Неточные совпадения
По несчастию, татарин-миссионер был не в ладах с муллою в Малмыже. Мулле совсем не нравилось, что правоверный сын Корана так успешно проповедует Евангелие. В рамазан исправник, отчаянно привязавши крест в петлицу,
явился в мечети и, разумеется, стал впереди всех. Мулла только было начал читать в нос Коран, как вдруг остановился и сказал, что он не смеет продолжать в присутствии правоверного, пришедшего в мечеть с
христианским знамением.
«
Христианское государство» не было даже государством христиан, скорее,
является государством нехристов.
Индийская идея метемпсихоза чужда и противна
христианскому сознанию, так как противоречит религиозному смыслу земной истории человечества, в которой совершается искупление и спасение мира,
являлся Бог в конкретном образе человека, в которой Христос был единственной, неповторимой точкой сближения и соединения Бога и человечества.
Христос — предмет веры и любви
христианской не принуждает, не
является в образе материально насилующим...
Но ни в Греции, ни в Риме, нигде примера не находим, чтобы избран был судия мысли, чтобы кто дерзнул сказать: у меня просите дозволения, если уста ваши отверзать хотите на велеречие; у нас клеймится разум, науки и просвещение, и все, что без нашего клейма
явится в свет, объявляем заранее глупым, мерзким, негодным. Таковое постыдное изобретение предоставлено было
христианскому священству, и ценсура была современна инквизиции.
Дело приняло характер законный и официальный:
явилась магометанка, добровольно желающая принять
христианскую веру; начальство города взяло ее под свою защиту, уведомило муфтия, жившего в Уфе и всеми называемого «татарским архиереем», обо всем происшедшем! и требовало от него, чтоб он воспретил семейству Тевкелевых и вообще всем магометанам прибегать к каким-нибудь насильственным и враждебным покушениям для освобождения девицы Сальме, добровольно принимающей
христианскую веру.
Таким образом,
является то мрачное понятие о теле, как темнице души, которое существовало у до-христианских народов.
В первом акте я сначала
явился старцем в белом балахоне с капюшоном на голове, потом побежал за кулисы, сбросил куту и уже выступил центурионом в латах и шлеме, с голыми ногами, потом опять исчез и опять вылез
христианским старцем.
И, вероятно, она еще глубже вкоренилась бы в нашем народе, если бы не
явилось противодействия ей со стороны другого влияния — греко-христианского.
Эта филоновская идея, получившая большое распространение и в
христианском богословии,
является в известном смысле чистейшим недоразумением: если отрицательное богословие ничего не может утверждать о Боге, то, ясным образом, не может утверждать и Его бытия.
Является величайшим заблуждением думать (вместе с духоборами, квакерами [Духоборы —
христианская секта в России, выделившаяся в XVIII в. из хлыстов; духоборы считают Иисуса Христа простым человеком, православному культу противопоставляют веру по внутреннему убеждению.
1:23.], как главная тема
христианской проповеди, могла
явиться только из полноты религиозного откровения, как «миф» в положительном значении этого слова, и лишь в дальнейшем из этого зерна выросла система догматов учения церкви.
Христианская же любовь знает и очистительную силу страданий, а, напротив, довольство, «удовлетворение наибольшего числа потребностей», согласно гедонистическому идеалу счастья, для нее
явилось бы духовным пленом у князя мира сего.
Напротив, нельзя сказать то же самое о философии Плотина, в этом решительном пункте действительно отличающейся двойственностью и нерешительностью; благодаря этому она одинаково могла оказать бесспорное и глубокое влияние на
христианское богословие (в частности, и на Ареопагита), а вместе с тем
явиться сильным оружием в философском арсенале религиозного монизма.
Это сочинение в наших глазах
является самым важным для понимания духа кантовской философии, ее интимного религиозного мотива, но оно задумано им не как особая «критика», что для Канта и характерно, но лишь как систематическое применение выводов трех критик к
христианской догматике.].
Настоящим отцом отрицательного богословия в
христианской философии и мистике
является таинственный автор (как обычно полагают, начала V века), творения коего предание приписывает Дионисию Ареопагиту [По гипотезе Ш. Нуцубидзе и бельгийского ученого Э. Хонигмана, автором «Ареопагитик»
является грузинский мыслитель Петр Ивер.
Задача
христианского аскетизма состоит в борьбе не с телом, но за тело, ибо христианство видит в теле не оковы, а храм Божий [Величайший борец за основной догмат христианства — боговоплощение Христа, св. Афанасий Александрийский,
является вместе с тем и принципиальным защитником онтологической подлинности и святости тела.
Получается чудовищный подмен, имевший роковые последствия для всего
христианского мира [Любопытно, что наибольшую аналогию католичеству в этом отношении представляет ислам с его идеей теократического халифата, в котором глава государства
является вместе с тем и наместником пророка и потому соединяет в себе полноту светской и духовной власти.
А его сентиментальная quasi —
христианская разновидность — «панхристизм», как вид некоего религиозного натурализма, есть ложь и «прелесть», и это несмотря на то, что святому, победившему «мир» и восстановившему в себе софийное целомудрие, мир и теперь
является христософиен.
Для христианства же положительным мотивом общественности
является милосердие, жалость, сострадание, вообще благотворительность, по существу имеющая, однако, только паллиативный характер, а потому и
христианская политика (или, если угодно, «
христианский социализм» [Об отношении Булгакова к «
христианскому социализму» см.: Акулинин В. Н. С. Н. Булгаков: вехи жизни и творчества
Булгаков С. Н.
Христианский социализм.
«Тайной» в обычном смысле не
является природа Божия, — говорит Гегель, выдавая в этих словах основную тайну своего собственного (да и Шеллингова) философствования, — и менее всего в
христианской религии: здесь Бог дал познать себя, показал, что Он есть; здесь Он раскрыт.
Исторически «гуманность» возникает в процессе секуляризации
христианской этики, но, конечно, оторванная от своей основы, она получает характер двусмысленный и даже извращенный, почему и дела ее не могут почитаться безусловным благом (как одно время допускал, по-видимому, Вл. Соловьев [В очерке «Об упадке средневекового мировоззрения»; напротив, в «Трех разговорах» он освобождается от этой точки зрения, ибо героем гуманизма
является у него здесь антихрист.]).
Также и напоминанием Ивану Ильичу об «истинно хорошей жизни»
является не благочестивый какой-нибудь старец из народного рассказа, не доброжелательный юноша Памфилий — ходячий труп, набальзамированный ароматами всех
христианских добродетелей.
Парадокс
христианского сознания в том, что Христос не мог бы
явиться в райской жизни.
В основе
христианской антропологии лежат две идеи: 1) человек есть образ и подобие Бога-Творца и 2) Бог вочеловечился, Сын Божий
явился нам как богочеловек.
Вечным и непревзойдённым
является лишь иудео-христианское учение о человеке как о существе, сотворенном Богом и носящем образ и подобие Творца, но и оно не раскрыло полностью и до конца учение о человеке и не сделало всех выводов из учения христологического, осталось более ветхозаветным, чем новозаветным.
Вечным в
христианской этике
является отношение к богатым и бедным.
Римское понятие о собственности, допускающее не только употребление во благо материальных предметов и ценностей, но и злоупотребление ими, есть совсем не
христианское понимание, и оно
явилось источником европейского индивидуализма.
Я
являюсь сторонником
христианского персонализма, а совсем не индивидуализма, который враждебен принципу личности.
Идея Богочеловечества как сущности христианства мало раскрывалась западной
христианской мыслью и
является оригинальным порождением русской
христианской мысли.
И как выражение этого стремления
явились моралитэ, драматические представления, в которых действующими лицами были олицетворения
христианских добродетелей и противоположных им пороков.
Но все же главным признаком духа
является свобода, что имеет
христианские, а не греческие истоки.
Манфред, Каин, Дон-Жуан могли
явиться только в
христианской Европе.
Один Потемкин знал тайну смерти несчастного Костогорова. Все остальные, знавшие покойного, как на причину его самоубийства, указывали на странности, обнаруживаемые при его жизни, и посмертная записка умершего — эта последняя, как это ни странно, чисто
христианская ложь
являлась в их глазах неопровержимым документом.