков, то здесь, как выражались даже сами товарищи, у него просто было собачье чутье: нельзя было не изумиться,
видя, как у него доставало столько терпения,
чтобы ощупать всякую пуговку, и
все это производилось с убийственным хладнокровием, вежливым до невероятности.
Все мечты мои, во сне и наяву, были о нем: ложась спать, я желал,
чтобы он мне приснился; закрывая глаза, я
видел его перед собою и лелеял этот призрак, как лучшее наслаждение.
— Если бы ты
видела, как он был тронут, когда я ему сказал,
чтобы он оставил эти пятьсот рублей в виде подарка… но что забавнее
всего — это счет, который он принес мне. Это стоит посмотреть, — прибавил он с улыбкой, подавая ей записку, написанную рукою Карла Иваныча, — прелесть!
Тарас
видел, как смутны стали козацкие ряды и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время
всему,
чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их
всех, гикнувши по-казацки,
чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому в душу, на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.
— Чшш! — произнесла татарка, сложив с умоляющим видом руки, дрожа
всем телом и оборотя в то же время голову назад,
чтобы видеть, не проснулся ли кто-нибудь от такого сильного вскрика, произведенного Андрием.
И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он в минуту стал
весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, — как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и не снимая с лица платка,
чтобы он не
видел ее сокрушительной грусти.
«Вот это, душечка Юзыся, — говорил он, —
весь народ, что вы
видите, пришел затем,
чтобы посмотреть, как будут казнить преступников.
Теперь припомнил он, что
видел в прошлую ночь Андрия, проходившего по табору с какой-то женщиною, и поник седою головою, а
все еще не хотел верить,
чтобы могло случиться такое позорное дело и
чтобы собственный сын его продал веру и душу.
И мало того, что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед концом своим должна
видеть, как станут умирать в невыносимых муках отец и мать, для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; мало
всего этого: нужно,
чтобы перед концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь, какой не видала я.
А козаки
все до одного прощались, зная, что много будет работы тем и другим; но не повершили, однако ж, тотчас разлучиться, а повершили дождаться темной ночной поры,
чтобы не дать неприятелю
увидеть убыль в козацком войске.
— А пан разве не знает, что Бог на то создал горелку,
чтобы ее всякий пробовал! Там
всё лакомки, ласуны: шляхтич будет бежать верст пять за бочкой, продолбит как раз дырочку, тотчас
увидит, что не течет, и скажет: «Жид не повезет порожнюю бочку; верно, тут есть что-нибудь. Схватить жида, связать жида, отобрать
все деньги у жида, посадить в тюрьму жида!» Потому что
все, что ни есть недоброго,
все валится на жида; потому что жида всякий принимает за собаку; потому что думают, уж и не человек, коли жид.
Видите, в каком трактиришке
все время просиживаю, и это мне всласть, то есть не то
чтобы всласть, а так, надо же где-нибудь сесть.
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я,
видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга.
Все эти наши новости, реформы, идеи —
все это и до нас прикоснулось в провинции; но
чтобы видеть яснее и
видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что
всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
Не то
чтобы руки его так дрожали, но он
все ошибался: и
видит, например, что ключ не тот, не подходит, а
все сует.
Перебиваете вы
всё меня, а мы…
видите ли, мы здесь остановились, Родион Романыч,
чтобы выбрать что петь, — такое, чтоб и Коле можно было протанцевать… потому
все это у нас, можете представить, без приготовления; надо сговориться, так
чтобы все совершенно прорепетировать, а потом мы отправимся на Невский, где гораздо больше людей высшего общества и нас тотчас заметят: Леня знает «Хуторок»…
— Нельзя же было кричать на
все комнаты о том, что мы здесь говорили. Я вовсе не насмехаюсь; мне только говорить этим языком надоело. Ну куда вы такая пойдете? Или вы хотите предать его? Вы его доведете до бешенства, и он предаст себя сам. Знайте, что уж за ним следят, уже попали на след. Вы только его выдадите. Подождите: я
видел его и говорил с ним сейчас; его еще можно спасти. Подождите, сядьте, обдумаем вместе. Я для того и звал вас,
чтобы поговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да сядьте же!
— То есть не то
чтобы…
видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть
все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов…
Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил,
видишь…
И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее
видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить
все трудности своего положения,
все отчаяние,
все безобразие и
всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить,
чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы
все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал.
— Э, полноте, что мне теперь приемы! Другое бы дело, если бы тут находились свидетели, а то ведь мы один на один шепчем. Сами
видите, я не с тем к вам пришел,
чтобы гнать и ловить вас, как зайца. Признаетесь аль нет — в эту минуту мне
все равно. Про себя-то я и без вас убежден.
— Не войду, некогда! — заторопился он, когда отворили дверь, — спит во
всю ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог,
чтобы часов десять проспал. У него Настасья; велел не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова, он вам отрапортует, а затем и вы на боковую; изморились, я
вижу, донельзя.
Кабанова. Ты бы, кажется, могла и помолчать, коли тебя не спрашивают. Не заступайся, матушка, не обижу, небось! Ведь он мне тоже сын; ты этого не забывай! Что ты выскочила в глазах-то поюлить!
Чтобы видели, что ли, как ты мужа любишь? Так знаем, знаем, в глазах-то ты это
всем доказываешь.
Я
видел, что им тоже хотелось бы овладеть подобными же музыкальными инструментами,
чтобы слиться
всей душою в общей гармонии, и… я посмотрел на бабушку…
— А они — гости до погоста, — вставил Григорий и обратился к Самгину: — Он, ваше благородие, к тому клонит,
чтобы оправдать бунт, вот ведь что! Он,
видите, вроде еретика, раскольник, что ли. Думает не божественно, а — от самого себя. Смутьян вроде… Он с нами недавно, месяца два
всего.
Наконец, отдыхая от животного страха,
весь в поту, он стоял в группе таких же онемевших, задыхающихся людей, прижимаясь к запертым воротам, стоял, мигая,
чтобы не
видеть все то, что как бы извне приклеилось к глазам. Вспомнил, что вход на Гороховую улицу с площади был заткнут матросами гвардейского экипажа, он с разбега наткнулся на них, ему грозно крикнули...
— Это — ужасно, Клим! — воскликнула она, оправляя сетку на голове, и черные драконы с рукавов халата всползли на плечи ее, на щеки. — Подумай: погибает твоя страна, и мы
все должны спасать ее,
чтобы спасти себя. Столыпин — честолюбец и глуп. Я
видела этого человека, — нет, он — не вождь! И вот, глупый человек учит царя! Царя…
Она нетерпеливо покачала головой, отсылая его взглядом, потом закрыла глаза, чтоб ничего не
видеть. Ей хотелось бы — непроницаемой тьмы и непробудной тишины вокруг себя,
чтобы глаз ее не касались лучи дня,
чтобы не доходило до нее никакого звука. Она будто искала нового, небывалого состояния духа, немоты и дремоты ума,
всех сил,
чтобы окаменеть, стать растением, ничего не думать, не чувствовать, не сознавать.
— Я вспомнила в самом деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы
увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и
все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с тем,
чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
Ты сейчас придумал, что нужно сделать: да, сказать прежде
всего Ивану Ивановичу, а потом
увидим, надо ли тебе идти к Крицкой,
чтобы узнать от нее об этих слухах и дать им другой толк или… сказать правду! — прибавила она со вздохом.
— Вот
видите, cousin:
все прочее, кроме вас, велит бежать страстей, а вы меня хотите толкнуть,
чтобы потом
всю жизнь раскаиваться…
— Пустяки это
все, — отвечает ему, — и одно малодушие. Через то самое малодушие я
всех моих птенцов истеряла. Я и видеть-то вас перед собой не могу, а не то
чтобы такую вековеченскую муку принять.
К князю я решил пойти вечером,
чтобы обо
всем переговорить на полной свободе, а до вечера оставался дома. Но в сумерки получил по городской почте опять записку от Стебелькова, в три строки, с настоятельною и «убедительнейшею» просьбою посетить его завтра утром часов в одиннадцать для «самоважнейших дел, и сами
увидите, что за делом». Обдумав, я решил поступить судя по обстоятельствам, так как до завтра было еще далеко.
Но,
чтобы обратиться к нашему, то замечу про мать твою, что она ведь не
все молчит; твоя мать иногда и скажет, но скажет так, что ты прямо
увидишь, что только время потерял говоривши, хотя бы даже пять лет перед тем постепенно ее приготовлял.