Неточные совпадения
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же
они едят, а я не ем? Отчего же я,
черт возьми, не могу так же? Разве
они не такие же проезжающие, как и я?
Аммос Федорович. Однако ж,
черт возьми господа!
он у меня
взял триста рублей взаймы.
Городничий. О,
черт возьми! нужно еще повторять! как будто
оно там и без того не стоит.
Городничий. Что, голубчики, как поживаете? как товар идет ваш? Что, самоварники, аршинники, жаловаться? Архиплуты, протобестии, надувалы мирские! жаловаться? Что, много
взяли? Вот, думают, так в тюрьму
его и засадят!.. Знаете ли вы, семь
чертей и одна ведьма вам в зубы, что…
Артемий Филиппович (в сторону).Эка,
черт возьми, уж и в генералы лезет! Чего доброго, может, и будет генералом. Ведь у
него важности, лукавый не
взял бы
его, довольно. (Обращаясь к
нему.)Тогда, Антон Антонович, и нас не позабудьте.
Щербацкий отошел от
них, и Кити, подойдя к расставленному карточному столу, села и,
взяв в руки мелок, стала
чертить им по новому зеленому сукну расходящиеся круги.
— Да так-с! Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете,
они помогают, что кричат? А
черт их разберет, что
они кричат? Быки-то
их понимают; запрягите хоть двадцать, так коли
они крикнут по-своему, быки всё ни с места… Ужасные плуты! А что с
них возьмешь?.. Любят деньги драть с проезжающих… Избаловали мошенников! Увидите,
они еще с вас
возьмут на водку. Уж я
их знаю, меня не проведут!
— А вот слушайте: Грушницкий на
него особенно сердит —
ему первая роль!
Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль… Погодите; вот в этом-то и штука… Вызовет на дуэль: хорошо! Все это — вызов, приготовления, условия — будет как можно торжественнее и ужаснее, — я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит, — на шести шагах
их поставлю,
черт возьми! Согласны ли, господа?
Перед
ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными
чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник
взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую
он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей,
их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же
черт возьмет тебя...
Он рассказал до последней
черты весь процесс убийства: разъяснил тайну заклада(деревянной дощечки с металлическою полоской), который оказался у убитой старухи в руках; рассказал подробно о том, как
взял у убитой ключи, описал эти ключи, описал укладку и чем она была наполнена; даже исчислил некоторые из отдельных предметов, лежавших в ней; разъяснил загадку об убийстве Лизаветы; рассказал о том, как приходил и стучался Кох, а за
ним студент, передав все, что
они между собой говорили; как
он, преступник, сбежал потом с лестницы и слышал визг Миколки и Митьки; как
он спрятался в пустой квартире, пришел домой, и в заключение указал камень во дворе, на Вознесенском проспекте, под воротами, под которым найдены были вещи и кошелек.
Черт возьми, я иногда мечтаю, что, если бы меня выдали замуж, тьфу! если б я женился (по гражданскому ли, по законному ли, все равно), я бы, кажется, сам привел к жене любовника, если б она долго
его не заводила.
«
Черт возьми! — продолжал
он почти вслух, — говорит со смыслом, а как будто… Ведь и я дурак! Да разве помешанные не говорят со смыслом? А Зосимов-то, показалось мне, этого-то и побаивается! —
Он стукнул пальцем по лбу. — Ну что, если… ну как
его одного теперь пускать? Пожалуй, утопится… Эх, маху я дал! Нельзя!» И
он побежал назад, вдогонку за Раскольниковым, но уж след простыл.
Он плюнул и скорыми шагами воротился в «Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.
—
Черт возьми! пойду сам к Порфирию! И уж прижму ж я
его, по-родственному; пусть выложит мне все до корней. А уж Заметова…
«А
черт возьми это все! — подумал
он вдруг в припадке неистощимой злобы. — Ну началось, так и началось,
черт с ней и с новою жизнию! Как это, господи, глупо!.. А сколько я налгал и наподличал сегодня! Как мерзко лебезил и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем! А впрочем, вздор и это! Наплевать мне на
них на всех, да и на то, что я лебезил и заигрывал! Совсем не то! Совсем не то!..»
«Ошибка была еще, кроме того, и в том, что я
им денег совсем не давал, — думал
он, грустно возвращаясь в каморку Лебезятникова, — и с чего,
черт возьми, я так ожидовел?
— Говорил? Забыл. Но тогда я не мог говорить утвердительно, потому даже невесты еще не видал; я только намеревался. Ну, а теперь у меня уж есть невеста, и дело сделано, и если бы только не дела, неотлагательные, то я бы непременно вас
взял и сейчас к
ним повез, — потому я вашего совета хочу спросить. Эх,
черт! Всего десять минут остается. Видите, смотрите на часы; а впрочем, я вам расскажу, потому это интересная вещица, моя женитьба-то, в своем то есть роде, — куда вы? Опять уходить?
— Фу! перемешал! — хлопнул себя по лбу Порфирий. —
Черт возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! — обратился
он, как бы даже извиняясь, к Раскольникову, — нам ведь так бы важно узнать, не видал ли кто
их, в восьмом часу, в квартире-то, что мне и вообразись сейчас, что вы тоже могли бы сказать… совсем перемешал!
Народу было пропасть, и в кавалерах не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военные танцевали усердно, особенно один из
них, который прожил недель шесть в Париже, где
он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: «Zut», «Ah fichtrrre», «Pst, pst, mon bibi» [«Зют», «
Черт возьми», «Пст, пст, моя крошка» (фр.).] и т.п.
Он произносил
их в совершенстве, с настоящим парижским шиком,и в то же время говорил «si j’aurais» вместо «si j’avais», [Неправильное употребление условного наклонения вместо прошедшего: «если б я имел» (фр.).] «absolument» [Безусловно (фр.).] в смысле: «непременно», словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда
они не имеют нужды уверять нашу братью, что мы говорим на
их языке, как ангелы, «comme des anges».
Поеду, поеду,
черт возьми!» Но
он вспоминал последнее посещение, холодный прием и прежнюю неловкость, и робость овладевала
им. «Авось» молодости, тайное желание изведать свое счастие, испытать свои силы в одиночку, без чьего бы то ни было покровительства — одолели наконец.
— А меня, батенька, привезли на грузовике, да-да! Арестовали,
черт возьми! Я говорю: «Послушайте, это… это нарушение закона, я, депутат, неприкосновенен». Какой-то студентик, мозгляк, засмеялся: «А вот мы, говорит, прикасаемся!» Не без юмора сказал, а? С
ним — матрос, эдакая, знаете, морда: «Неприкосновенный? — кричит. — А наши депутаты, которых в каторгу закатали, — прикосновенны?» Ну, что
ему ответишь?
Он же — мужик,
он ничего не понимает…
Но если читать
его внимательно и честно — эх,
черт возьми!
— Надутые женщины, наглые мужчины, это — правда, но это — первые ряды.
Им, может быть, даже обидно, что
они должны слушать какую-то фитюльку,
черт ее
возьми.
Мозг, вместилище исследующего, творческого духа,
черт бы
его взял, уже начинает понимать любовь как предрассудок, а?
Господствует банкир, миллионщик,
черт его душу
возьми, разорвал трудовой народ на враждебные нация… вон какую войнищу затеял, а вы — чаек пьете и рыбью философию разводите…
—
Черт бы
взял, — пробормотал Самгин, вскакивая с постели, толкнув жену в плечо. — Проснись, обыск! Третий раз, — ворчал
он, нащупывая ногами туфли, одна из
них упрямо пряталась под кровать, а другая сплющилась, не пуская в себя пальцы ноги.
Веселая ‹девица›, приготовив утром кофе, — исчезла.
Он целый день питался сардинами и сыром, съел все, что нашел в кухне, был голоден и обозлен. Непривычная темнота в комнате усиливала впечатление оброшенности, темнота вздрагивала, точно пытаясь погасить огонь свечи, а ее и без того хватит не больше, как на четверть часа. «
Черт вас
возьми…»
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил, художников подкармливал, оперетки писал. Есть такие французы? Нет таких французов. Не может быть, — добавил
он сердито. — Это только у нас бывает. У нас, брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И — силам. Все ходят в чужих шляпах. И не потому, что чужая — красивее, а…
черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? —
Он подошел к столу,
взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
— Кричать, разумеется, следует, — вяло и скучно сказал
он. — Начали с ура, теперь вот караул приходится кричать. А покуда мы кричим, немцы схватят нас за шиворот и поведут против союзников наших. Или союзники помирятся с немцами за наш счет, скажут: «
Возьмите Польшу, Украину, и — ну вас к
черту, в болото! А нас оставьте в покое».
— А ты что, нарядился мужиком, болван? — закричал
он на человека в поддевке. — Я мужиков — порю! Понимаешь? Песенки слушаете, картеж, биллиарды, а у меня люди обморожены,
черт вас
возьми! И мне — отвечать за
них.
— Р-россия,
черт ее
возьми! — хрипел
он, задыхаясь. — Везде — воры и чиновники! Служащие. Кому служат? Сатане, что ли? Сатана — тоже чиновник.
— Гроб поставили в сарай… Завтра
его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… —
Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется как! Замечательно дерется,
черт возьми! Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал
он, подбегая к столу. — Ты заметил, понял?
— Толстой-то, а? — заговорил
он. — Студенты зашевелились, и будто бы на заводах сходки. Вот — штука!
Черт возьми…
— Левой рукой сильно не ударишь! А — уж вы как хотите — а ударить следует! Я не хочу, чтоб мне какой-нибудь сапожник брюхо вспорол. И чтоб дом подожгли — не желаю! Вон вчера слободская мастеровщина какого-то будто бы агента охраны укокала и домишко
его сожгла. Это не значит, что я — за черную сотню, самодержавие и вообще за чепуху. Но если вы взялись управлять государством, так управляйте,
черт вас
возьми! Я имею право требовать покоя…
— Состязание жуликов. Не зря, брат, московские жулики славятся. Как Варвару нагрели с этой идиотской закладной,
черт их души
возьми! Не брезглив я, не злой человек, а все-таки, будь моя власть, я бы половину московских жителей в Сибирь перевез, в Якутку, в Камчатку, вообще — в глухие места. Пускай там, сукины дети, жрут друг друга — оттуда в Европы никакой вопль не долетит.
— «Интеллигенция любит только справедливое распределение богатства, но не самое богатство, скорее она даже ненавидит и боится
его». Боится? Ну, это ерундоподобно. Не очень боится в наши дни. «В душе ее любовь к бедным обращается в любовь к бедности». Мм — не замечал. Нет, это чепуховидно. Еще что? Тут много подчеркнуто,
черт возьми! «До последних, революционных лет творческие, даровитые натуры в России как-то сторонились от революционной интеллигенции, не вынося ее высокомерия и деспотизма…»
— Какой вы проницательный,
черт возьми, — тихонько проворчал Иноков,
взял со стола пресс-папье — кусок мрамора с бронзовой, тонконогой женщиной на
нем — и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил
он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. — Убить, наверное, всякий способен, ну, и я тоже. Я — не злой вообще, а иногда у меня в душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я себе — не хозяин.
— А ты уступи, Клим Иванович! У меня вот в печенке — камни, в почках — песок, меня скоро
черти возьмут в кухарки себе, так я у
них похлопочу за тебя, ей-ей! А? Ну, куда тебе, козел в очках, деньги? Вот, гляди, я свои грешные капиталы семнадцать лет все на девушек трачу, скольких в люди вывела, а ты — что, а? Ты, поди-ка, и на бульвар ни одной не вывел, праведник! Ни одной девицы не совратил, чай?
— На кой
черт надо помнить это? —
Он выхватил из пазухи гранки и высоко взмахнул
ими. — Здесь идет речь не о временном союзе с буржуазией, а о полной, безоговорочной сдаче ей всех позиций критически мыслящей разночинной интеллигенции, — вот как понимает эту штуку рабочий, приятель мой, эсдек, большевичок… Дунаев. Правильно понимает. «Буржуазия, говорит, свое
взяла, у нее конституция есть, а — что выиграла демократия, служилая интеллигенция? Место приказчика у купцов?» Это — «соль земли» в приказчики?
— «И хлопочи об наследстве по дедушке Василье, улещай
его всяко, обласкивай покуда
он жив и следи чтобы Сашка не украла чего. Дети оба поумирали на то скажу не наша воля, бог дал, бог
взял, а ты первое дело сохраняй мельницу и обязательно поправь крылья к осени да не дранкой, а холстом. Пленику не потакай, коли
он попал, так пусть работает сукин сын коли
черт его толкнул против нас». Вот! — сказал Пыльников, снова взмахнув книжкой.
Бальзаминов. Ну вот всю жизнь и маяться. Потому, маменька, вы рассудите сами, в нашем деле без счастья ничего не сделаешь. Ничего не нужно, только будь счастье. Вот уж правду-то русская пословица говорит: «Не родись умен, не родись пригож, а родись счастлив». А все-таки я, маменька, не унываю. Этот сон… хоть я
его и не весь видел, —
черт возьми эту Матрену! — а все-таки я от
него могу ожидать много пользы для себя. Этот сон, если рассудить, маменька, много значит, ох как много!
— Вот, вот этак же, ни дать ни
взять, бывало, мой прежний барин, — начал опять тот же лакей, что все перебивал Захара, — ты, бывало, думаешь, как бы повеселиться, а
он вдруг, словно угадает, что ты думал, идет мимо, да и ухватит вот этак, вот как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что, коли только ругается! Велика важность: «лысым
чертом» выругает!
— Да,
черт его принес! — яростно возразил Тарантьев. — Каков шельма, этот немец! Уничтожил доверенность да на аренду имение
взял! Слыханное ли это дело у нас? Обдерет же
он овечку-то.
— А! Ты попрекаешь мне! Так
черт с тобой и с твоим портером и шампанским! На, вот,
возьми свои деньги… Куда, бишь, я
их положил? Вот совсем забыл, куда сунул проклятые!
Робко ушел к себе Райский, натянул на рамку холст и начал
чертить мелом. Три дня
чертил он, стирал, опять
чертил и, бросив бюсты, рисунки,
взял кисть.
«Да что мне за дело,
черт возьми, ведь не влюблен же я в эту статую!» — думал
он, вдруг останавливаясь на дорожке и ворочая одурелыми глазами вокруг.
Когда Вера, согретая в ее объятиях, тихо заснула, бабушка осторожно встала и,
взяв ручную лампу, загородила рукой свет от глаз Веры и несколько минут освещала ее лицо, глядя с умилением на эту бледную, чистую красоту лба, закрытых глаз и на все, точно рукой великого мастера изваянные, чистые и тонкие
черты белого мрамора, с глубоким, лежащим в
них миром и покоем.
Одно мгновение у меня была мысль броситься и начать
его тузить кулаками. Это был невысокого роста, рыжеватый и весноватый… да, впрочем,
черт бы
взял его наружность!
«Тут одно только серьезное возражение, — все мечтал я, продолжая идти. — О, конечно, ничтожная разница в наших летах не составит препятствия, но вот что: она — такая аристократка, а я — просто Долгорукий! Страшно скверно! Гм! Версилов разве не мог бы, женясь на маме, просить правительство о позволении усыновить меня… за заслуги, так сказать, отца…
Он ведь служил, стало быть, были и заслуги;
он был мировым посредником… О,
черт возьми, какая гадость!»
Он взял со стола и мне подал. Это тоже была фотография, несравненно меньшего размера, в тоненьком, овальном, деревянном ободочке — лицо девушки, худое и чахоточное и, при всем том, прекрасное; задумчивое и в то же время до странности лишенное мысли.
Черты правильные, выхоленного поколениями типа, но оставляющие болезненное впечатление: похоже было на то, что существом этим вдруг овладела какая-то неподвижная мысль, мучительная именно тем, что была
ему не под силу.