Неточные совпадения
Учитель развернул тетрадь и, бережно обмакнув перо, красивым почерком написал Володе пять в
графе успехов и поведения. Потом, остановив перо над
графою, в которой означались мои баллы, он посмотрел на меня, стряхнул
чернила и задумался.
— Ах, Демид Львович… В этом-то и шик! Мясо совсем
черное делается и такой букет… Точно так же с кабанами. Убьешь кабана, не тащить же его с собой: вырежешь язык, а остальное бросишь. Зато какой язык… Мне случалось в день убивать по дюжине кабанов. Меня даже там прозвали «грозой кабанов». Спросите у кого угодно из старых кавказцев. Раз на охоте с
графом Воронцовым я одним выстрелом положил двух матерых кабанов, которыми целую роту солдат кормили две недели.
— Решительным благодеянием, если бы только ревизующий нашу губернию
граф Эдлерс… — хотел было Крапчик прямо приступить к изветам на сенатора и губернатора; но в это время вошел новый гость, мужчина лет сорока пяти, в завитом парике, в
черном атласном с красными крапинками галстуке, в синем, с бронзовыми пуговицами, фраке, в белых из нитяного сукна брюках со штрипками и в щеголеватых лаковых сапожках. По своей гордой и приподнятой физиономии он напоминал несколько англичанина.
Явился
граф Хвостиков в
черном фраке и белом галстуке.
Обед хоть и был очень хороший и с достаточным количеством вина, однако не развеселил ни Тюменева, ни Бегушева, и только
граф Хвостиков, выпивший стаканов шесть шампанского, принялся врать на чем свет стоит: он рассказывал, что отец его, то есть гувернер-француз, по боковой линии происходил от Бурбонов и что поэтому у него в гербе белая лилия — вместо
черной собаки, рисуемой обыкновенно в гербе
графов Хвостиковых.
В ту самую минуту, как Иван Александрыч вышел с поручением от
графа, по небольшой тропинке, идущей с большой дороги к казенной Лапинской роще, верхом на серой заводской лошади пробирался Эльчанинов, завернувшись в широкий
черный плащ.
— Помилуйте, — отвечал я, — что за церемония. — Я, признаться, боялся, чтобы эта Рожа не испортила моего аппетита, но
граф настаивал и, по-видимому, сильно надеялся на могущественное влияние своей Рожи. Я еще отнекивался, как вдруг дверь отворилась и взошла женщина, высокая, стройная, в
черном платьи. Вообразите себе польку и красавицу польку в ту минуту, как она хочет обворожить русского офицера. Это была сама графиня Розалия или Роза, по простонародному Рожа.
Сестра ее Варя села на Майку, Никитин — на
Графа Нулина, офицеры — на своих лошадей, и длинная красивая кавалькада, пестрея белыми офицерскими кителями и
черными амазонками, шагом потянулась со двора.
Манюся опять ехала рядом с Никитиным. Ему хотелось заговорить о том, как страстно он ее любит, но он боялся, что его услышат офицеры и Варя, и молчал. Манюся тоже молчала, и он чувствовал, отчего она молчит и почему едет рядом с ним, и был так счастлив, что земля, небо, городские огни,
черный силуэт пивоваренного завода — все сливалось у него в глазах во что-то очень хорошее и ласковое, и ему казалось, что его
Граф Нулин едет по воздуху и хочет вскарабкаться на багровое небо.
Граф. Алексею Николаичу вы можете докладывать, сколько вам угодно, но меня вам не убедить в том; я старый воробей на службе — и цель всех вновь вступающих
чернить деятельность своих предшественников очень хорошо понимаю: если дело пойдет хорошо у них, это возвысит их собственный труд; а если оно пойдет дурно, то этим может быть отчасти извинен допущенный ими беспорядок, — прием весьма старый и весьма известный в служебном мире!
И человека три дворян, с самого начала бала пившие в кабинете, с красными лицами, надели кто
черные, кто шелковые вязаные перчатки и вместе с
графом уже собрались итти в залу, когда их задержал золотушный молодой человек, весь бледный и едва удерживая слезы, подошедший к Турбину.
Потом Завальшевский подвел его знакомить к своей сестре — молодой, полненькой вдовушке, с самого приезда
графа впившейся в него своими большими
черными глазами.
Крылья у ней кругловатые, желто-бурые, с
черными пятнушками, правильно расположенными, как будто в
графах; испод же крыльев, по Блуменбаху, «имеет на каждой стороне по 21 пятну серебряному», но в действительности цвет их похож не на серебро, а на перламутр.
Затем, помню, я лежал на той же софе, ни о чем не думал и молча отстранял рукой пристававшего с разговорами
графа… Был я в каком-то забытьи, полудремоте, чувствуя только яркий свет ламп и веселое, покойное настроение… Образ девушки в красном, склонившей головку на плечо, с глазами, полными ужаса перед эффектною смертью, постоял передо мной и тихо погрозил мне маленьким пальцем… Образ другой девушки, в
черном платье и с бледным, гордым лицом, прошел мимо и поглядел на меня не то с мольбой, не то с укоризной.
Сидя на вороном коне, подаренном ей
графом, одетая в
черную амазонку и с белым пером на шляпе, она уже не походила на ту девушку в красном, которая несколько месяцев тому назад встретилась нам в лесу.
Рядом с
графом за тем же столом сидел какой-то неизвестный мне толстый человек с большой стриженой головой и очень
черными бровями. Лицо этого было жирно и лоснилось, как спелая дыня. Усы длиннее, чем у
графа, лоб маленький, губы сжаты, и глаза лениво глядят на небо… Черты лица расплылись, но, тем не менее, они жестки, как высохшая кожа. Тип не русский… Толстый человек был без сюртука и без жилета, в одной сорочке, на которой темнели мокрые от пота места. Он пил не чай, а зельтерскую воду.
Не мог я видеть ни
графа, ни его проклятой усадьбы [На этом месте рукописи нарисована
чернилами хорошенькая женская головка с искаженными от ужаса чертами.
По другой стене висело большое Распятие из
черного дерева, с фигурою Христа, очень изящно выточенною из слоновой кости, и несколько гравюр: там были портреты св. Казимира, покровителя Литвы, знаменитой довудцы графини Эмилии Плятер,
графа Понятовского, в уланской шапке, геройски тонущего в Эльстере, Яна Собеского, освободителя Вены, молодцевато опершегося на свою «карабелю», св. иезуита Иосафата Кунцевича, софамильника пана Ладыслава, который почитал себя даже происходящим из одного с ним рода, и наконец прекрасный портрет Адама Мицкевича.
Закинутые назад короткие и вьющиеся волосы с серебристым оттенком и некогда
черные, но ныне уже сивые усы придавали всей фигуре
графа Маржецкого какое-то рыцарское, кавалерийское удальство и самоуверенность.
К этому
граф Орлов прибавил: «А случилось мне расспрашивать одного майора, который послан был от меня в
Черную Гору и проезжал Рагузы и дни два в оных останавливался, и он там видел князя Радзивила и сказывал, что она еще в Рагузах, где как Радзивилу, так и оной женщине великую честь отдавали и звали его, чтоб он шел на поклон, но оный, услышав такое всклепанное имя, поопасся идти к злодейке, сказав притом, что эта женщина плутовка и обманщица, а сам старался из оных мест уехать, чтобы не подвергнуть себя опасности».
В этом состоянии как-то машинально он вошел в один из подъездов дома по Литейной улице, по которой жил и сам, и, забравшись на второй этаж, нажал пуговку электрического звонка у парадной двери, на которой, как жар, сияла медная доска с выгравированной крупными
черными буквами надписью: «
Граф Владимир Петрович Белавин».
Граф тоже встал. Они несколько мгновений молча стояли друг против друга. Взгляды их
черных глаз пересекались, как острия шпаг.
Граф Джулио Литта был одет в большую мантию из
черного бархата.
Княжна окинула было его снова гневным взглядом, но это было лишь на мгновенье: она опустила глаза под неотводно смотрящими на нее
черными, как уголь, глазами
графа.
Пообедав и съездив по некоторым делам, Федор Дмитриевич к девяти часам уже переоделся во все
черное и стал ждать
графа.
Граф молчал, неотводно глядя своими
черными, проникающими, казалось, в самую душу глазами на молодую девушку. Та спокойно выдержала этот взгляд.
В то время, когда Сигизмунд Нарцисович Кржижановский лелеял в своей
черной душе гнусную надежду на обладание княжной Варварой Ивановной Прозоровской по выходе ее замуж и, как мы видели, постепенно приводил этот план в исполнение, его достойный друг и товарищ
граф Станислав Владиславович Довудский с той же энергией и почти в том же смысле работал около княжны Александры Яковлевны Баратовой.
Князь Куракин и
граф Кутайсов накинули на плечи Павла Петровича
черную бархатную, подбитую горностаем, мантию, а
граф Джулио Литта, преклонив колена, поднес ему корону великого магистра, которую государь надел на голову.
Скромный инспектор всей пехоты продолжал оставаться, хотя и главным, но незаметным деятелем. Он упросил государя отменить приказ, уже подписанный им в Париже, о возведении его в сан фельдмаршала. Там же король прусский прислал
графу Аракчееву бриллиантовую звезду ордена
Черного Орла, но он возвратил ее. [П. П. Карцев. «О военных поселениях при
графе Аракчееве».]
Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в
черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил глазами Наташу и спросил у
графа, которая его дочь?