Враг за моей спиной

Александр Афанасьев (2012)

История группы молодых парней, прибывших в столицу, чтобы бросить ей вызов, себя показать, других посмотреть… Казалось бы самая обычная история. Однако эта история оказалась страшной историей ненависти, злобы и вражды. Впервые появившись в далёком 2012 году этот роман был благополучно запрещён официозными издательствами под предлогом того, что он мог поспособствовать разжиганию то ли меж-национальной, то ли межконфессиональной, то ли межэтнической розни. Но на самом реле этот роман совсем не о розни. Он о ненависти, которую испытывают люди с вывихнутой психикой к людям с психикой нормальной. И о том, как нам с этой ненавистью бороться. А бороться с ней надо, потому что если не бороться, то эта ненависть сожрёт и самого её носителя и по пути прихватит ещё много посторонних людей.

Москва, район ВДНХ. 23 августа 20… года

Оперативное время 4 часа 7 минут.

Человека, контакт которого ему дали в далекой, разорванной войной стране было трудно не заметить — даже если учесть, что он не видел никогда его лица. Суховатый, пожилой мужчина лет пятидесяти, итальянский костюм за восемь штук, красный галстук как удавка… наверное, повязывал второпях руки тряслись.

Предаст и не оглянется. Может, уже предал. Община — вышла на него давно, они имели общие дела. Через его — в Москве каждый месяц толкали десять — двенадцать килограммов чистейшего героина. Героин этот был родом не из Афганистана, а из долины Бекаа, одного из исконных мест возделывания опиумного мака. Часть денег — оставалась в Москве на нужды братьев. Сейчас — он должен был использовать то, что спецслужбы называют «матрица». Заранее купленные и арендованные квартиры, склады, дома, транспортные средства. Заготовленные еда, вода, возможно, что боеприпасы. Все что нужно для того, чтобы небольшой группе людей — несколько дней выживать и активно действовать в многомиллионном городе, не совершая ничего такого, что привлекло бы внимание полиции или спецслужб.

Нервный. Оглядывается. Это кстати свидетельствует о том, что засады — скорее всего нет. Если есть — то он наоборот, будет стоять как скованный. Как баран, ожидающий ножа…

Амир — сейчас он рассматривал какие-то сотовые в витрине — ногой задвинул за витрину полиэтиленовый пакет. В нем — было устройство из сотового и нескольких мощных петард — его последний шанс. Он всегда ставил отвлекающее устройство — его учил это делать человек, который прожил на джихаде двенадцать лет. Если его окружат — взрыв за спиной — отвлечет на секунду русистов и позволит ему выхватить оружие или пойти на прорыв. Если это обнаружат — то сочтут, что это выходка скинхедов или проделки конкурентов.

Скорее всего — если русисты и есть, они не будут его брать сразу. Один он им не интересен, им нужен джамаат. Он сможет оторваться — хотя бы потому, что знает это место лучше любого другого в Москве. Когда он еще не встал на джихад и его брат был жив — он два лета помогал брату торговать тут…

Решившись — он подошел к красногалстучному ближе…

— Ас саламу алейкум…

Красногалстучный обернулся. Амир поморщился.

— Не нервничай так, брат. Давай, отойдем…

Они отошли в сторону, приткнулись в углу павильона. Людской поток обтекал их, подобно горному селю после долгих дождей, когда мутная грязь, вперемешку с поваленными деревьями и мертвыми животными — стремить свой бег по затопленному селу, по узости ущелья. Люди шли, смурные, суетные, безразличные ко всему, не слышащие ни Аллаха, ни других, ни самих себя — и ведать не ведали, что здесь и сейчас — заключается сделка о их жизни и их смерти. Им на все было плевать…

— Как ты, брат…

— От кого ты пришел? — нервно сказал чеченец.

— От нашего общего друга из Дамаска.

— Он здоров?

— Да, он здоров и передает тебе салам…

Молчание.

— Он говорит, что скоро все утрясется и все будет как по-прежнему…

Чеченец вздохнул…

— Иншалла.

— У тебя все готово, брат?

Чеченец покачал головой.

— Готово то, готово, но…

Амир молча ждал.

— Есть слова, которые я хочу сказать нашему общему другу из Дамаска…

— Эти слова ты можешь сказать мне, друг. Клянусь Аллахом, я передам их в точности…

Снова молчание. Амир чувствовал, что что-то не то — но не мог понять, что именно. Его волчье чутье, не раз спасавшее его — молчало, но он ждал чего угодно, и держал палец на кнопке. Кнопке быстрого набора телефонного номера — номера телефона, который в пакете…

— Мой сын, Шамиль — нервно сказал чеченец — уйдите от него! Мы так не договаривались…

— О чем ты, брат… — не понял Амир.

— Мой сын, Шамиль. Вы втянули его… он хочет идти на джихад… выселиться в лес. Так не пойдет. Его место здесь, его джихад будет более полезен, если он будет помогать братьям здесь, в Москве.

Вот оно что…

А тот, кто берет друзей среди кяфиров — тот и сам кяфир…

Амир много слышал про это — но редко ему доводилось убедиться лично в справедливости этого утверждения так ясно, как сейчас. Как мало надо, чтобы проникнуться неверием, лицемерием и выйти из ислама. Воистину — в городах неверных отравлен даже воздух, здесь среди куфра — невозможно долго жить и оставаться правоверным. Поэтому все, кто с умным видом рассуждают об аль Валя валь Бараъ^[17], кто придумывает разные трактовки этого, чтобы оправдать свою трусость и приверженность куфру — воистину, хукм такого «правоверного» слаб, и случись ему предстать перед Аллахом — он ничего не сможет сказать, и ему останется только опустить глаза от стыда.

Джихад — настоящий, победительный джихад — по историческим меркам шел совсем недавно, он начался в семьдесят девятом, когда коммунистические безбожники вломились на земли правоверных, в Афганистан, а другие безбожники, американцы — решили делать нусру^[18] муджахедам, чтобы те лили кровь в войне с другими неверными. Но Аллаху — лучше ведомо, и потому, через десять с небольшим лет после того, как коммунисты были унижены и изгнаны — на те же многострадальные земли Афганистана пришли уже американцы, чтобы тоже оказаться поверженными и униженными, израсходовавшими все свое имущество — но сделавших умму и Джихад только сильнее.

Джихад был молод — но уже существовала его летопись, летопись писанная кровью шахидов, которые шли на смерть, и им ничего не было нужно, кроме рая, который они получали после своей шахады. Летопись чести, жертвенности и веры, летопись, существовавшая не только в оперативных сводках и файлах систем слежения НАТО — но и передаваемая из уст в уста теми, кто уже вышел на пути Джихада тем, кому еще только предстояло это сделать.

Это были истории о том, как стаи птиц заполоняли небо, как только неверным вздумалось бомбить стоянки муджахедов, о том, как на лес надвигался туман, которого не видели здесь даже старожилы и это помогало муджахедам вырваться из окружения. Это были истории целых семей, которые продавали дома, продавали все свое имущество и выселялись в лес, чтобы идти по пути джихада. Это были истории о том, как отец просил сына собрать пояс для матери, которая отправлялась в логово врага, чтобы совершить амалиятуль истишхадию, и сын делал это, а мать, отправляясь в путь, говорила детям: вы тоже долго не задерживайтесь в этом мире, я жду вас там. О том, как другая мать, у которой было несколько сыновей, получив известие о том, что один из них стал шахидом Инша Аллах говорила: я бы хотела, чтобы шахидом стал Али, потому что Салим более опытный амир и муджахед…

И все эти истории — только подтверждали то, что главное — не танки, самолеты, ракеты и бомбы, главное — Аллах…

Амир вспомнил слова еще одного человека, которого он встретил в Афганистане. Это был уважаемый шейх, и он сказал фразу: наши дети — лучше нас, а дети их детей — будут еще лучше. Он сказал это, глядя на дым, который поднимался на месте подрыва очередного патруля кяффиров. И амир в который раз убедился в его правоте.

Наши дети — лучше нас. Их г’аклу^[19] чист, как слеза, они не отравлены тем ядом, которым правоверных травили долгие годы, ядом безбожия, неверия, соглашательства. Когда они видят харам — они испытывают гнев, но в отличие от нас — идут не в мечеть, а в лес, на джихад. Даже сын этого кяфира — оказался хорошим мусульманином, раз видя все то, что творится вокруг него — решил выселиться и встать на джихад. А его отец — лишь подтверждает своими словами, что он вышел из ислама и стал кяфир — раз хочет остановить своего сына.

Амир — мог много чего сказать своему заблудшему брату, но вдруг — словно сверху кто подсказал — он почувствовал, что не нужно этого делать. Слова ему не нужны, не помогут — он уже убил свою душу…

— Я поговорю с твоим сыном. Объясню ему про джихад…

Чеченец всмотрелся в глаза амира — но те были непроницаемы и черны.

— Хорошо… — решился он, передал небольшую папку — вот здесь все. Три машины, куплены чисто. На всех думские пропуска и еще два удостоверения помощника депутата. Карты, позывные, время реагирования, наиболее уязвимые точки. Две квартиры, куплены чисто, обе по документам — на пенсионерах, русских. Еще место под Москвой там есть тайник. В тайнике есть оружие и патроны, их достаточно. Как вы и просили…

— Хорошо. Аллах с нами, брат…

Чеченец ничего не ответил. Молча оставил папку в руках Амира, пошел к выходу…

Тимур Магомедович Ураев — официально был безработным и не имел ничего, но на деле он имел три машины, записанные на стариков, чтобы не платить транспортного налога. Садясь в одну из них — роскошный Лексус-470 — он напряженно размышлял.

Он был двойным агентом — но не был верен ни одному из своих хозяев. Он был неглупым человеком, и одно из его любимых выражений — было выражение о французском министре Талейране: он продал всех, кто его покупал.

Русское ФСБ, на которое он работал — не знало, что он торгует в Москве ливанским героином. Моджахеды из булгарских и кавказских джамаатов, которые обращались к нему за помощью — не знали, что он сдает их ФСБ. Но не всех — только честь, которых он считал не особо опасными, не способными на серьезное расследование и последующую месть.

Но в то же время — он любил сына. Он любил всех своих детей. Любил по настоящему. И не хотел, чтобы хоть кто-то из них — встал на джихад. Каждый из них — должен был закончить хорошую школу, затем хороший университет и влиться в число тех, кто управляет этой страной — тайно или явно.

Когда он узнал, что Шамиль связался с джамаатовскими и решил поехать в Дагестан и встать на джихад — между отцом и сыном состоялся разговор. Разговор, который ни к чему не привел. И не мог привести.

Потому что Шамиль — был недостаточно умным и циничным, чтобы верить не веря.

Тогда Ураев решил сделать двухходовку. Он понимал, что Шамиля не остановить. Бесполезно.

Если Шамиля не остановить — значит, надо остановить террор!

Сегодня — он фактически предъявил чеченской ближневосточной общине — дирижеру этого дьявольского спектакля — ультиматум. И не получил на него ответа — что значило то, что он на него ответ — таки получил.

Как только дело будет сделано — его просто убьют…

Значит, настало время второго хода. Он просто — сдаст ФСБ всю группу, потребовав для себя и для сына гарантий безопасности. Новые документы. Пластическая операция в клинике, про которую никто не знает и где не делают никаких записей. Переправка туда, где их не найдет никто. С его деньгами — а в различных оффшорках и легальной Швейцарии он держал пятьдесят лимонов в кэше золоте и облигациях, столько же получит за бизнес — с сотней лимонов ни его самого, ни его семью никогда не найдут.

Он потянулся к телефону. Набрать номер, который он помнил наизусть… и закрутится страшная, невидимая простому человеку, но от того не становящаяся менее эффективной машина, как вихрем сметающая людей, чтобы выбросить в безымянной могиле в подмосковном лесу, либо в Черном дельфине, в тюремном заведении для лиц, приговоренных к пожизненному заключению. Но рука — словно окаменела.

Все его существо — протестовало против этого. Он был чеченцем. Членом рода. Тейпа. Народа. Кровь — властно напоминала о себе, требуя соблюдать правила, которые до этого соблюдал его дед, отец, прадед. Чеченец — не мог оторваться от своего народа и быть счастливым. Можно было нажить миллиарды — но не быть признанным родом и от этого однажды покончить с собой в приступе черной меланхолии — или наоборот, приобрести только уважение людей и прожить в довольстве и спокойствии до ста двадцати лет.

Он чеченец? Или уже нет? Гражданин мира, как многие сейчас говорят?

Ураев медленно положил телефон на соседнее, пассажирское сидение. Надо еще раз самому поговорить с Шамилем. Как следует поговорить. Как отец с сыном. И если этот разговор ничего не решит то… иного выхода у него уже не будет…

* * *

Сын — вернулся домой только под утро. Было бы лучше, если бы он вернулся пропахший алкоголем и доступными бабами — но он вернулся трезвый и спокойный, как и всегда в последние полгода. Когда сын забивал на учебу, и приходилось платить, чтобы не выгнали — он думал, что это плохо. Но он не знал, что такое по-настоящему плохо…

Когда сын прошел в свою комнату — отец прошел следом. Встал на пороге.

— Мы уезжаем… коротко сказал он — собери вещи. Сейчас.

— Езжайте без меня… — спокойно ответил сын.

— Ты едешь с нами, или ты мне больше не сын.

Сын молча повернулся и посмотрел на отца. И отец понял, что смотрит в глаза чужого человека.

— Когда я делал харам, отец, ты говорил мне, чтобы я перестал его делать. Я перестал его делать — что же ты хочешь от меня теперь?

— Я хочу, чтобы ты поехал с нами сегодня.

— Куда?

— За границу.

— У меня дела в Москве.

— Какие дела?

Сын не ответил.

— Какие дела?! — повысил голос отец.

Сын молча встал и подошел к отцу — он был выше его больше чем на голову…

— Мне жаль тебя, отец… — сказал он — ты променял волчью свободу на мешок с деньгами. И хочешь, чтобы я сделал то же самое. Но этого не будет.

И поскольку отец заслонял ему проход — сын отодвинул его и прошел в коридор. Молча обул кроссовки и вышел…

* * *

Отец — вышел в коридор только после того, когда лязгнула засовами дверь…

Из другой комнаты — неслышно появилась жена. Молча посмотрела на мужа — и в глазах ее были боль, непонимание и все же — надежда. Надежда на то, что исправится то, что уже не исправить…

Под свинцовым взглядом мужа — она повернулась и ушла обратно в свою комнату, не сказав ни слова.

Тимур Ураев напряженно думал. Выхода у него не было, вопрос оставался только в том, как это сделать, не навредив сыну. Но как не делать — делать это надо как можно быстрее…

Приняв решение, Ураев тоже прошел к двери. С левого телефона — он позвонит и даст сигнал о необходимости срочной связи с куратором. Куратору поставит условие — амнистия для сына, чтобы он не сделал. Он знал, что русские могут такое…

Да, надо делать… и как можно быстрее.

Он вышел из подъезда, нажал на клавишу на противоугонке — и Лексус мигнул фарами, приветствуя своего хозяина…

Примечания

17

Сложное понятие. «Дружба и непричастность» — означает возможность правоверного существовать в государстве и обществе, созданном неверными, осуществляя все необходимые социальные контакты — и в тоже время оставаться правоверным, не впадая в куфр. Вокруг этого понятия, его применимости к тем или иным ситуациям — постоянно идут споры. Границы этого понятия — фактически это границы между нормальным сосуществованием правоверных и неверных и гражданской войной.

18

Помощь.

19

Разум.